Лондон

Его как будто окатило волной, застав врасплох, когда он вышел на сцену. При свете дня, проникавшем через большое отверстие в крыше, он видел всех: восемьсот пар глаз, глядевших из партера у него под ногами и с галерей по обе стороны. Если дойти до края сцены, с галереи можно бы и дотянуться до него. Все смотрели выжидающе.

И это не могло затянуться. Актерам елизаветинских времен приходилось ежеминутно бороться за внимание публики. Если народ заскучает, то не просто заерзает на сиденьях в партере, а многие на галерке вообще стояли. Начнется болтовня. Раздосадуешь их – примутся свистеть. Приведешь в раздражение – и в тебя градом полетят орехи, яблочные огрызки, груши, сырные корки и все, что окажется под рукой. Неудивительно, что к зрителям часто взывали в прологах, именуя их «благородная публика».

Но Эдмунд не боялся. В левой руке у него была накрученная на палочку шпаргалка, которую украдкой сунул ему Флеминг перед выходом на сцену. Актеры часто запасались такими штуками, играя новую пьесу, и все это было малозаметно для публики, но жест показался Эдмунду нелепым. Едва ли он забудет строки, которые сам же и написал. В ожидании своей реплики он оглядел зал. Увидел Роуза и Стерна, удивленных его выходом. Потом придется подыскать какое-то приличное объяснение. Эдмунд взглянул на актера, игравшего мавра. Тот говорил сносно, и Эдмунд удовлетворенно увидел, что взоры публики – по крайней мере, пока – были прикованы к странной черной фигуре, которую он породил. Значит, идея была недурна. Но вот пришел черед говорить самому, и Эдмунд улыбнулся, шагнул вперед, сделал вдох.

И ничего не произошло. В голове было абсолютно пусто. Он глянул на мавра, прося подсказки. Той не последовало. Он побледнел, услышал Флеминга, что-то бубнившего с порога; дрожа от позора, зыркнул на текст.
«Итак, любезный, хорошо ли с госпожой?» Как он мог забыть? Проще же некуда. В публике обозначилось беспокойство – на миг, никакого свиста, лишь нечто в воздухе. Но, к счастью, оно рассеялось.

Остаток первой сцены, которая была непродолжительна, сыграли без запинки. Украдкой раскатывая в горсти шпаргалку и заглядывая для верности, Эдмунд больше не забывал текста. Действие потекло ровно.

В последнюю минуту пополз непонятный шепот. Мавр стоял посреди сцены и произносил свою первую крупную речь. От нее стыла кровь, чем он немало гордился. Но не успел он достичь кульминации, как вниманием публики завладело что-то другое. Эдмунд увидел пару рук, показывавших пальцем; люди обменивались тычками. Монолог вызвал к жизни не благоговейную тишину, но лишь новые перешептывания. Озадаченный, Эдмунд повернулся к выходу и тут увидел.

В начале спектакля ложа лордов пустовала. На балконе не было ни души. Сейчас же там в самом центре, подобно главному судии, восседала одинокая фигура. Она перегнулась через балкон, чтобы лучше видеть, и из партера чудилось, будто лицо нависало над действом подобно странному призраку сцены. Не приходилось удивляться, что зал шептался и показывал на него.
Ибо лицо это было черным лицом мавра.

– Это он, я уверена. – Джейн вернулась с галереи, куда ходила взглянуть на темнокожего незнакомца. – У него голубые глаза.
Антракты объявлялись редко. Второй акт уже начался, и Эдмунду вот-вот предстояло вновь выйти на сцену. Они с Джейн смотрели друг на друга, в мельчайших подробностях вспомнив беседу с мавром. «Смекнет ли он, что послужил прототипом?» – пронеслось в голове у Эдмунда. Еще бы!
– И как ему это нравится? – спросил он нервозно.

– Не знаю. – Джейн подумала. – Он пристально смотрит, и все.
– А мне что делать?
– Не обращай внимания, – посоветовала она.
Через минуту Эдмунд снова стоял перед публикой.
Он поймал себя на том, что ему трудно не смотреть на черное лицо, нависшее над сценой, однако сумел сосредоточиться и отыграл хорошо. Творилось первое злодеяние Черного Мавра – кража вкупе с изнасилованием. Зрители напряженно следили за действием, а актеры держались все увереннее.

Почему же ему сделалось неуютно к концу второго акта? Действия хватало с избытком. Характер и деяния Черного пирата вселяли ужас. Но ощущение все усиливалось: пьеса выдыхалась.

Начался третий акт. Когда злодеяния достигли новых высот, то же самое произошло с его слогом. Однако звучные филиппики, которые Эдмунд столь заботливо оттачивал, сейчас казались ему напыщенными и пустыми; он понял, что утомились и зрители. Публика стала приглушенно переговариваться; взглянув на галерею, Эдмунд увидел Роуза, шептавшего что-то на ухо Стерну. Ближе к концу он пустился в размышления: следующий акт должен был ознаменоваться хоть чем-то новеньким. Но, холодея от паники, понял, что актов еще целых два и они малоотличимы от уже сыгранных. Оказалось, в его пьесе не было ни души, ни сердца.

Джейн тоже была среди публики, но если и отвлеклась от сцены, то по иной причине.
Ну и диковинный тип! Следя с галереи, она снова и снова возвращалась взглядом к лицу, вдохновившему действо.

За весь спектакль мужчина не шелохнулся даже между актами и выглядел резным изваянием. Лицо застыло бесстрастной маской. Джейн, как и все представители Елизаветинской эпохи, сомневалась в принадлежности темнокожих к человеческому роду. Но чем дольше она смотрела, тем отчетливее различало нечто благородное в этом черном неподвижном лице.

О чем он думал? Видел актера, который являлся карикатурой на него самого и раскрывал перед аудиторией его злодейскую сущность. Так ли он ужасен? Она припомнила его в день у медвежьей ямы: змеиное тело, флюиды опасности, кинжал. И все-таки в его взоре ей почудилась грусть.
После третьего акта ей нужно было вернуться в костюмерную, но она осталась следить. Что у него на уме? И что он собирается делать?

Четвертый акт: уже на первых минутах Эдмунд понял, что попал в беду. Злодеяния Черного пирата громоздились одно на другое, но публика успела к нему привыкнуть и потеряла интерес. Освищут? Нет, зрители пребывали в приподнятом настроении. Понимая, что это первая попытка, они были настроены отнестись к пьесе благожелательно. Иные, когда приблизился конец акта, свистели и стонали при каждом появлении мавра, едва ли не оказывая поддержку. И все же в последнем акте Эдмунд заметил, что больший интерес возбуждал чернокожий, нежели пьеса, – по крайней мере, у некоторых.

Орландо, одиноко сидевший в ложе лордов, всех видел и все понимал, однако не собирался терпеть унижение.
К тому же он заплатил шестипенсовик за вход в ложу лордов – больше, чем любой из них. Он полагал, что будет побогаче всякого, кто пришел в этот театр. Но он заплатил, лелея в сердце надежду увидеть себя героем.

Не приходилось сомневаться, что главным персонажем сей пьесы был он сам. Едва прибыв, он удовлетворенно обнаружил, что на него показывают пальцем, услышал шепот и гул. Первая сцена утвердила его в этом чувстве. Черный Мавр был выведен как капитан корабля и явно имел некоторый вес. Орландо считал, что пьес о себе удостаивались только короли и герои. «Но раз я в этой пьесе главный, – подумал он, – то лучше мне будет высунуться – пускай узнают меня и узреют мое лицо».

Ко второму акту он кое-что заподозрил, а к третьему – уверился. Он видел очень мало пьес, но этот Черный пират был, безусловно, злодеем. По ходу четвертого акта Орландо начал негодовать, затем пришел в ярость. Да слышал ли этот ряженый буканьер грохот пушек? Изведал ли шторм, смотрел ли смерти в лицо? Может, утихомиривал взбунтовавшуюся команду? Сумел бы он провести корабль сквозь бурю, когда тебя захлестывает валом волн, или хладнокровно убить человека, пока тот не управился первым, – да хоть представить, какое это блаженство – прибыть после шестинедельного плавания в африканский порт и окунуться в жаркую и страстную красоту? И в силу простодушия лишь он, мореплаватель-мавр, единственный среди публики рассмотрел всю вульгарность убогой пьесы Мередита.

Затем он снова вспомнил слова Мередита: «Могу сделать вас героем или злодеем, мудрецом или болваном». Вот какова, значит, сила пера молодого щеголя. Тот вообразил, будто властен сотворить из него здесь, на этой деревянной арене, не только душегуба, но и ничтожество.
Лицо Орландо оставалось бесстрастным. Он нащупал нож.

Публика наелась. Акт пятый она уже выдержала с трудом. Пьеса дрянь, но можно было хоть позабавиться. Когда Черный пират, готовый совершить свое величайшее и самое страшное преступление, был изобличен и схвачен для неизбежного суда и казни, зрители изучали актеров и прикидывали, с чего бы начать.
Кто-то в партере развеселился соседством сценических злодеев со странным, маскоподобным лицом чернокожего, которое столь нелепо таращилось из ложи лордов, и крикнул:

– Повесить дьявола! А заодно и второго!
Это была отменная шутка. Аудитория схватила ее на лету. Наметилось нечто любопытное. Актер прикидывается мавром, тогда как настоящий мавр парит над ним, уподобившись воинственному духу.
Ответные реплики были предсказуемы.
– Пощадите актера! А мавра повесьте!
– За эту пьесу кого-то да нужно вздернуть!
– Они заединщики, на виселицу обоих!
Если партер развлекался грубо, галерка отзывалась тоньше:

– Пощадите мавра! Лучше казнить драматурга. Преступление – пьеса!
– Нет, – возразил слушателям какой-то фат. – Пьеса вовсе не скучна. Это правдивый отчет о настоящем злодее, – указал он на Орландо Барникеля.
Публика не сумела сдержаться и покатилась со смеху. Какое-то время актеры не могли продолжать игру.
Черный Барникель не шевелился. Его лицо оставалось маской.

Тут полетели разные предметы – безвредные, ничего страшного. Орешки, сырные корки, несколько подгнивших яблочных огрызков, пара вишен. Все делалось добродушно. Жалея актеров и даже молодого драматурга, которому хватило позора, зрители метили своими снарядами в мавра, засевшего в ложе лордов, который, как им казалось, был безобидной мишенью для этой потехи и всяко являлся вдохновителем творившегося. Бо́льшая часть брошенного не долетела. Два-три снаряда упали рядом или задели его. Минуту спустя один из Бёрбеджей отозвал актеров и выпустил клоуна с обычными шуточками. Публика была настолько довольна своим остроумием, что встретила его ревом горячего одобрения.

Так завершилась пьеса Мередита.

Черный Барникель не уворачивался: бомбардируемый мусором, он не дрогнул ни мускулом и даже не моргнул. Он никогда не уклонялся – даже в открытом море под шквалом свинца и пушечных ядер. Фрукты, корки и орехи были ниже его достоинства, как и те, кто ими бросался. Он испытывал глубокое презрение к этим людям – что в партере, что в галерее.

Но Мередит постарался на славу. Орландо пришел взглянуть на пьесу о себе, а ему показали пародию. Весь Лондон отныне признает в нем не богатого и отважного капитана, как мечталось ему, но душегуба и даже хуже – фигуру жалкую. Людишки, что в море дрожали бы при звуке его имени, швыряли ему в лицо объедки и потешались над ним.

Горше было чувство отверженности человека, который добился всего, что только возможно, и открыл, что по-прежнему изгой и будет им, как деликатно намекнули двумя днями раньше биллингсгейтские родственники, даже там, где полагал себя пребывающим дома. Ему была уготована участь моряка, навсегда лишенного пристанища.

И что оставалось? Единственное, чем он действительно обладал: честь. Мередит посмел оскорбить его. Он убивал за прегрешения много меньшие. Клоун все выступал, когда Черный Барникель бесшумно выскользнул вон.

Джейн дошла с Эдмундом до Стейпл-инн. Она не могла покинуть его в такую минуту, держала под руку и утешала со всей посильной сердечностью.
– Совсем плохо было? – Он выдавил это только у моста.
– Местами вышло очень хорошо.
Он снова замолчал и ничего не говорил, пока они не миновали Ньюгейт.

– Пьесу высмеяли.
– Нет. Смеялись над мавром в ложе лордов. Это он их завел, а не пьеса.
– Может быть, – буркнул Эдмунд. – И куда он делся?
– Кто ж его знает.
У Стейпл-инн Джейн обняла его и наградила долгим поцелуем. В дальнейшем она радовалась этому. Затем побрела домой.
Черный Барникель, следивший за нею и Мередитом от «Глобуса», проводил ее взглядом. Затем задумчиво уставился на высокий деревянный фасад Стейпл-инн.

Капитан с двумя подручными-моряками нанесли удар следующим вечером, как только сгустились сумерки. Все было сделано по высшему разряду. До этого они долго выжидали в засаде.
Завернув тело в небольшой парус, компания быстро исчезла во тьме. Вскоре они уже гнали лодку к кораблю Черного Барникеля, который уходил с отливом на рассвете.

Через день в доме Флеминга собралось мрачное общество. Случай не поддавался объяснению. Письма не осталось. Никто ничего не видел. Трупа не находили. Олдермены, поставленные в известность, уже объявили розыск. Олдермен Дукет, хотя и не жаловал их братию, держался любезно и даже дружески. Несколько минут назад он лично приехал передать, что городские сержанты пока ничего не обнаружили. Ответа не знали ни Доггет, ни Карпентер, ни братья Бёрбедж.

Установился юго-западный ветер, и они прилично продвинулись по эстуарию. К середине утра дошли до последнего большего изгиба ширившейся реки; в начале дня – миновали широкое устье Медуэя справа, тогда как слева уже начинало описывать огромную кривую далекое восточноанглийское побережье, к исходу дня занявшее горизонт.
Джейн стояла на палубе и вдыхала бодрящий соленый воздух.

Конечно, совершено похищение. Но Черный Барникель, по ее мнению, мало чем рисковал. Кто догадается? И что ему сделают, даже если сообразят? Скоро они выйдут в открытое море. «Он же пират, в конце концов», – подумала она с горькой улыбкой.

Исходной целью Орландо Барникеля по возвращении в Лондон был брак. Он устал от портовых женщин. У него было достаточно денег, чтобы осесть и пустить корни в любой момент, и часто, странствуя в далеких морях, он вспоминал своего престарелого рыжеволосого отца и крепких, радушных биллингсгейтских сородичей, воображая, как однажды обретет невесту в единственном уголке мира, который мог назвать домом.

Но биллингсгейтские Барникели доверительно поведали ему, что ни одна девушка в Лондоне, сколь угодно низкого положения, не выйдет за темнокожего.
– У меня есть деньги, – возразил он.
В Средиземноморских портах нашлось бы много женщин, которые были бы рады составить ему партию. Рыботорговцы покачали головой.
– Ты был и будешь нам братом, – великодушно сказали они. – Но брак…
И такие же предостережения прозвучали от олдермена Дукета.

Потому, прикидывая, убить ли Мередита или оставить жить, Орландо придумал другой выход. Лондонцы его презирали – зачем давать им повод накинуть при случае на него петлю? Ярость, обида и оскорбленная честь взывали к убийству Мередита, но без коварства он бы не сделался тем, кем стал. Он мог иначе наказать юнца, одновременно решив собственную проблему. Орландо дважды застал их вдвоем, они были близки, поэтому он отберет у Мередита женщину.

А что касалось наказания за похищение, вернись он когда-нибудь в Лондон, то Орландо лишь улыбался.
– К тому времени она предпочтет говорить, что уплыла добровольно, – предсказал он товарищу.
Богатый жизненный опыт позволял ему судить об этом с уверенностью.

И Джейн, не питавшая иллюзий насчет дальнейшего и примирившаяся с судьбой, смотрела на бескрайний горизонт со странным возбуждением по мере того, как они удалялись от берега. Она с любовью вспомнила родителей, Доггета, Мередита и, отдавая себе отчет в поступке, пустила эти образы по ветру.

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь