Прозрение

Содержание «Военная Литература» Мемуары

Посвящается мужественным бойцам особого, идеологического фронта — всем тем, кто в ходе вооруженной борьбы помогал обманутым солдатам империалистических армий обрести правду.Автор

Глава первая.

Накануне

На берегах Халхин-Гола

4 июня 1939 года я вел очередную консультацию со слушателями командного факультета Военной академии механизации и моторизации РККА — назавтра им предстоял экзамен. Разговор шел о мировом рабочем движении, о борьбе с силами реакции и войны — тема эта была близка танкистам: добровольцами они сражались в составе интернациональных бригад в республиканской Испании, на груди у каждого — ордена. Будущие выпускники, они восхищали широтой кругозора и самостоятельностью суждений. Нашу беседу неожиданно прервал дежурный: меня вызывали в политотдел академии. Начальник политотдела сообщил, что мне надлежит незамедлительно явиться к начальнику политического управления РККА.

— Не знаете зачем? — вырвалось у меня.

— Там скажут.

В приемной начальника политуправления уже находились знакомые мне политработники — преподаватели военных академий. Ждать пришлось недолго. Тяжелые двери раскрылись, и адъютант пригласил нас войти. В просторном, Отделанном под мрамор кабинете, у большого окна, стоял армейский комиссар 1 ранга Л. З. Мехлис. Был он роста среднего, но с крупным, хмурым, скорее даже мрачным лицом — несколько смягчала его широкая седая прядь в иссиня-черных волосах; из-под сурово нависших, кустистых бровей на нас внимательно смотрели выпуклые темные глаза.

Предложив нам сесть, армейский комиссар взял указку [4] и повернулся к висевшей на стене политической карте мира:

— Япония нарушила границы дружественной нам Монголии, в районе Халхин-Гола идут бои.

Мы замерли: в нашей печати об этих событиях еще не сообщалось.

— Видимо, это не эпизод, — продолжал Л. З. Мехлис, — не просто провокация, не пограничный конфликт. В боевых действиях участвуют воинские части японской армии, дислоцированной в Маньчжурии. Самолеты бомбят позиции и тылы советско-монгольских войск.

Армейский комиссар дал понять, что для обуздания агрессора по указанию Советского правительства принимаются соответствующие меры. Политическое управление, сообщил он, посылает в 57-й особый стрелковый корпус, действующий в районе Халхин-Гола, группу политработников-пропагандистов. Перёд нами ставилась задача — словом и личным примером всемерно повышать боеспособность частей корпуса и одновременно революционной агитацией подрывать морально-политическую и боевую мощь противника. Дополнительные указания мы должны были получить на месте, в политотделе корпуса.

Л. З. Мехлис предложил нам выехать в этот же день в 14.00.

— Может быть, кто-то по тем или иным причинам не в состоянии ехать? — спросил он. Все молчали. — В таком случае желаю успеха.

* * *

Покидая политуправление, я думал о предстоящей дальней дороге, о встрече с братской Монголией, о сражениях, о том, что вернусь с боевым опытом.

Правда, сверлила мысль о семье — жена оставалась в Москве одна, больная, с двумя маленькими ребятишками на руках. Она работала в коллекторе научных библиотек. Впрочем, полагал я, командировка не затянется: советские войска в содружестве с монгольской Народно-революционной армией быстро приведут в чувство захватчиков... И я даже возгордился от сознания того, что в числе первых из молодых преподавателей академии еду на фронт.

Под стук вагонных колес нахлынули воспоминания о [5] прожитом, о родном рабочем крае{1}. В размышлениях, в чтении наспех подобранных перед отъездом книг о Монголии и Японии промелькнули незаметно семь дорожных суток. На станции Борзя закончился наш железнодорожный путь. Далее мы следовали на автомашинах в Тамцак-Булак, где располагался политотдел 57-го особого стрелкового корпуса. Здесь уже было до 40 прикомандированных политработников, всего же ожидалось около 300. — На следующий же день — 22 июня — начальник политотдела корпуса батальонный комиссар С. И. Мельников собрал нас на совещание.

Мы расположились на траве около своих же палаток. С. И. Мельников, как мы сразу убедились, схватывал суть вопроса, был немногословен. Он коротко рассказал об обстановке: противник продолжает стягивать войска, готовит новое крупное наступление. Прибывает пополнение и к нам: 11-я танковая бригада под командованием М. П. Яковлева, мотоброневые бригады и мотострелковый полк. Но японские силы все же превосходят наши более чем вдвое: у японцев железная дорога под боком, у нас — за 700 километров.

Начальник политотдела сообщил еще одну новость: корпус принял комдив Г. К. Жуков, прибывший из Белорусского военного округа.

Мы разъехались по частям. С докладами и лекциями приходилось выступать часто, по 2-3 раза в день, — и перед красноармейцами, и перед командирами, и перед политработниками. Особенно часто выступали на митингах в подразделениях, отправлявшихся на передовую. Настроение у личного состава было боевое, приподнятое — бойцы и командиры заверяли, что готовы выполнить любое боевое задание.

Недели через две С. И. Мельников вызвал меня к себе в политотдел. Как всегда сосредоточенный, он молча пожал руку, указал на стул и так же молча пододвинул мне листок бумаги. «Перебрасывают на новое место?» — [6] мелькает мысль, но, знакомясь с текстом, понимаю: дело куда серьезнее. Телеграмма из политуправления РККА указывала на пассивность политотдела корпуса в идеологической борьбе с врагом и требовала «прекратить крохоборчество», широко развернуть политработу среди войск противника и населения оккупированной им Маньчжурии в целях морально-политического разложения его фронта и тыла.

Отрываю глаза от телеграммы, гляжу на Мельникова. Он все еще молчит. Потом говорит:

— Принято решение создать при политотделе корпуса специальную пропагандистскую группу вот для этого, — и движением руки он указывает на телеграмму. — Кроме вас в группу намечены полковой комиссар Соркин и старший политрук Леванов. Они сейчас подойдут...

Услышав знакомые фамилии, я понял, что выбор этот не случаен. Каждый из нас — при том общем, что нас объединяло (все мы имели высшее политическое образование, преподавали в военных академиях), — как бы дополнял другого: Соркин был историком, Леванов — философом, мне же довелось изучать и преподавать историю Коминтерна, знакомиться с опытом революционной пропаганды, в частности республиканской Испании среди солдат Франко...

— Когда начинать и какова материальная база? — интересуюсь я.

— Монгольские товарищи в Улан-Баторе выпускают обращение к баргутам{2}. Две листовки подготовили и мы, — говорит Мельников. — Однако специально мы этим делом не занимались. Пока у нас, — он разводит руками, — нет ни переводчиков, ни технических средств. Все в Чите. Из Москвы ожидаем звуковещательный отряд для ведения устной агитации.

Мы размышляли вслух. Прежде всего, наверное, надо подготовить листовки и разъяснить японским солдатам, какие цели преследуют их военные действия, кому они нужны и кому выгодны. Разъяснить, что на войне наживаются капиталисты, солдаты же проливают кровь, а их» семьи разоряются. Это с одной стороны. С другой — надо рассказать об освободительных целях советско-монгольских войск, убедить японских солдат в бессмысленности их жертв, призвать к отказу воевать, к сдаче в советский [7] плен, где им гарантирована жизнь, гуманное обхождение, питание и медицинская помощь.

— Все это не вызывает возражений, — подытожил Мельников. — Но вам предстоит подумать, как донести эти бесспорные истины до сознания японского солдата. Нужно знать, к кому обращаешься...

— Без помощи штаба и политотдела тут не обойтись.

— Вам поможем, — обещает Мельников. — Мы попросим товарищей из Читы прислать необходимую литературу, разведотдел ознакомит вас с имеющимися у него данными...

Тем временем в политотдел пришли И. М. Соркин и И. В. Леванов. Мельников ознакомил их с телеграммой начальника политуправления РККА, и мы продолжили разговор — теперь уже вчетвером. Выясняется, что японцы уже не раз сбрасывали листовки над нашими окопами. Главным образом, конечно, порнографические, но были и такие, в которых утверждалось, будто не японские, а советско-монгольские войска нарушили границу. Листовки призывали красноармейцев бросать оружие, переходить в Маньчжурию.

Телефонный звонок прерывает нашу беседу. На проводе комиссар корпуса М. С. Никишев. Узнав, о чем у нас идет разговор, он просит не расходиться.

— Этот вопрос только что обсуждался у командующего, — едва отбросив полог палатки, говорит комиссар. — Товарищ Жуков считает очень важным, особенно теперь, после поражения японцев у Баин-Цагана{3}, рассказать солдатам противника о могучей силе советско-монгольских войск, убедить японских солдат, сколь бессмысленно для них проливать кровь на чужой земле, предупредить о неизбежной их гибели, если будут продолжать свое неправое дело.

Никищев сделал паузу. Я пытаюсь рассмотреть его в неверном свете палатки. Коренастый, среднего роста, с волевым загорелым лицом, в петлицах по одному ромбу. Говорит он четко, убежденно, доверительно.

Бригадный комиссар предложил нам всесторонне продумать вопрос о «прямой классовой пропаганде», адресованной японским рабочим и крестьянам в солдатских шинелях, выдвинуть лозунги и призывы, соответствующие [8] конкретной обстановке. Он напомнил известные слова В. И. Ленина: «Путем агитации и пропаганды мы отняли у Антанты ее собственные войска»{4}.

Кто из нас не знал об этих славных страницах истории нашей партии! В годы гражданской войны и иностранной интервенции работа по разложению войск противника велась по прямому указанию и при участии В. И. Ленина. Для солдат Антанты политорганы Красной Армии издавали газеты, листовки, плакаты; во вражеские полки, рискуя жизнью, проникали красные агитаторы; в тылу врага работали подпольные большевистские организации; в политорганах армии создавались интернациональные отделы. Агитаторами русской революции становились многие пленные. Словом, революционная пропаганда оказывала огромное воздействие на войска интервентов: их моральный дух падал, они отказывались воевать против молодой Республики Советов. М. В. Фрунзе писал: «Кто своей настойчивой и упорной работой разлагал ряды врага, расстраивал его тыл и тем подготовлял грядущие успехи? Это делали политические органы армии, и делали, надо сказать, блестяще. Их заслуги в прошлом — безмерны»{5}.

Приобретенный в годы гражданской войны опыт имеет непреходящее значение. Мы изучали его, всегда черпали из него все самое ценное, поучительное и сейчас решили прибегнуть к нему.

И вот мы трое — Соркин, Леванов и я — сидим в юрте. Сидим и молчим. Думаем. Как использовать оружие слова, которое доверено нам? Как сломить, подорвать боевой дух противника, как деморализовать его, чтобы помочь нашим бойцам победить малой кровью? Что должно быть главным в пропаганде среди японских солдат? А среди баргутов? Среди населения Маньчжурии? На каком «языке» разговаривать с ними со всеми? Что у каждого из них за душой и что — на уме? Поймут ли они все то, что мы хотим им сказать?..

Вопросов было много, ответы же — самые приблизительные. Но оставаться долго во власти сомнений и размышлений не приходилось: события торопили нас и надо было действовать. Начать решили, как нам казалось, с главного: с разоблачения той лжи, которую японским [9] офицерам удалось вдолбить своим солдатам — будто границу нарушили не японские, а советско-монгольские войска. Стали писать листовку. Прошел час, другой... Пол в юрте завален разорванными и скомканными листами, густо исписанными с обеих сторон, мы уже взмокли от напряжения, но ни на йоту не сдвинулись с места. Нет, конечно, несколько вариантов было готово, но, положа руку на сердце, можно сказать, что ни один из них не удовлетворял никого из нас.

— Таланта, что ли, у нас нет! — в сердцах вырвалось у меня.

— Нет, почему же, — усмехнулся Соркин. — Популярно написать листовку необычайно трудно. А мы к тому же не литераторы. Кстати, Владимир Ильич Ленин указывал на эти трудности. Помните его письмо к Шляпникову? О том, что «листовки — вещь очень ответственная и из всех видов литературы самая трудная. Поэтому обдумывать тщательнее и совещаться коллективно необходимо»{6}. Вот мы с вами и «совещаемся коллективно», «обдумываем тщательнее»...

Развертывание агитации среди войск противника налаживалось нелегко, не без ошибок и упущений, особенно на первых порах. Политотдел, как и обещал С. И. Мельников, помогал нам, придал нашей группе еще двух товарищей: журналиста — старшего политрука М. А. Усова и фотокорреспондента техника-лейтенанта В. М. Шведенко. А затем к нам прибыл из политуправления Забайкальского округа батальонный комиссар А. И. Табачков.

Мы собирали все, что помогало составить представление о противнике. И очень скоро нам стало ясно, что японский солдат — это продукт милитаристской обработки, в нем расово-шовинистические идеи господствующего класса укоренились достаточно прочно. Он слепо верил в божественное происхождение императора, беспрекословно подчинялся офицеру.

О Советском Союзе и Монгольской Народной Республике, как и об их армиях, японские солдаты знали мало, но и те сведения, которыми они располагали, были чудовищно искажены. Их убедили в «небоеспособности» Красной Армии, ссылаясь при этом на опыт русско-японской войны 1904-1905 гг. Им внушили, что императорская [10] армия непобедима, потому что ее «охраняют боги». Одновременно офицеры предупреждали солдат о преследовании их семей, если они, солдаты, сдадутся в советский плен; стращали казнями и расстрелами, которые якобы ожидают их в советском плену. Вот почему солдаты часто предпочитали самоубийство плену. Религиозный фанатизм, жестокость офицеров, вплоть до мордобития, во многом объясняли беспрекословную исполнительность солдат. Характерно, что даже мордобитие они расценивали как «нормальное» явление и жаловались только на то, что «офицеры часто бьют ни за что».

В составе японских войск действовали две смешанные (пехотно-кавалерийские) маньчжурские бригады и до десяти баргутских полков (по 1000 сабель в каждом). Боеспособность этих частей была невысокой. Народ Маньчжурии вел партизанскую борьбу против японских оккупантов. Молодежь, мобилизуемая марионеточным правительством Маньчжоу-Го в армию, не хотела воевать, и только угроза расправы над семьями заставляла юношей становиться под ружье. В баргутских бригадах и маньчжурских полках находились японские офицеры — советники. Многие пленные солдаты-маньчжуры говорили нам: «Японцы захватили нашу родину, они хотят захватить и Монголию».

Разумеется, данные о противнике были далеко не полными. Но они позволили нам определить тематику выступлений. Листовки и звуковещательные программы, как нам представлялось, должны были вызывать у японских солдат отрицательное отношение к захватнической войне, подрывать их доверие к офицерам, развивать неприязнь к ним, ослаблять моральный дух в войсках, склоняя военнослужащих к переходу в советский плен. Среди же маньчжур и баргутов наша агитация должна была усиливать антияпонские настроения, обострять их ненависть к оккупантам. Мы призывали солдат вступать в партизанские отряды для борьбы с японскими захватчиками и к организованному переходу на сторону советско-монгольских войск, защищающих их интересы.

Наши предложения были одобрены командованием, и политработа среди войск противника заметно оживилась.

* * *

Боевые действия на Халхин-Голе, как известно, имели для советско-монгольских войск два периода: оборонительный [11] (с начала конфликта и до 20 августа) и наступательный.

Отражая японский атаки, наше командование готовило войска к генеральному наступлению, накапливая необходимые силы и средства, обучая личный состав боевым действиям в сложных условиях. Соответственно развертывалась и политработа — в частях создавался высокий наступательный дух. В середине июля корпус был реорганизован в 1-ю армейскую группу войск.

В те дни политуправление Забайкальского военного округа передало политотделу 1-й армейской группы войск учебные редакции газет на японском, китайском и монгольском языках — более 30 журналистов, специалистов-востоковедов, переводчиков, полиграфистов с типографией и комплектом шрифтов-иероглифов (в 3000 знаков). В составе политотдела армейской группы создали штатное отделение по работе среди войск и населения противника. Возглавить это отделение было поручено мне. Вскоре к нам из Москвы прибыл и звуковещательный отряд в составе пяти грузовиков и спецмашин.

Идеологическая война с противником все более усиливалась. На оборонительном этапе наши листовки, а затем и газеты разъясняли японским солдатам преимущественно военно-политические вопросы, разоблачали захватническую политику японских милитаристов. В одной из июльских листовок, например, говорилось:

«Японские солдаты!Что вам дает и даст завоевание новых земель и порабощение чужих народов? Сотни тысяч ваших солдат, дравшихся в Китае, стали калеками. С протянутой рукой, как нищие, ходят они по улицам городов и сел. Они голодают, спят на улицах, мрут как мухи. Они никому не нужны, им никто не помогает. Всех вас ждет такая же участь. Война нужна только генералам и богачам. Они богатеют на этой войне. Солдаты, бросайте оружие, уходите с фронта!»

Эта листовка, как потом выяснилось, заставила кое-кого задуматься. Японский солдат, несомненно, устал от войны в Китае; угнетающе действовало на него и бедственное положение инвалидов войны на родине; испытал он и удары нашего оружия здесь, в Монголии. За строками листовки вставала реальная, живая картина, хорошо знакомая едва ли не каждому японскому военнослужащему. Но в листовке имелась и слабинка — не было в ней [12] ответа на вопрос: «Из-за чего война?» Строки о генералах, богатеющих на войне, не спасали положения. Политически неграмотный солдат не мог — это нам стало ясно позднее — представить себе, как в степи, на поле боя, вдали от Японии, богатеют генералы. Верная мысль, увы, не подкреплялась столь же убедительными аргументами — доводами, фактами или примерами — и потому воспринималась в лучшем случае абстрактно, а не конкретно.

Не все и не сразу у нас получалось, не всегда мы находили верный тон и нужные слова, но мы упорно вели творческие поиски. Работали с военнопленными — солдатами и офицерами, ежедневно беседовали с ними. Готовясь к беседам, разрабатывали примерный перечень вопросов, которые представляли для нас интерес. Старались учитывать национальные, психологические и другие особенности солдат, их настроение, причины недовольства, случаи дезертирства, а также приемы идеологической обработки военнослужащих, условия их жизни на родине. Словом, мы стремились познать слабые и сильные стороны противника.

Случалось, пленные сами шли нам навстречу. Они охотно помогали нам расшифровывать трофейные документы, записанные скорописью, которой японцы пользовались при ведении дневников и в переписке с родными. От пленных мы узнавали специфические солдатские словечки и выражения, идиомы, пословицы и поговорки, бытующие в японской армии. Нередко мы знакомили пленных с только что написанной листовкой, интересуясь их мнением о ней; бывало, что листовка затем перерабатывалась с учетом их замечаний, поправок или советов. Мы старались привлечь наиболее сознательных пленных к нашей работе: писать письма товарищам, рассказывать в них правду о том, как они живут у нас в плену, что видят здесь и как с ними обращаются.

В конце июля мы уже выпускали три газеты: «Голос японского солдата», «Китайский народ непобедим» и «Монгольский арат» (для баргутов). В них печаталась международная информация, материалы о положении в Японии, Маньчжурии и Внутренней Монголии, о борьбе китайского народа против японских оккупантов, о Советском Союзе и МНР. Все чаще появлялись на страницах газет письма и портреты военнопленных, зарисовки их жизни в плену. В каждом номере давались обзоры военных событий на фронте, которые должны были подвести [13] солдат к мысли о неизбежности срыва разбойничьих планов японской военщины.

Мало-помалу мы стали ощущать плоды своей работы. Июльские пленники-японцы уже говорили нам о «возрастающем интересе солдат к политике», «об опасениях офицеров, как бы солдаты не узнали правды о войне». Некоторые пленные знали наши листовки наизусть или сохраняли их у себя. Семена нашей пропаганды падали на благодатную почву, которая имелась в маньчжурских и баргутских подразделениях: уже в июле несколько групп солдат во главе с офицерами перешли линию фронта, предъявив наши листовки-пропуска. Этот наиболее радикальный вид пробуждения вражеских солдат проходил в условиях, когда наши войска находились в обороне.

...20 августа предрассветная тишина взорвалась от грохота артиллерийской канонады и авиационной бомбардировки. Едва только смолкли разрывы снарядов и бомб, как тут же по всему семидесятикилометровому фронту двинулись вперед наши танки, пехотинцы и кавалеристы-цирики{7}. А вслед за ними со стороны Хамар-Дабы донесся «Интернационал»: это звуковещательный отряд воодушевлял атакующих — наступал действительно решительный бой. Гимн смолк, и раздался голос диктора: он читал обращение к японским солдатам, и слова его, усиленные репродукторами и попутным ветром, врывались в окопы вражеских войск:

- «Японские солдаты! Вас посылают генералы и офицеры как пушечное мясо на убой против могучей техники советско-монгольских войск. Вы сами чувствуете на себе силу огня многочисленной и меткой артиллерии. На Баин-Цагане были уничтожены сотни ваших товарищей. Что дала вам их гибель? Прекращайте сопротивление! Сдавайтесь в плен! Вас ждет в нем мирная, безопасная жизнь. Или и вы будете уничтожены!»

На окопы противника посыпались листовки, сброшенные звеном скоростных бомбардировщиков, которое специально для распространения пропагандистской литературы выделил в распоряжение политотдела командующий ВВС армейской группы комкор Я. В. Смушкевич. Десятки тысяч листовок раскидали цирики, прорвавшиеся в тыл врага.

Как известно, войска Красной Армии и монгольской [14] Народно-революционной армии в ходе наступления окружили японскую группировку, расчленили ее на части и уничтожили{8}.

Под ударами советско-монгольских войск первыми дрогнули союзники японцев. Группами уходили они в тыл или переходили на нашу сторону. Так, в ночь на 23 августа, наколов на штыки наши листовки, словно маленькие разноцветные флажки, перешел линию фронта маньчжурский батальон (300 солдат и 12 офицеров) во главе с командиром. После короткого митинга, который мы устроили, командир батальона предложил написать обращение ко всем маньчжурским частям с призывом последовать примеру его батальона, а шестеро солдат вызвались перейти линию фронта и распространить это обращение в маньчжурских полках. Но солдаты вернулись, нигде не найдя своих соотечественников: деморализованные ударом советско-монгольских войск, маньчжурские и баргутские полки практически уже перестали существовать как боевые единицы — они снялись с позиций и рассыпались по тылам, а командир 5-го кавполка перешел к нам вместе со своими солдатами.

Японские солдаты упорно защищались, и выбить их из окопов или блиндажей было нелегко. Но и они все чаще поднимали руки, уклоняясь от рукопашного боя, а один сдавшийся в плен солдат не только указал расположение огневых точек, но даже порывался пойти в атаку вместе с красноармейцами. Чувствовалось, что воинственный дух в японских войсках заметно падал. Среди трофейных документов был обнаружен дневник убитого японского офицера Ивато Фокуто, отрывки из которого мы напечатали в информационной сводке тех дней. «Становится жутко... Противник торжествует по всему фронту... Спасения ждем только от бога... Стоны и взрывы напоминают ад... Положение плохое, мы окружены... Душа солдата стала печальной...» — такими признаниями пестрит дневник с первого дня нашего наступления. Последняя запись сделана 24 августа: «Наше положение безнадежное».

Действительно, 23 августа кольцо окружения замкнулось. А ночью начальник политотдела полковой комиссар П. И. Горохов{9}, энергичный и неутомимый, передал [15] мне одобренный Военным советом 1-й армейской группы войск текст обращения советско-монгольского командования. В обращении говорилось:

«Японские солдаты!Вы окружены монголо-советскими войсками. Вы сидите в окопах без воды. Ваши склады с продовольствием, горючим и боеприпасами взорваны, а артиллерия раздавлена советско-монгольскими танками. В воздухе господствует советско-монгольская авиация. Если вы хотите сохранить свою жизнь, сдавайтесь немедленно. Часть полковника Экки пыталась оказать сопротивление и 23 августа была уничтожена полностью. Вас постигнет та же участь, если вы не сдадитесь

«.К 6 часам утра 20-тысячный тираж этого обращения был отпечатан и без промедления сброшен с самолетов над окруженными. На барханах то тут, то там замелькали белые флаги и поднялись первые фигурки, но большинство японских солдат не сделали и шагу: тут же на месте они были расстреляны своими офицерами. От тех же, кому все-таки удалось перебежать, мы узнали, что японские генералы скрывают от солдат факт окружения. Мы тут же написали об этом одну за другой несколько листовок, повели непрерывные агитпередачи по звуковещательной станции, и над вражескими окопами снова взметнулись белые флажки, но офицеры опять расстреливали солдат, пытавшихся перебежать к нам. Так повторялось неоднократно еще в течение нескольких дней. Последнее слово осталось за оружием: в ночь на 31 августа ликвидация окруженной группировки была завершена. Границы братской Монгольской Народной Республики остались незыблемыми.

Японские милитаристы получили на Халхин-Голе наглядный урок.

* * *

Мы навещали лагерь, где содержались пленные японские солдаты. Плен пошатнул их былые представления, некоторых заставил изменить свои взгляды. В ожидании репатриации они смотрели советские кинофильмы, слушали доклады и лекции, читали на родном языке книги о Советском Союзе. Перед отправкой на родину многие пожелали оставить нам на память слова благодарности. Привожу выдержки из их записей: «Господа красноармейцы очень добродушны»; «Когда я возвращусь в Японию, [16] всем расскажу о сердечном отношении ко мне солдат и офицеров Красной Армии»; «Не понимаю, для чего нам нужна была эта война»; «Россия в войне сильнее Японии»; «Русские солдаты изо всех сил ухаживали за нами, больными». Многие отмечали: «Пища в Красной Армии очень хорошая». В этом, как и в другом, они не кривили душой. Когда в сентябре пленных доставили к границе, их лица заметно округлились...

Но вот военнопленные, миновав проволочное заграждение, перешагнули границу, вступили на землю Маньчжурии. И что это? Тут же, на наших глазах, солдаты подвергались оскорблению и унижению, на их головы нахлобучивались «колпаки позора». Колпаков не хватило (японское командование явно не рассчитало), и в ход пошли обыкновенные мешки. Мне стало не по себе...

Чему учит опыт

Мирные переговоры с Японией завершились в октябре, и войска 1-й армейской группы переходили на зимние квартиры. Политработники, прикомандированные к политотделу, возвращались в Москву. Не все, конечно. Часть из них, в том числе и я, продолжали службу в войсках. Напряженность на наших дальневосточных границах сохранялась. В Европе гитлеровская Германия вела боевые действия против Польши, положив, таким образом, начало второй мировой войне. В этих условиях закрепление кадров в развернутых соединениях представлялось нам вполне естественным. Хотя мне лично было жаль расставаться с академией и ее слушателями, педагогической работой, с Москвой...

Наш политотдел подводил итоги, анализировал опыт партийно-политической работы в боях, который, как нам представлялось, должен был способствовать дальнейшему повышению боевой готовности войск. Всестороннему анализу подвергалась и практика идеологической работы, которую проводил политотдел среди солдат и населения противника.

Слов нет, только что закончившаяся «необъявленная война» велась сравнительно малыми силами и непродолжительное время, хотя сражения и носили ожесточенный характер. Приобретенный опыт по работе среди войск противника был, естественно, недостаточен для больших широких обобщений. И все же мы могли сделать важные [17] выводы. Во-первых, чтобы успешно вести работу по разложению войск противника, надо хорошо знать его, иметь о нем постоянную исчерпывающую информацию, оперативно ее использовать для агитационных выступлений, разумеется, на языке противника; во-вторых, идеологическую работу на войска противника необходимо строить в органической связи с боевыми действиями своих войск с учетом оперативных планов командования; в-третьих, командиры и политработники должны быть хорошо знакомы со средствами, формами и методами работы по разложению войск противника, их применением в различных боевых условиях; в-четвертых, для ведения пропаганды и агитации на войска противника политорганы должны располагать специально подготовленными кадрами политработников, владеющих соответствующими иностранными языками, знающих противоборствующую страну и армию. И конечно же, иметь необходимые технические средства, приспособленные к эксплуатации в боевой обстановке.

На Халхин-Голе в полной мере подтвердились слова М. В. Фрунзе о политической работе как «добавочном роде оружия»{10}. Именно оно, это оружие, помогло деморализовать маньчжурские и баргутские части, оказать определенное влияние на морально-политическое состояние японских солдат.

Опыт Халхин-Гола при всей его скромности побуждал во мне стремление пополнить свои знания, глубже понять закономерности идеологической борьбы. И я задался целью под этим углом зрения заново проштудировать ленинские произведения. Такая возможность представилась неожиданно быстро: в ноябре меня вызвали в политуправление РККА и, заслушав сообщение о работе нашего отделения, вручили мне путевку в подмосковный санаторий «Архангельское». Так кстати подвернувшийся отпуск я и решил посвятить теоретической подготовке.

В трудах В. И. Ленина содержатся принципиальные высказывания и по вопросам, которые теперь особенно интересовали меня. В поисках этих высказываний я натолкнулся на такие россыпи мыслей, что не мог не посчитать себя сторицею вознагражденным. Прежде всего весьма полезным было освежить в памяти ленинские идеи об агитации и пропаганде, об их содержании и месте в [18] общепартийной работе, о целях, задачах и роли, о формах, методах, средствах ведения, о кадрах, наконец. Разумеется, я не был склонен механически переносить указания В. И. Ленина на работу среди войск противника, имеющую свою специфику. Но они, эти указания, действовали на меня как великолепный катализатор, давая обильную пищу для размышлений.

Вот что говорилось, например, в «Письме к товарищу о наших организационных задачах»: «Действительно выдержанных принципиально и способных пропагандистов очень немного (и чтобы стать таковым, надо порядочно поучиться и понабрать опыта), и таких людей надо специализировать, занимать их целиком и беречь сугубо»{11}.

Это письмо относится к сентябрю 1902 года, когда наша партия только зарождалась. С тех пор многое изменилось: в процессе трех революций, гражданской войны и социалистического строительства выковано немало «действительно выдержанных принципиально и способных пропагандистов», но разве не актуальной оставалась задача совершенствовать кадры пропагандистов, «специализировать, занимать их целиком», в том числе для ведения пропаганды среди войск противника?! Очень ободрил меня наказ В. И. Ленина изобличать политического противника «архиобстоятельно, вежливо, но ядовито»{12}, опираться на известные факты обыденной жизни и исходить из того, что хорошо известно противнику — ведь именно на это наталкивала нас практика работы на Халхин-Голе. А когда читал: «...Повторений нам бояться нечего, потому что то, что для нас кажется повторением, для многих сотен и тысяч... будет, пожалуй, не повторением, а в первый раз открываемой ими истиной»{13}, — передо мной вдруг всплыли лица пленных — японцев, маньчжур, баргутов, и я вспомнил, как сначала недоверчиво, а потом все более и более заинтересованно относились они к нашим рассказам о СССР и МНР...

Суждения В. И. Ленина, касавшиеся обеспечения победы над классовыми врагами пролетариата, не оставляли и тени сомнения относительно той роли, которая отводилась в этой победе «политической подготовке». Так, в [19] статье «Выборы в Учредительное собрание и диктатура пролетариата» В. И. Ленин рассматривает «солидную политическую подготовку» победы над противником двояко: «как в смысле собирания, сосредоточения, обучения, испытания, закала большевистских «армий», так и в смысле разложения, обессиления, разъединения, деморализации «армий» «неприятеля»{14}. Классовая неоднородность, свойственная буржуазным армиям, создает благоприятные предпосылки для такого разложения. В одной из ленинских работ отмечается: «Объективное классовое положение капиталистов одно. Они воюют для себя. Солдаты — это пролетарии и крестьяне. Это другое... Их классовые интересы против войны! Вот почему их можно просветить, переубедить»{15}.

В апреле 1919 года В. И. Ленин дает указание петроградским организациям отправить на Дон «тысячи 3 питерских рабочих», чтобы «обессилить казаков, внутри разложить их, поселиться среди них, создать группы по деревням и т. д.»{16}. За полгода до этого на собрании партийных работников Москвы (в ноябре 1918 года) В. И.Ленин сделал вывод, что с немецким империализмом надо бороться «не только путем национальной войны, но и путем пропаганды и разложения его изнутри»{17}. Бесценные советы!

В общении с ленинской мыслью незаметно пролетели дни в Архангельском.

Дальше