Музей моих тайн

— Да, — вдруг произносит Джордж. — Руби, хватит копаться, нельзя всю жизнь всюду опаздывать.

Он принимает сторону Банти — трудно сказать, то ли для того, чтобы ее умаслить, то ли наоборот, чтобы раздразнить. Я начинаю есть со всей возможной скоростью, но останавливаюсь, разинув рот, когда Нелл (она то впадает в туманное состояние, то снова выскальзывает в явь) вдруг поворачивается ко мне и произносит (на каком-то иностранном языке): «Окстись, девка!» Долю секунды вся семья смотрит на меня, как воробьи на бедного невинного подкидыша-кукушонка.

Банти, которая сама еще жует, начинает выхватывать со стола тарелки, не обращая внимания на протесты Нелл, даже не успевшей приступить к еде. Мне кажется, Банти была бы счастлива, если бы у нее была возможность вымыть посуду еще до того, как мы поели. Она вплывает с кухни с хрустальной вазой, полной резаных консервированных персиков — их ломтики как большие улыбки, в точности подобные широченной маниакальной улыбке, застывшей на лице самой Банти. (Это доведенная до предела версия улыбки из

Сноски
(
iv

).) Банти раскладывает персики, и когда Патриция говорит, что персиков не хочет, Банти сообщает: очень жаль, но вазу нужно освободить для трайфла, который будет приготовлен на День подарков. Банти единственная во всем Йорке умеет правильно готовить вишневый трайфл, и, боясь посягнуть на сакральные свойства трайфла, Патриция берет свою миску персиков, но прежде склоняется к Джорджу и произносит утрированным доверительным шепотом: «Говорят, скромность — лучшая добродетель, верно ведь?»

Джорджу сильно не по себе: он не знает, на что намекает Патриция, но почти уверен, что это имеет какое-то отношение к Блуднице.
Джордж режет ложкой пополам ломтик персика, накладывает сверху взбитые сливки и деликатно подносит все вместе к губам.
— Сливки скисли, — провозглашает он, едва попробовав.
Ложка застывает в воздухе на полпути к пшеничным усам — точно такого же цвета, как персики. Джордж сверлит взглядом Банти, подначивая ее возразить. Миролюбивый дух Рождества начисто забыт.

Патриция, сидящая напротив меня, съедает ложку персиков со сливками и давится. Она кивает мне и одними губами произносит: «Скисли». Нелл — видимо, в страхе голодной смерти — уже прикончила свою порцию.
Банти облизывает губы, как чистоплотная кошка.
— По-моему, нормальный вкус, — тихо говорит она. Она держится очень храбро, совсем как Дебора Керр в фильме «Король и я».
Джордж отталкивает свою тарелку.

— Ну вот сама и ешь, — говорит он, ставя Джиллиан перед неразрешимой дилеммой; она замирает с полным ртом противных сливок и скользких персиков, не зная, к кому из родителей подлизаться.
Но ей тут же подворачивается случай выплюнуть дилемму обратно в миску — Банти и Джордж отвлекаются на громкий храп Нелл. Та спит крепко, как ореховая соня, уронив голову в пустую тарелку.
* * *

— Сзади! Сзади! — самозабвенно орет Джиллиан. (Она-то имеет в виду Злую Ведьму, но я боюсь, что это уже идет к ней сладостная смерть во всем своем призрачно-прозрачном великолепии.)
— Ш-ш-ш, — шикает Банти, чопорно надувая свежеуподобленные розовому бутону губки. — Потише, а то услышат.

Абсурд этих слов не укрывается от Джиллиан: кричит весь зрительный зал, потому что как раз сейчас ведьма, эльф, панда, корова и храбрый крестьянский парень мечутся по сцене, пока Гензель и Гретель прячутся в куче листьев. (Почему вдруг панда? Не знаю — разве для того, чтобы доставить удовольствие Патриции. Она подталкивает меня локтем и говорит: «Смотри! Панда!» — с такой редкой у нее ноткой счастья в голосе.) Джиллиан, ничтоже сумняшеся, продолжает орать во всю глотку. Молодец, Джиллиан, так держать.

Когда на сцену вызывают добровольцев из зала, я вдавливаюсь в кресло как можно глубже, а Патриция становится полностью невидимой. Но Джиллиан удержу нет — не успеешь сказать «еще как», а она уже щелкнула каблуками лайковых туфелек, взмахнула слоями нижних юбок и вознеслась на сцену, где обаяла панду и самозабвенно распевает.

— Подумать только, — неловко говорит Банти, обращаясь к женщине в соседнем кресле (я сижу в середине семейного сэндвича — с одного конца Джордж, потом Джиллиан, я, Патриция и с другого конца Банти). — Да, наша Джиллиан очень способная девочка.
Впрочем, ей недолго осталось.
Когда Джиллиан возвращается на место, видно, что она раскраснелась и раздражительна (истинная дочь своей матери) из-за того, что ей пришлось покинуть огни рампы.

— Все хорошее когда-нибудь кончается! — говорит Банти, улыбаясь застывшей улыбкой и глядя исключительно на сцену.

Если бы Гензель и Гретель навеки остались в лесу, мы могли бы застрять во времени и остаться с ними, забыв о Блуднице, скисших сливках и не покрытом глазурью рождественском пироге. И Джиллиан тогда не умерла бы. Но сюжет не остановить — ведьму сжигают, превращая в кучку обугленных тряпок и пепла, злую мачеху прощают, детей возвращают настоящим родителям. Гензель и Гретель находят сундук ведьмы, из которого извергаются изумруды, алмазы, опалы, рубины (!), сапфиры, светясь, как разноцветные прозрачные карамельки в пакетике, который мы делим с Джиллиан. Добрая фея выстреливает из волшебной палочки сверкающими блестками — такой густой струей, что я протягиваю руку и касаюсь ее.

— Ну что ж, на этот год отделались.

Джордж вскакивает с места, не успели в зале и свет зажечь. Мы еще аплодируем, а он уже стоит в фойе и раскуривает сигарету. Банти безумной белкой скачет в своем конце ряда, веля нам поторопиться, а мы безнадежно копаемся в куче шапок, перчаток, шарфов, программок. Зачем Банти это делает? Зачем эти призывы к паническому бегству, словно нам грозит землетрясение, когда совершенно ясно, что нам еще долго стоять, ожидая, пока схлынет толпа у выхода из зала. Джиллиан не может оторвать глаз от пустой сцены и вдруг разражается слезами. Банти проталкивается вдоль ряда, расточая извинения людям, которых толкает по дороге, — «очень устали», «перевозбудились», «дети, знаете ли», — а сама тем временем тайно и злобно дергает Джиллиан за руку, шипя: «Когда ты наконец хоть немного повзрослеешь!»

То, что именно эта фраза Банти стала последними ее словами, обращенными к Джиллиан, — конечно, трагическая случайность. Ее увещевание не только тщетно — разумеется, Джиллиан не суждено повзрослеть, — но и не очень любезно в качестве финального аккорда. Однако это проблема Банти, а не моя. Мои последние обращенные к Джиллиан слова, вместе с которыми я протянула ей карамельку, были: «Ты хочешь последнюю красную или мне можно ее взять?» Довольно нейтрально в данных обстоятельствах, и, к счастью, она взяла конфету (не забывайте, мы говорим о Джиллиан), так что я впоследствии не буду мучиться угрызениями совести.

* * *

Мы выходим из Королевского театра. Джордж прыгает на проезжей части, пытаясь поймать такси (перед выходом из дома оказалось, что у нашей собственной машины спущено колесо, — еще одно совпадение в заговоре совпадений, убившем Джиллиан). Дождь превратился в ледяные иглы. Патриция жмется под арками, украшающими фасад театра, — боится, что кто-нибудь из знакомых увидит ее с семьей (и ее трудно за это винить). Банти почему-то изо всех сил держит меня за руку, когда мы стоим, дрожа, на тротуаре. Она крупно ошибается — вцепилась не в того ребенка. Джиллиан изображает из себя светскую даму (я это вижу по тому, как она болтает белой меховой муфтой). Джиллиан только что заметила на другой стороне улицы каких-то своих школьных подружек (она как раз отучилась первый семестр в гимназии имени королевы Анны), и теперь они визжат и машут друг другу, как полные идиотки.

Что происходит вслед за этим, я не вижу, — Банти начинает паниковать, что мы так и не поймаем такси. Но я полагаю, что Джиллиан не глядя рванулась на дорогу, проскочив меж припаркованных машин, поскольку внезапно раздается лязг и бледно-голубой «хиллман-хаски» метко подталкивает ее под колеса такси, которое Джорджу как раз удалось подозвать.

Я пытаюсь вырваться от Банти, но не могу разогнуть пальцы, которые впились в мою руку железными тисками, — при виде летящего по воздуху тела Джиллиан у Банти наступило что-то вроде трупного окоченения. Вокруг нас толкаются и сильно шумят, но через некоторое время тротуар расчищается, и мы видим Джорджа. Он сидит на краю тротуара — одна штанина почему-то задрана, открывая бежевый шерстяной носок. Джорджа тошнит. Банти начинает визжать: сначала громко, потом звук вроде как истончается и становится выше и, наконец, поднимается летучей мышью и мечется в пустоте, рикошетя от натриевых уличных фонарей, горгулий на здании театра и синих мигалок, которые все ближе и ближе.

* * *

В рождественское утро я просыпаюсь рядом с Патрицией в бескрайних просторах родительской кровати, где, кроме нас, никого нет. Между нами жмутся друг к другу Тедди и Панда. Очень странно и необычно делить с Патрицией комнату, не говоря уже о кровати. Я полагаю, что она, как и я, побоялась ночевать в одиночестве, когда мстительный призрак Джиллиан бродит Над Лавкой, ревниво охраняя туалетный столик-бобик, рождественский календарь и тысячу других предметов, напитанных ее жизненной силой. За час до наступления Рождества Джордж и Банти позвонили из больницы сказать, что Джиллиан умерла, а потом, кажется, растворились в воздухе. Нелл очень расстроилась, что ей теперь придется что-то делать. «Я не справлюсь!» — заныла она в трубку, но Банти это не взволновало.

По-моему, Нелл справляется очень хорошо, особенно с чулком.
Один из ее толстых чулок, на 60 ден, лежит поперек перины, которой накрываются Джордж и Банти. В тусклом свете зимнего утра чулок выглядит отчасти непристойно. Он — явно не дело рук эльфов, обитателей Северного полюса. Я знаю, что это не Дед Мороз принес чулок, потому что Деда Мороза не бывает. Об этом мне сообщила в прошлом году Джиллиан, заодно для ровного счета развенчав мою веру в Зубную Фею. Какая страсть к ниспровержению идолов.

От постели неприятно пахнет — смесь приторной пудры Банти и табачно-рыбной вони Джорджа. Я осторожно толкаю Патрицию и говорю:
— Смотри, рождественский чулок.
— Я знаю, — кратко отвечает она, и до меня доходит, что это не Нелл, а она сыграла роль Санта-Клауса.

Добрая, храбрая Патриция. Ей наверняка было вдвое сложнее взять на себя эту роль: несмотря на то что ей тринадцать лет и она, по-видимому, самый взрослый из членов нашей семьи, именно Патриция больше всех оплакивает уход магии из нашего мира. Ни Деда Мороза, ни Зубной Феи, ни феи-крестной. Вообще никаких фей. Пока мы ждали, когда же начнется наше детство, оно кончилось. Прошлой ночью, лежа рядом с неподвижным худым телом Патриции, я чувствовала, как она безнадежно и отчаянно вслушивается — не раздастся ли стук неподкованных копыт на крыше и перезвон бубенцов на дуге саней.

В чулке, полученном мной на Рождество 1959 года, обнаружились (в обратном порядке, начиная от мыска): шестипенсовик, грецкий орех, апельсин, карточная игра «Счастливые семейства», шоколадный батончик с мятно-кремовой начинкой и дешевый ядовито-розовый пупс в вязаной майке и вязаных трусах. Я видала чулки и получше.

Мы устраиваемся поудобнее на родительских подушках и съедаем батончик пополам за (довольно мрачным) сеансом игры в «Счастливые семейства». От нас не укрывается ирония того факта, что семьи булочника мистера Каравая и рыбника мистера Окуня — значительно более полные, чем семья владельца зоомагазина мистера Леннокса.

Чуть погодя мы идем к Нелл и целуем ее в морщинистую щеку. От ее постели исходит слабый запах мочи. Одета Нелл в огромный бледно-розовый стеганый халат, в котором кажется совсем маленькой. На руках, торчащих из рукавов, выступают фиолетовые вены, похожие на электропровода. Нелл боязливо разглядывает нас красными глазками.
— С Рождеством, бабушка!
— С Рождеством, Патриция.
— С Рождеством, бабушка!
— С Рождеством, Руби.

— С Рождеством всех нас! — Этот клич затихает в пустом доме, как звон стеклянных колокольчиков, и домашние духи слабо затягивают рождественский гимн и поднимают бокалы за Рождество.

Мы стараемся изо всех сил. Я включаю елочную гирлянду, а Нелл надевает фартук. Патриция предпринимает героическую попытку вычистить каминную решетку и развести новый огонь. Но при попытках его разжечь только прогорает растопка, и на том все кончается. Патриция притаскивает электрический обогреватель из спальни Нелл, и мы сбиваемся вокруг единственного источника тепла — от него исходит неприятный едкий запах жженой шерсти. Мы зажигаем свечи в вертящейся елочке с ангелочками — хоть какой-то живой огонь в ознаменование праздника.

Мы нерешительно смотрим на кучу завернутых подарков, лежащих под елкой.
— Можно и открыть, — говорит наконец Патриция, пожимая плечами — этим жестом она дает понять, что ей все глубоко безразлично. На самом деле ей глубоко небезразлично. Решительно все.

Я получаю несколько подарков. От Джорджа и Банти — «Ежегодник для девочек», белую меховую муфту (новую, не из обносков Джиллиан), роликовые коньки, шоколадный апельсин и какую-то бижутерию. На удивление хорошие подарки. От Нелл — жестянку талька «Ярдли» с запахом фрезии, от Патриции — новенькую книжку «Дети железной дороги», купленную ею на свои карманные деньги. Джиллиан прислала из загробного мира нейлоновую бурую собачку с фиолетовой лентой на толстой шее, держащую меж передних лап зелено-фиолетовую бутылку одеколона «Апрельские фиалки».

— Омерзительно, — произносит Патриция безо всякого уважения к новопреставленной Джиллиан.
Впрочем, хотя вчера ночью мы вполне верили в смерть Джиллиан, сегодня утром почти невозможно поверить, что она мертва.
— Омерзительно, — соглашаюсь я и запихиваю в рот целую дольку шоколадного апельсина.

Патриция и Нелл открывают свои подарки, но остальные свертки продолжают покоиться под елкой, как приношения мертвым. Мне приходит в голову, что мы с Патрицией могли бы разделить между собой подарки, предназначенные Джиллиан, но я молчу, потому что так думать нехорошо.

Немного погодя мы с Патрицией отправляемся искать Нелл и находим ее на кухне, где она пытается проделать что-то очень странное с сырой индейкой. Патриция забирает у Нелл фартук, решительно повязывает его на себя и велит мне увести Нелл куда-нибудь и поиграть с ней. Разумная Патриция не пытается приготовить индейку, но вполне справляется с картофельным пюре, фасолью в томате и колбасным фаршем (правда, лишь после того, как мы все трое обдираем себе руки в попытках открыть банку). На десерт у нас корзиночки с изюмной начинкой и рисовый пудинг марки «Амброзия». Мы сидим перед телевизором, держа тарелки на коленях, и в целом получаем от рождественского ужина удовольствие, недопустимое для людей, у которых только что погиб близкий родственник. Нелл безрассудно выпивает два стакана рома, а мы с Патрицией раздергиваем целую коробку хлопушек. Бабушка засыпает в кресле, а я, пользуясь случаем, делюсь с Патрицией кое-какими сведениями о мире Духа, полученными в дьюсберийской ссылке. Патриция страшно заинтересована идеей загробной жизни животных, но в меньшей степени рада, что, может быть, Джиллиан будет вечно блуждать где-то там, набираясь приемов по удалению царапин с журнальных столиков.

Ко Дню подарков у нас уже вырабатывается своего рода распорядок, в основе которого лежат телевизор, сон и корзиночки с изюмной начинкой. Патриция даже научилась разводить вполне пристойный огонь в камине. Мы очень благодарны Банти за ее привычку основательно запасаться консервами. Жизнь решительно налаживается, когда мы обнаруживаем в недрах холодильника трайфл, приготовленный ко Дню подарков. Патриция в некоторой растерянности: она совершенно точно помнит, что, когда мы уходили на пантомиму, Банти еще даже не начинала готовить трайфл. Кто же его сделал? Призраки поваров, выученных готовить плумпудинги и силлабабы? Расторопные эльфы? Кто знает. Мы превозмогаем сомнения, съедаем трайфл в один присест, и потом нас всю ночь тошнит.

* * *
Мы быстро отвыкаем от прежней размеренной жизни и хороших привычек; думаю, мы все трое скоро вернулись бы к первобытному состоянию, если бы в канун Нового года не явились в снежном вихре Банти и Джордж. У них хватило совести позвонить в парадную дверь и принять слегка виноватый вид, признавая свое прегрешение против родительского долга. Джиллиан с ними, конечно, не было.

Где же они пропадали? Мы с Патрицией много говорили об этом. Во всяком случае, много по нашим меркам. Судя по обрывочной информации, которую нам удалось вытянуть из родителей, они сбежали к дяде Клиффорду и тете Глэдис (чем, без сомнения, испортили праздник Адриану). Одному Богу известно зачем, — может, хотели, чтобы вокруг них кто-нибудь плясал, а может (что менее вероятно), пытались уберечь нас от последствий трагедии. Они устроили похороны и все остальное без нас. Нельзя сказать, что мы с Патрицией жалели о пропущенном мероприятии, но в результате у нас с ней надолго — может быть, навсегда — осталось ощущение, что Джиллиан не то чтобы живая, но все же и не то чтобы мертвая.

Я думаю, что в мире Духа пришлось открыть отдельный сектор, специально для Джиллиан. Несколько следующих недель мы с Патрицией планируем визит в Церковь Духа в Дьюсбери, надеясь получить ободряющее послание от Джиллиан. «Ваша сестра просила передать, чтобы вы о ней не беспокоились» или что-то в этом роде. Впрочем, с Джиллиан сталось бы промолчать назло нам (она была бы в ярости, что пропустила Рождество). Но эти планы мгновенно сошли на нет после Великого Пожара в Лавке, обеспечившего миру Духа огромное пополнение; оказалось, что проще совсем забыть эту затею, чем размышлять про армию Духов-Любимцев, которые, скуля и мяукая, блуждают в астральной плоскости.

Банти какое-то время была не в себе. Смерть Джиллиан подействовала на нее удивительно сильно. Я часто видела ее в раскрытую дверь спальни — она лежала навзничь в кровати, поскуливая и терзая руками перину. Время от времени она принималась стонать: «Моя девочка, моя девочка ушла» — как будто у нее только одна дочь; нам с Патрицией было не очень приятно такое слушать. Еще она иногда вопила наподобие банши:
[24]

«Джиллиааааааан!» Казалось, такими воплями вполне можно вызвать Джиллиан из царства мертвых, но почему-то эффекта не было. Иногда по ночам она выкрикивала что-то вроде «моя Джиллиан, мой перл» — довольно странно, потому что при жизни она Джиллиан никогда так не называла. И вообще — ведь это же я у нас в семье драгоценный камень?

По прошествии времени Банти стало лучше. Любимцам в Лавке — тоже: мы с Патрицией на пару дней забыли о них, и лишь когда псы принялись выть среди ночи, мы поняли, что их никто не кормил. К счастью, ни один из Любимцев не умер с голоду, но память об этом упущении тяжким грузом легла на нашу совесть (особенно, разумеется, на совесть Патриции). Глядя в глаза голодных щенят и котят и зная, что это ты виновата в их мучениях, очень трудно удержаться от мысли, что ты теперь навеки проклята. Попугай за оставшийся ему краткий срок так и не простил нас. Великий Пожар в Лавке положил конец многому (в основном — Любимцам), но не чувству вины.

* * *
Это канун нового, иного десятилетия, последний день 1959 года. Вернувшиеся блудные родители крепко спят у себя в спальне, наверху. Мой будильник с Белоснежкой показывает три часа ночи. Я крадусь в гостиную — это не лунатизм, я не сплю. Мне не по себе в спальне — меня пугает вид пустой кровати Джиллиан. Мертвая или нет, она все еще здесь — если долго вглядываться в персиковое покрывало, можно заметить, как оно поднимается и опадает от ее невидимого дыхания.

Часы на каминной полке (вечно отстающие) бьют: раз, два, три. Занавески в гостиной никто не задернул, и видно, как на улице бесшумно падает снег. Большими хлопьями, как гусиные перья, мелкими, как лебяжий пух, и мощными порывами, словно стая буревестников отрясает крылья. У меня на глазах небо наполняется облаками снежных перьев всех птиц, какие когда-либо существовали, и даже кое-каких несуществующих — например, синих птиц, которые летают над радугой. Елка уже почти вся осыпалась, но я все равно включаю гирлянду. Потом закручиваю стеклянные шары. Если очень постараться, можно сделать так, чтобы они все крутились одновременно. Иногда шары сталкиваются, и тогда с них падают блестки, осыпая меня всю словно волшебной пылью с палочки феи.

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь