Лондон

Она рассчитывала на хорошенькое дитя. По крайней мере, белокурое, в родителей. Но волосы у маленького существа уже были темны. Еще диковиннее выглядела белая прядь посередине. Но даже она не шла в сравнение с тем, что обнаружилось следом. Разжав большим и указательным пальцем крохотный кулачок, графиня увидела нечто новое.
Она тихо вскрикнула. Ребенок родился с перепонками.
– Это не мой! – завизжала она. – Вы подсунули мне чужого! Куда делся мой?

– Да нет же, ваша светлость! – забожилась нянька. – Это ваш!
– Ведьма! Воровка! Не может этого быть!
Но тут вошел врач и заверил ее, что таким уж тот уродился.
«Боже правый, – подумала она, – как показать такое страшилище?» Ее охватил ужас: из-за ребенка, из-за себя, – но нет, она не виновата, и ужас вызвал муж, заставивший ее вы́носить этакое чудовище.
– Заберите его! – крикнула она и рухнула на подушку.

К счастью, дела призывали лорда Сент-Джеймса на север Англии, и он намеревался оставить ее в Лондоне одну. А у нее к тому времени созрел план.
Ее навела на мысль беседа с кормилицей. Для графини было, конечно, немыслимо кормить ребенка самой. Нашли цветущую молодуху, родившую месяцем раньше. И девушка по ходу разговора обронила:
– Молока у меня в избытке, миледи, хватит и вашему. Если только мое дитя не умрет. Тогда вашему достанется все.

– Что, много младенцев умирает? – спросила графиня. Она имела об этом смутное представление и никогда не задумывалась.
– Да сплошь, миледи, – ответила девушка. – Десятками на дню, в Лондоне-то.

Такому риску подвергались даже богачи; младенец мог погибнуть от любой лихорадки. Что же касалось бедноты, ютившейся в перенаселенных, грязных кварталах, то хорошо, если каждый третий новорожденный доживал до шести лет. Брошенные дети, мертвые или живые, были обычной, печальной частью городского пейзажа. Эти сведения вкупе с наведенными справками легли в основу замысла леди Сент-Джеймс.

Далее ей понадобилась только сообщница. Найти ее не составило труда. Зеленоглазая нищенка из темного закоулка Ковент-Гардена, на которой остановилась графиня, понятия не имела, кто эта странная леди, закутанная в плащ, но пяти фунтов и обещания еще десяти по завершении дела было более чем достаточно, чтобы послужить и не задавать вопросов.
Прислуга на Ганновер-сквер пришла в удивление, когда через два дня после отъезда супруга ее светлость вдруг всполошилась.

Хозяйка заявила, что ребенок болен. Обвинялась кормилица. Девушку выгнали. Срочно понадобилось козье молоко.
– Никто, кроме меня, к ребенку и близко не подойдет! – твердила миледи.

Такой ее никогда не видели. Было предложено послать за нянькой, за доктором. Она как будто обдумала это, но решила, что нет. Никому она не доверяет. И вот на рассвете разнесся вопль. Ее светлость сбежала по лестнице, вконец обезумев и держа младенца завернутым в шаль. Последовала команда: за час подготовить скорую почтовую карету. Она едет в Боктон. Изволите ли – в Боктон, который терпеть не могла, да в такую рань! С собой она забирала лишь кучера и грума.

– Свежий воздух! – вскрикивала она. – Ребенку нужен воздух! Отвезти его на природу, и сразу поправится!
Затем она помчалась с младенцем на площадь – кто посмел бы ее удержать? – и отсутствовала без малого час.

Далее была безумная гонка. Карета прогрохотала по Лондонскому мосту, пересекла Саутуарк и вылетела на старую кентскую дорогу, которая уходила к пустынным высотам Блэкхита и вытянутому холму Шутерз-Хилл; грум был за форейтора и побаивался разбойников; пролетал час за часом, и они останавливались только переменить лошадей: сначала в Дартфорде, а после – в Рочестере. Ее светлость загнала их, ни разу не вышла из экипажа даже во время стоянки, потребовав только ночной горшок. Мартовским днем, уже в сумерках, они наконец достигли Боктонского имения, где удивленной экономке пришлось спешно готовить покои для ее светлости, в которых та немедленно скрылась, прижимая дитя к груди.

Сильнее же всех изумился врач из Рочестера, вызванный утром, который объявил:
– Ребенок уже как минимум сутки мертв!
Но леди Сент-Джеймс была не в себе и знай твердила без памяти, что теперь, на свежем воздухе, ребенок поправится, и доктор предусмотрительно забрал с собой крохотное тельце.

Лорд Сент-Джеймс вернулся с севера через десять дней и обнаружил, что наследник благополучно погребен в церковном дворике по соседству с Боктонским оленьим заповедником, а жена, почитай, рехнулась от горя – столь глубоко, что он какое-то время боялся настоящего помешательства.
Такими были мрачные воспоминания, навалившиеся на миледи в ее одиноком бдении в спальне дома на Ганновер-сквер почти восемь лет спустя, после безупречной укладки волос.

Она не испытывала никаких чувств к родному ребенку, которого обменяла на мертвого в ходе утренней отлучки. Когда женщина из Ковент-Гардена спросила, как с ним поступить, лишь прошипела: «Да как угодно! Я больше его не увижу». И не увидела. Графиня твердила себе, что не убивала его. И просто надеялась, что того нет в живых.
Но это было давно. И – тсс! – вошла камеристка, чтобы помочь ее светлости переодеться к выходу в то самое роскошное платье.

Айзик Флеминг имел серьезную причину ликовать. Леди Сент-Джеймс сделала заказ не меньше чем на тридцать фунтов; поскольку он знал, что гора пирожных, ей посланных, была отменного качества, то мог рассчитывать на расцвет своего дела. Подобно многим, кому не выпало счастья обслуживать подлинно светскую клиентуру, Айзик Флеминг воображал, что аристократы всегда исправно платят по счетам.
– Уж наверное, – сказал он дома, – она порекомендует нас друзьям.

Нынешние устремления Айзика Флеминга не отличались размахом, но были конкретны. Он хотел себе магазин с полукруглым фасадом.
Во времена его деда, когда семья еще обитала в костюмерной, такого не существовало. После пожара деревянные лавки старого Лондона начали вытесняться выстроенными в ряд, построенными из кирпича магазинами, но это были большей частью незатейливые строения – обычный прилавок, полки с товаром да грубо отшлифованные половицы. Но совсем недавно наметились перемены.

Мальчишкой Айзик часто выходил через ворота Ладгейт на Флит-стрит и добирался до старинной церкви Сент-Клемент Дейнс, за которой улица расширялась и превращалась в проезд, тянувшийся мимо старого дворца Савой и известный как Стрэнд. Ему нравился Стрэнд: светское место, полное всяких радостей вроде греческой кофейни, «Нью-Чёрч-чоп-хаус» и прочих заведений, где собирались адвокаты и джентльмены. Но главным предметом его внимания был узкий домик, зажатый между другими, куда он отваживался заглянуть всякий раз, когда пробегал мимо: чайный магазин «Твайнинг». Там торговали только чаем, но обставляли это на удивление красиво и элегантно. В окне выставили огромные расписные банки; бочонки, стоявшие внутри, витиевато подписали; на прилавке разместились весы, гирьки и узорчатые чайные коробочки. Не магазин, а произведение искусства.

– Хочу такой же, когда вырасту, – говаривал Айзик отцу.
И так как через несколько лет он попросился в скромные пекари, отец рассудил, что сыну уже ни к чему магазин столь шикарный, но не учел рвения мальчика. Не прошло и года, а тот уже открыл собственное заведение по соседству с трактиром «Старый чеширский сыр» и занялся пирожными. Они получались отличные. Спустя какие-то годы он выручал за них больше половины от ежедневной выпечки хлеба.

– Твоя единственная ошибка в том, – предостерег отец, – что ты слишком щедро вкладываешься в пирожные. Они едва окупаются.
– Сперва я должен сделать себе имя, – ответил Айзик. – Тогда можно и цены поднять.
Он надеялся когда-нибудь продвинуться, преодолеть решающую четверть мили и обосноваться на Стрэнде впритык к магазину «Твайнинг».
– Там-то я и найду таких покупателей, как леди Сент-Джеймс, – мечтал он.

В душе он рассчитывал на большее. Грезы как они есть, но он пообещал себе добиться цели до того, как передаст дела сыну. Он вовсе покончит с хлебом и будет заниматься только пирожными. И переедет на Пикадилли.

Моднее места не существовало. Название возникло в шутку, потому что купец, приобретший участок, сколотил состояние на поставке ко дворам Елизаветы и Стюартов пикадилов – гофрированных воротников. Однако теперь шутки закончились. Находясь между Сент-Джеймсским дворцом и Пэлл-Мэлл с юга и великолепными новыми площадями Гросвенор-сквер и Ганновер-сквер с севера, район улицы Пикадилли предсказуемо притянул сливки общества. И там, у маленького рынка близ церкви Сент-Джеймс, располагался магазин такой прекрасный, до того замечательный, настолько затмевавший все имевшееся в Лондоне, что Айзику Флемингу оставалось только склонить перед ним голову. Если чайный магазин «Твайнинг» был для него образцом, то этот – идеалом; если тот был храмом, то этот – священным градом, превосходившим людские чаяния.

Бакалея «Фортнум энд Мейсон». В 1707 году Фортнум, служивший лакеем при королевском дворе, оставил службу и на пару с другом основал магазин. Чего там только не было, какие хочешь бакалейные товары, диковинные яства: олений рог, специально обработанный для получения аммиака, который использовался при выпечке; заморские сласти, ввозившиеся Ост-Индской компанией. Но больше потрясало обустройство магазина: великолепно декорированные окна, яркое освещение, столы, расставленные как в фешенебельном салоне аристократического особняка. Айзик понимал, что все это стоило целое состояние. Замахнуться на такую роскошь он не мог. Однако придет день, когда он осядет поблизости и его скромную витрину с пирожными увидят те же известные господа, что хаживают в «Фортнум». Это была мечта, но, по крайней мере, достижимая.

Первым шагом к этой далекой цели было облагораживание уже имевшегося магазина, для чего, несомненно, предстояло изменить фасад. Во-первых, нужна другая вывеска. Большинство заурядных лавок обходилось старыми висячими вывесками средневекового образца, новые же торговцы проявляли смекалку и писали свои имена на аккуратных досках поверх окон, иногда даже золотом. Во-вторых, он нуждался в полукруглом эркере.

Это была необходимая вещь для лавочника. Не только изящная, не только удобная тем, что эркер деликатно выдвигался на улицу и дружески предлагал себя прохожим, чтобы притормозили и зашли; вдобавок к этому он простейшим и практичнейшим образом ощутимо увеличивал размеры витрины.
– Видно издалека! – объяснял Айзик. – И больше.
И в тот самый день он наконец решился. Скромная пекарня на Флит-стрит обзаведется очаровательным эркером. На это не жаль никаких денег.

– Можем ли мы себе такое позволить? – немного нервно поинтересовалась жена.
– О да, – отозвался он бодро, сияя вогнутым, узким лицом. – Не забывай, графиня Сент-Джеймс должна мне тридцать фунтов.

На Пикадилли нашли пристанище не только лучшие магазины. В пять часов пополудни того же дня небольшой паланкин с утонченной леди Сент-Джеймс, который несли два носильщика, присоединился к сотне других экипажей с гербами, миновав ворота и украшенный колоннадой двор большого каменного палладианского особняка, что в горделивом романском одиночестве высился на северной стороне улицы напротив «Фортнума». Это был Берлингтон-Хаус.

На фешенебельных площадях Уэст-Энда стояло несколько очень больших домов, но некоторые аристократы – герцоги в основном – были настолько богаты, что могли позволить себе маленькие дворцы. Таким был лорд Берлингтон. И хотя Берлингтоны много лет предпочитали свою изящную итальянскую виллу в местечке Чизуик на западе, для приемов время от времени использовался огромный дом на Пикадилли.

Там, разумеется, собрались все. Аристократы, политики и целое созвездие людей искусства, благо Берлингтон-Хаус был местом, где покровительствовали живописи и изящной словесности. Присутствовал Филдинг, чей роман «Том Джонс» устроил в прошлом году сенсацию; был и его слепой сводный брат Джон, оба – люди весьма достойные. Там находился и художник Джошуа Рейнольдс. Был даже Гаррик, актер. Существовало правило, согласно которому на крупные приемы полагалось созывать как можно больше известных людей, а Берлингтон-Хаус мог вместить их тысяч пять, и еще для пары сотен осталось бы место на лестницах. Леди Сент-Джеймс элегантно скользила от компании к компании, везде бросая несколько слов и тем гарантируя, что ее видели. Но выискивала украдкой только его. Он обещал быть.

И прибыл.
Когда леди Сент-Джеймс только познакомилась с капитаном Джеком Мередитом и их роман еще не успел начаться, она неизменно ловила себя на том, что в его присутствии краснела, как малое дитя. Это обескураживало. Находясь же в одной с ним компании, она утрачивала всякую элегантность, которую обрела так давно, что та стала ее неотъемлемой частью, как руки и ноги. Лоск слетал с нее подобно расстегнутому платью, и она застывала колодой и недотепой, страшась, что это заметят.

Теперь, когда она подошла к нему, все было иначе.
Сперва затрепетало сердце, затем пробежала мелкая дрожь, которой не скрыли ни безупречный наряд, ни гладкая прическа. После прихлынул жар. Он зародился в грудях, столь восхитительно полуобнаженных, сосредоточился где-то в центре ее существа и вдруг устремился вниз горячим потоком, произведя такой мощный животворящий взрыв, что это граничило с кошмаром.

Его вышитый мундир был цвета бургундского – в тон карим глазам, как поняла она сразу, не успел он на нее посмотреть. Высокий и стройный, он ненадолго отстал от компании и повернулся к одному из огромных окон. Осознав ее присутствие, когда она приблизилась, он предусмотрительно обернулся не сразу. Только вполоборота глянул и улыбнулся, как мог бы приветствовать любую другую, и она отметила пролегшую на щеке красивую, мужественную складку. С парика на обшлаг упала толика пудры.

Они стояли почти вплотную, осознавая лишь обоюдное присутствие, говорили тихо, дабы не привлекать внимания.
– Ты придешь?
– В восемь. Ты уверена, что его не будет?
– Абсолютно. Он в палате лордов. Потом будут ужин и карты. – Она вздохнула. – Он не меняется.
– Еще и играет по мелочи, черт побери, – обронил Мередит. – В клубе мне ни разу не удалось вытянуть из него больше пяти фунтов.
– Значит, в восемь?
– Непременно.

Она чуть кивнула и отошла, как будто едва соизволила заметить его. Но на душе у нее пели птицы.

В Севен-Дайлсе ужинали устрицами. Гарри Доггет взирал на ватагу ребятни. Все выглядели уличными оборванцами, каковыми и являлись. Два семилетних мальчугана, Сэм и Сеп, были босы и курили длинные трубки. Дымящие дети были обычным делом в георгианском Лондоне.
– Устрицы? Опять?

Малышня кивнула и несколько нервно указала на лестницу. Доггет закатил глаза. Все они знали, что это значит. Словно в ответ из комнаты наверху донесся приглушенный удар, после чего половицы нестройным, но прочувствованным скрипом возвестили неизбежное появление миссис Доггет – жены, или, как подобающе называл ее Гарри, Сатаны.

Гарри Доггет вздохнул. Но могло быть и много хуже, подумал он. По крайней мере, дети приспосабливались неплохо, хотя он, сказать правду, толком не знал, сколько их штук. Ясно было лишь, что все они кокни, и это уж наверняка, заверил он себя, когда тяжелый шлепок ознаменовал готовность миссис Доггет опробовать лестницу.

Гарри Доггет был кокни и тем гордился. Мнения о происхождении этого слова разнились. Кто-то говорил, что оно означало непутевого человека, другие – что идиота, третьи называли что-то еще. Никто не знал, когда и как оно прилепилось к лондонцам, хотя Гарри слышал, что в дедовскую эпоху им пользовались редко. Однако в одном сходились все: чтобы стать истинным членом сего достойного общества, необходимо родиться в пределах досягаемости звона большого колокола Сент-Мэри ле Боу.

Звук этот, видимо, малость сносило ветром. К кокни причисляло себя большинство обитателей Саутуарка, что за рекой; в кокни записывались и жители других районов, например Спиталфилдса к востоку от Тауэра, если только не предпочитали, как часто случалось, слыть гугенотами. На западе же, от Флит-стрит и Стрэнда до Чаринг-Кросс, Ковент-Гардена и соседнего района Севен-Дайлс, земляки Гарри Доггета, как только старый колокол нарушал тишину летнего вечера, кивали и говорили: «Я кокни – будь здоров, и никаких разговоров».

Не приходилось удивляться и острому уму, которым славились кокни. Как ему не быть, коль скоро в Лондонском порту веками выживали за счет сообразительности старые англичане, викинги, французы-норманны, итальянцы, фламандцы, валлийцы и бог знает, кто еще? Зоркие торгаши, горластые лодочники, трактирщики, театралы, увековеченные непристойным, многозначным и вульгарным языком Чосера и Шекспира – уличные жители Лондона с рождения беспрепятственно плавали в изобильнейшей реке выражений и слов, какую знал мир. Неудивительно, что смышленые кокни любили играть словами и, по людскому обычаю с начала времен, рифмовать.

[68]
Дети едва научились говорить, а Гарри уж растолковывал:
– «Монах-чернец» означает «лжец». «Хлеба краюха» – «башка от уха до уха». «Кролик и свинья» – понимай «болтовня». – Урок продолжался: – «Пшеничная нива» – «улочка крива». – С ухмылкой: – Ну а «кимвалы» – «сапожника причиндалы»?
[69]
– Яйца! – вопили дети.
– Нет, – возражал он с серьезностью проповедника. – Это шила, такие маленькие пики, которыми сапожники проделывают дырки в коже. Так?
– Мудя! – восторженно визжали те.

Поэтому-то Гарри Доггет и буркнул при виде миссис Доггет, одолевавшей ступени:
– Сатана!
Подразумевая «жена».
Добравшись до поджидавшего ее семейства, она уже стала красной как рак, но вовсе не от нагрузки. Бедой миссис Доггет был «Аристотл», то бишь «боттл». В бутыли же засел «сукин сын».
Что означало «джин».

Мамашино горе, как они говорили, но горе больше смахивало на семейное, потому что одному Богу известно, сколько лондонских семей пострадало от этого зла. Беда крылась в том, что чистый спирт был очень дешев, и когда голландский король Вильгельм ввел в обиход сей популярный на его родине напиток, городская беднота настолько к нему пристрастилась, что тот превратился в величайшее проклятие того времени. Гуляло присловье: «На пенни пьян, на пару – в лежку», а миссис Доггет, увы, тратила больше пары пенсов на дню. «Освежает», – так она выражалась, когда приступала к делу, и не было силы ее остановить.

Женщина она была маленькая, круглая. Пусть глаза от пьянства превратились в щелки, но и сквозь них она видела вполне хорошо. Гарри Доггет заговорил с ней твердо, но без злобы:
– Снова устрицы?
Эстуарий Темзы стал приносить до того богатый улов, что устрицы стоили дешевле некуда.
– Сукин сын, – тявкнул один из детей постарше.
– Я же дал тебе шиллинг с утра, – напомнил Доггет. – Старушка, ты не могла просадить все.
И в этом пункте миссис Доггет, как ни была пьяна, искренне опешила.

– Я всего-то двухпенсовик и потратила, – нахмурилась она.
– А кто же тогда? – спросил он, и дети замотали головой.
Правда, присмотрись он внимательнее, от него не укрылась бы заговорщицкая улыбочка, которой обменялись семилетки. Сэм и Сеп отлично знали, в чем дело. И признаваться не собирались.

Район Севен-Дайлс был забавным местом. Как-то так получилось, что там сходилось семь маловажных улиц. На их пересечении за оградой стояла каменная дорическая колонна с часами, которые имели примечательную особенность: семь циферблатов, по одному на улицу. Казалось, что география самая выгодная и по праву почтенная: чуть восточнее Ковент-Гардена, где ныне образовался цветочный рынок, и в каких-то пяти минутах ходьбы от Пикадилли. Но эти семь улиц не отличались благопристойностью соседних кварталов и предпочли быть клоакой, являя миру сущее безобразие.

Если понадобился джин подешевле – ступай в Севен-Дайлс. Иные так и называли это место: Джин-лейн. Захотелось женского общества поздоровее и не самого страхолюдного – становись под часы, слетится дюжина дамочек: не столько профессиональных шлюх, сколько жен трудового люда, готовых подзаработать. А если нахлынула блажь остаться с обчищенными карманами, то прогуляйся по любой улице из семи – кто-нибудь да услужит.

Но Сэм и Сеп чувствовали себя в Севен-Дайлсе как рыбы в воде. В конце концов, они родились в трущобе, до которой была минута ходьбы. Их знали все. Сэма и Сепа не тронули бы даже неуравновешенные личности с опасными привычками. Не стоило забывать, что их отцом был Гарри Доггет – фигура, имевшая некоторый вес.

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь