Как миллениалы стали выгорающим поколением. Часть 1

Часть I| Часть II

Я не понимала, почему маленькие задачи в списке дел выглядели такими невыполнимыми. Ответ оказался одновременно и легче, и сложнее, чем я ожидала.

Аудиоверсия статьи: Podster | iTunes | YouTube | Скачать | Telegram | VK | Spotify

«Я собирался зарегистрироваться для голосования на выборах в 2016 году, но когда я попытался это сделать, было уже поздно, — объясняет свой последний провал журналисту New York Magazine 27-летний Тим. — Ненавижу рассылки; они заставляют меня переживать». Тим назвал причины, по которым он, как и 11 других миллениалов из интервью, скорее всего не будет участвовать в промежуточных выборах 2018 года. «По сути, нужно сделать немного: заполнить форму, отправить ее, прийти в специально отведенное место в определенный день. Но такие задачи становятся сложными, если я не испытываю энтузиазма в их отношении».

Тим также признался, что друзья помогли ему с регистрацией, и он планировал пойти на выборы 2018 года. Но его объяснение — даже учитывая, что сама проблема, по его словам, вызвана СДВГ (синдром дефицита внимания и гиперактивности) — вызвало тенденцию среди миллениалов утопать в неспособности выполнять, казалось бы, базовые вещи. Повзрослей, говорят все вокруг. Жизнь не так сложна. «Вот как выглядит конец света, — написал в Twitter Мэтт Фуллер, репортер Huffington Post, — Это не взрыв, а кучка миллениалов, которые не знают, как отправлять письма».

Похожие оправдания отражают суть поколения: мы избалованы, считаем, что все нам должны, ленивы и терпим неудачи во «взрослении» (англ. adulting) — слово, придуманное миллениалами для обобщения задач самодостаточного существования. «Взрослением» часто оказывается изумление жизненной реальностью: нужно платить по счетам и ходить на работу; нужно покупать еду и готовить ее, если ты хочешь есть; действия влекут за собой последствия. Взрослеть сложно, потому что жизнь сложная — или, как предостерегает своих читателей статья в Bustle, «все кажется сложным, если ты решил смотреть на вещи под таким углом».

Миллениалы любят жаловаться на других миллениалов, создающих им плохую репутацию. И хоть я распылялась насчет проблем 27-летнего парня с почтой выше, я и сама была ярким представителем тенденции, развившейся в последние пять лет, которую я называю «беспорядочным параличом». Я ставлю задачу в планы на неделю и месяцами переношу из одной недели в другую.

Все дела были легкими: заточить ножи, отнести обувь в ремонт, зарегистрировать пса для нового удостоверения, отправить подписанный экземпляр своей книги, записаться на прием к дерматологу, отдать книги в библиотеку, пропылесосить машину. Пачка писем — одно от близкого друга, другое от бывшего студента, интересующегося, как у меня дела — могла пустить корни в папке входящих, которую я использовала как альтернативу списку задач, и дошло до того, что стала называть ее «папкой стыда».

Не то что бы я бездельничала все остальное время. Я публиковала рассказы, работала над двумя книгами, готовила, организовала переезд в другой конец страны, планировала путешествия, выплачивала долги за обучение, регулярно тренировалась. Но как только дело доходило до обыденности, среднего приоритета, вещей, которые не делали работу проще или лучше, я избегала их.

Мой стыд от этих обязанностей растет с каждым днем. Я напоминаю себе, что моя мама всегда занималась такими делами. Нравились ли они ей? Нет. Но она их делала. Так почему я не могу сделать того же — особенно когда все задачи, на первый взгляд, выглядят легкими? Я поняла, что почти у всех дел есть общий знаменатель: выгоду получаю я, но это никак не улучшает жизнь. Они требуют больших усилий без той же отдачи и парализуют меня — как регистрация на голосование парализовала миллениала Тима. 

Тим и я не одиноки в этом параличе. Мой партнер был настолько озадачен многоступенчатым, невероятно (и целенаправленно) запутанным процессом заполнения формы возврата страховки за еженедельную терапию, что не заполнял ее месяцами — это съело больше тысячи долларов. Знакомая рассказала про посылку в углу комнаты, которую не распаковывала больше года. Друг рассказал о тратах в сотни долларов на вещи, которые ему не подошли, потому что некогда было вернуть. Беспорядочный паралич, беспокойство от почты — разные проявления одних и тех же проблем.

Последние два года я игнорировала предостережения — от редакторов, семьи, коллег — что могу выгореть. Казалось, что с выгоранием сталкиваются работники скорой помощи, высокопоставленные адвокаты, журналисты, занимающиеся расследованиями. Я же продолжала работать, выполняла другие дела — конечно, я не выгорела. 

Но чем больше я разбиралась с беспорядочным параличом, тем больше проявлялось признаков выгорания. Выгорание — не то, что лечится отпуском. Оно не ограничивается работниками стрессовых должностей. И это не временный недуг: это состояние миллениалов. Это наша обычная температура. Это наша фоновая музыка. Это положение вещей. Это наши жизни.

Это осознание заставило меня пересмотреть собственные переживания. Почему я не могу сделать эти неважные дела? Потому что выгорела. Почему я выгорела? Потому что приняла идею, что я должна работать все время. Почему я усвоила эту идею? Потому что все и вся в жизни подкрепляли эту идею — явно и косвенно — начиная с детства. Жизнь всегда была трудной, но многие миллениалы не подготовлены к конкретным вещам, поэтому она стала сложной для нас.

И что теперь? Нужно больше медитировать, договариваться о большем количестве выходных, делегировать обязанности партнеру, заботиться о себе и поставить таймеры на социальные сети? Другими словами, как я могу настроиться на выполнение бытовых дел и, в теории, вылечить выгорание? Миллениалам уже исполнилось тридцать, а они продолжают задаваться этим вопросом и все еще не могут найти ответа. Может быть, дело еще и в постановке вопроса. 

За последнее десятилетие слово «миллениалы» использовалось для описания того, что правильно и неправильно с молодыми людьми, но в 2019 году миллениалы стали окончательно взрослыми: самым молодым 22 года; самым старшим, как мне, около 38. Мы больше не беспомощные подростки; мы взрослые лбы, и проблемы наши системны, а не мимолетны.

Большинство черт, приписываемых миллениалам — черты отдельной группы людей, преимущественно белых, по большей части из среднего класса, рожденных с 1981 по 1996 год. Но даже если вы миллениал, выросший не в привилегированных условиях, на вас повлияли социальные и культурные сдвиги, сформировавшие поколение. Наши родители — смесь младших из беби-бумеров (родившиеся в 1940 - 1960 гг. — прим. Newoчём) и старших из поколения Икс (родившиеся в 1960 - 1980 гг. — прим. Newoчём) — вырастили нас в период относительной экономической и политической стабильности. Как и с предыдущими поколениями, есть ожидание, что следующее будет лучше — с точки зрения здоровья и финансов — чем предыдущее.

Но миллениалы выросли, и прогноз оказался ложным. С финансовой точки зрения большинство из нас сильно отстают от собственных родителей в таком же возрасте. У нас меньше накоплений, недвижимости, стабильности и больше, намного больше учебных долгов. «Величайшее поколение» пережило Депрессию и закон о правах военнослужащих; у бумеров был золотой век капитализма; поколение Икс столкнулось с либерализацией и перераспределением благ в экономике. А миллениалы? У нас есть венчурный капитал, но мы пережили кризис 2008 года, падение среднего класса и рост достояния 1% самых богатых американцев, устойчивый распад профсоюзов и стабильную занятость на полный рабочий день. 

Американский бизнес стал эффективнее, прибыльнее, а следующее поколение должно быть конкурентоспособным. Мы не можем просто показать диплом, получить и сохранить работу, которая позволит уйти на пенсию в 55. В смене поколений миллениалам нужно улучшать себя, чтобы оставаться лучшими работниками. 

И процесс начался очень рано. В книге «Kids These Days: Human Capital and the Making of Millennials» Малкольм Харрис высказывает огромное количество способов, с помощью которых наше поколение обучается, адаптируется, натаскивается и оптимизируется для работы — сначала в школе, затем через среднее образование — начиная с совсем младшего возраста. «Риск-менеджмент раньше был частью бизнеса, — пишет Харрис, — а сейчас это главная стратегия воспитания детей». В зависимости от возраста эта идея применима к тому, что родители нам разрешали и запрещали (играть на «опасных» детских площадках, гулять без телефонов, ездить без взрослого в машине) и каким образом они позволяли делать что-либо (учиться, изучать, питаться, играть).

Харрис указывает на методы, которые мы сейчас считаем стандартными, как на «оптимизацию» детской игры, часто называемые «интенсивным воспитанием». Бег по окрестностям превратился в контролируемые игры. Неструктурированный детский сад стал дошкольным. Дворовые салочки превратились в строго организованные лиги. Свободная энергия (диагностированная как гиперактивность) стала регулируемой и пропиталась лекарствами.

Мое детство пришлось на конец 1980-х и начало 1990-х, и меня лишь частично затронула такая воспитательная система. В большей степени потому, что я жила в сельском городке в Северном Айдахо, где таких организованных мероприятий почти не было. Я проводила перемены на площадках с (очень опасными!) качелями и каруселями. Я носила шлем, чтобы кататься на велосипеде или скейтборде, но мы с братом были единственными, кто так делал. Я не проходила стажировки в старшей школе или колледже, потому что они еще не были обязательным условием для любого опыта. Я играла на фортепиано для развлечения, а не для будущего. Я не ходила на подготовку к SAT (экзамен на проверку критических способностей, популярен в США и Канаде при поступлении в бакалавриат — прим. Newочём). Я ходила только на занятия по подготовке к AP (экзамен с углубленной профильной подготовкой к вузам, колледжам — прим. Newочём) и подавала документы в колледжи (на бумаге, от руки!), руководствуясь брошюрами и краткими описаниями в книге «Лучшие колледжи».

Но это было началом конца этой точки зрения — на воспитание, детский досуг, выбор колледжа. И не только среди богатых, образованных, типичных навязывающихся родителей. Вдобавок к «интенсивному воспитанию» родителям миллениалов также свойственно «неусыпное внимание», которое, как описывает социолог Линда М. Блюм, определяется «упорной материнской бдительностью и защитой ребенка в его одиноком нравственном поиске». 

Недавние исследования показали, что «неусыпное внимание» присуще всем, независимо от расы и социального класса. Состоятельная семья из пригорода может вкладываться в ребенка, чтобы тот попал в университет Лиги Плюща, в то время как в Филадельфии мать, не имевшая возможности поступить в университет, работает ради своей дочери, чтобы та первой в семье смогла получить высшее образование. Цели разные, но контроль, отношение, оценка рисков и действия на пути к цели очень схожи.

Только после окончания университета я начала замечать результаты на практике. Четыре года выпускники и аспиранты жаловались, что все студенты младших курсов — ботаники. Они даже по вторникам не тусят! Я смеялась над постоянным «Что за молодежь пошла, вообще ни о чем, мы намного круче были». И только годы спустя, вернувшись в университет в качестве преподавателя, я осознала, насколько сильно отличалось отношение этих студентов к учебе. Невыносимые парни и девчонки-модняшки никуда не делись, но и они были намного прилежнее, чем те, с кем училась я. Они меньше пропускали занятия. Неукоснительно соблюдали расписание. На электронные письма отвечали в любое время. Но при этом они постоянно тревожились и чуть в обморок не падали от одной только мысли о выпуске, а творческие задания и вовсе ставили их в тупик. Всю жизнь им кто-то указывал верную дорогу, и теперь это должна была делать я. Они в некотором смысле боялись.

Любой выпускник в той или иной степени боится будущего, но их страх был другого рода. На лето после выпуска мы с одногруппниками устроились кто куда: я на ранчо к товарищу, одна из подруг сидела с детьми, друг уехал в Новую Зеландию работать на ферме, кто-то подался в инструкторы по плаванию, а потом по лыжам. Мы не считали первое место работы важным. Это был просто этап на извилистом пути к Работе всей жизни.

Мои же студенты были убеждены, что их первая работа после университета не только определяет направление в карьере, но и представляет серьезную ценность для всей последующей жизни. Одна девушка десятками рассылала запросы на стажировку и стипендии, но все безрезультатно. Тогда я предложила ей заняться чем-нибудь несерьезным, пока устроиться куда угодно и понять, что интересно, а чем она заниматься точно не хочет. Мое предложение было встречено воплями. «Что я скажу родителям? — спрашивала она. — Мне нужна крутая и интересная работа!»

Подобные ожидания полностью отражают амбициозные планы миллениалов: найти работу, которую одобрили бы родители (стабильную, достойно оплачиваемую, «хорошую»), которая впечатлила бы сверстников (в «крутой» компании) и которая бы помогала в достижении внушенной конечной цели всей этой детской оптимизации — интерес к тому, чем занимаешься. Неважно кем быть — профессиональным спортсменом, SMM-менеджером в Патагонии, программистом компании-стартапа или партнером юридической фирмы. Важно соответствовать этим трем критериям.

По крайней мере в теории это так. Что же происходит, когда миллениал отправляется на поиски карьеры несбыточной мечты и начинает «взрослеть», а реальность оказывается совсем отличной от обещанного?

Как и у большинства старых миллениалов, мой карьерный путь был отмечен двумя финансовыми катастрофами. В начале 2000-х, когда многие из нас поступали в университет или приходили на первое место работы, лопнул пузырь доткомов. Последовавший финансовый обвал был менее масштабным, нежели кризис 2008 года, но количество рабочих мест сократилось, а акции интернет-компаний взлетели, что косвенно повлияло на миллениалов, которые рассчитывали на денежную помощь родителей во время учебы. В 2003 году я окончила университет и переехала в Сиэтл. Прожить там все еще можно было, но высококвалифицированный труд нужен был далеко не всем. Я работала няней, соседка по квартире — продавцом, одному из друзей пришлось заниматься оформлением ипотечных кредитов, как их стали называть позже.

Два года в роли няни были тяжелыми — работа до невозможности скучная, и на дорогу в одну сторону уходил час — но только тогда я и не ощущала психологического истощения. У меня был мобильный телефон, но я даже смс-ки отправлять не могла. Почту я проверяла один раз в день с компьютера в комнате соседки. Так как на работу я устроилась через агентство, в договор входили оплата медосмотра, больничного и оплачиваемый отпуск. В год я зарабатывала $32 000, за съемную квартиру платила $500. У меня не было долгов ни за обучение, ни за машину. Накопить много не удавалось, но на кино и кафе хватало. Мою работу нельзя было назвать интеллектуальной (забота о двух младенцах), но я хорошо с ней справлялась, а график был четко определен.

Два года прошли, и мои друзья массово отправились продолжать обучение. Мы подавали документы в докторантуру, юридические, медицинские, архитектурные академии, в магистратуру, на программы MBA. Мы не жаждали новых знаний. Мы жаждали стабильной работы среднего класса, и получить ее по общему, необязательно верному, мнению можно было только, получив степень выше бакалавра. Пока мы учились, а микропоколение за нами оканчивало университеты и отправлялись на рынок труда, ударил кризис 2008 года.

В разной степени кризис отразился на всех, но для миллениалов он имел основополагающее значение. Он навсегда определил наше место на рынке труда. Более опытные и только что потерявшие работу претенденты заполнили нишу для начинающих, которая раньше всегда была готова принять недавних выпускников. Мы не могли найти работу, а если и могли, то только временную, низкооплачиваемую, или в «шарашкиных конторах». В итоге кто-то вернулся к родителям, кто-то снимал комнату с товарищем на пару, кто-то продолжил учиться. Мы пытались наладить свою жизнь. Все же мы умели решать проблемы и помнили, что достаточно работать упорнее, и все получится.

С виду все действительно получилось. Экономика восстановилась. Большинству удалось съехать от родителей. Работу нашли. Но вот финансовую безопасность найти не удалось. Так как образование — в магистратуре, в бакалавриате, в колледже, удаленно — выставлялось как лучший и единственный способ выжить, многие после окончания обучения остались с кредитами, выплатить которые были не в состоянии. Хуже всего пришлось тем, кто учился в коммерческих вузах, где средняя стоимость 4 лет обучения составляла $39 950, а перспективы были еще более безрадостными.

Я продолжила учиться в магистратуре, а долги росли и копились. Как и большая часть нашего поколения, я их оправдывала тем фактом, что это единственное средство достичь конечной цели и получить 1) «хорошую» работу, которая 2) выглядит таковой или правда крутая и 3) которая позволит заниматься интересным мне делом. В моем случае постоянная работа преподавателем медиаведения. Раньше основным вариантом бесплатного обучения было получение ученой степени: параллельно с занятиями можно было работать ассистентом преподавателя. Зарплаты хватало на жизнь и на снижение долга университету.

Ситуация начала меняться в 1980-х. Особенно это коснулось государственных вузов из-за урезания бюджета. Зарплата ассистента была намного меньше зарплаты постоянного преподавателя, поэтому университеты не просто оставили аспирантуру, но и расширили ее, чтобы, несмотря на сокращающееся финансирование достойно платить работающим студентам. Тысячи аспирантов вцеплялись в идею работы преподавателем. И чем меньше становился академический рынок труда, тем больше мы работали. Мы не пытались сломать систему, ведь нас не так воспитывали. Мы пытались ее победить.

Я никогда не считала систему справедливой. Я знала, что победить ее сумеют совсем немногие. Я просто верила, что приложив достаточно усилий, смогу стать одним из счастливчиков. Понадобились годы, чтобы осознать истинные последствия такого взгляда на жизнь. Я усердно училась, но, как и у всех старых миллениалов, ожидания от рынка труда не совсем оправдались. Мы четко разграничивали работу и отдых и любили говорить: «Кто хорошо работает, тот хорошо отдыхает». Именно в университете я научилась работать как миллениал, то есть постоянно. Моим новым девизом стала фраза «Все хорошее плохо, а все плохое хорошо»: то, от чего надо бы получать удовольствие (свободное время, отдых), ощущалось как нечто плохое, потому что я чувствовала вину за безделье. А «плохое» (постоянная работа) ощущалось как хорошее, потому что я делала то, что, по моему мнению, и следовало делать, если хочешь добиться успеха. 

Вероятно, в магистратуре труд студентов нещадно использовали, но мы объединялись в профсоюзы и платили нам достаточно для того, чтобы окончить обучение без долгов. Предоставлялась существенная медицинская страховка, а количество учеников в группах было адекватным. Но все изменилось в докторантуре в Техасе, штате с «правом на работу», где профсоюзы, если и существовали, то не имели никакой власти. Зарплаты хватало на оплату жилья в Остине, а на все прочее оставалось $200. В группах могло учиться до 60 человек, а занятия приходилось вести в одиночку. Кредиты среди моих знакомых не брали только те, кому помогали родители или партнеры, имеющие «настоящую» работу. Большинство же взваливало на себя долги ради особого права приготовиться к отсутствию карьерных возможностей. Выбора не было: работай или проиграешь. 

И мы брали кредиты с гарантией от государства, что если после выпуска мы пойдем работать в сферу государственных услуг (например, преподавать в университете или колледже) и в течение 10 лет будем вовремя платить проценты, то оставшуюся сумму нам простят. В прошлом году — когда закончился 10-летний срок и студенты могли попросить о списании долга — только 1% заявлений получил положительный ответ.

Когда мы говорим о долгах миллениалов, то имеем в виду не только тот факт, что из-за платежей они не могли участвовать в таких американских «институтах», как владение недвижимостью или покупка бриллиантов. Речь также идет об эмоциональном давлении от осознания того, что все, что нам говорили, и все, во что мы поверили, что «оно того стоит» — стоит кредитов, тяжелой работы, всей самоорганизации — все это неправда. 

Но осознание становится еще более мучительным от наблюдения как будто крутой, интересной и достойной жизни других в интернете. Все мы знаем о «нереальности» того, что видим на Facebook или в Instagram, но это не значит, что мы себя из-за этого не осуждаем. Я считаю, что миллениалы в соцсетях завидуют не столько предметам и вещам, сколько впечатлениям и опыту, тому, что заставляет человека написать в комментарии: «Хотел бы я жить так же». Вызывающая зависть смесь времяпрепровождения и путешествий, домашних питомцев и детишек, необитаемых земель и вкусной еды кажутся не только желанными, но как будто привносят баланс и удовлетворение в жизнь без угрозы эмоционального выгорания. 

И хотя собственно работа редко попадает под прицел камеры, она всегда присутствует. Иногда работа отражается на фотографиях, но там она выглядит как нечто веселое, забавное и всегда приносит удовольствие и адекватные деньги. Но большую часть времени именно от этого и бежишь: ты уже достаточно потрудился, чтобы наслаждаться жизнью.

То, что мы видим в ленте социальных сетей — в частности, Instagram — зачастую является результатом упорного труда. Фото и видео, вызывающие наибольшую зависть, представляют собой воплощение фразы «кто хорошо работает, тот хорошо отдыхает». Однако для большинства из нас публикации в социальных сетях — это лишь средство повествования о собственной жизни или же то, какой мы хотим ее видеть. И когда в реальности что-то, что предположительно должно приносить нам удовлетворение, на деле не утоляет наши желания, мы имитируем это удовлетворение при помощи социальных сетей, выставляя свою жизнь напоказ.

Для многих миллениалов присутствие в LinkedIn, Instagram, Facebook или Twitter также стало неотъемлемой частью профессиональной жизни. Идеальными примерами являются так называемые инфлюенсеры, чей заработок и благосостояние целиком зависят от публикаций в соцсетях. Нередки также случаи, когда социальные сети используются работниками умственного труда (людьми, которые обрабатывают информацию) как средство создания и монетизации личного бренда. С помощью Twitter журналисты не только узнают о работах коллег, но и формируют репутацию, которую впоследствии можно использовать. С помощью LinkedIn работники не только распространяют резюме и строят профессиональную сеть общения, но и публикуют статьи, которые подтверждают их состоятельность (их бренд!) как менеджера или предпринимателя. Миллениалы, конечно, не единственные, кто таким образом использует социальные сети, однако именно мы задаем тон этому явлению.

Личный бренд — очень правильный термин, поскольку он отражает сущность миллениала как продукта своего времени. Подобно ребенку, не разделяющему работу от отдыха, мы тратим свободное, «нерабочее» время на оптимизацию и насаждение этого бренда, фиксируя каждое свое наблюдение и впечатление. Популярность смартфонов превращает такое поведение во что-то распространенное и вполне обычное. В первые дни существования Facebook приходилось делать фотографии с помощью фотоаппарата, затем загружать их на компьютер и лишь затем публиковать в альбомах. Теперь же смартфон выполняет функцию высококачественной камеры, всегда готовой запечатлеть любой момент вашей жизни — на фото, коротких видео, в постоянно обновляющихся историях в Instagram — и облегчающей нашу работу по презентации себя общественности.

Однако смартфон постоянно связывает нас с нашей «реальной» работой. Электронная почта и приложения вроде Slack делают работников доступными даже после того, как те покидают физическое рабочее место, и заставляют их работать вне рамок «с 9 до 6». Попытки ограничить труд рабочими часами не встречают одобрения, поскольку миллениалам важнее быть доступными 24/7, нежели меньше работать.

«Нас поощряют разрабатывать способы и стратегии поиска новых мест, где мы смогли бы эффективно работать. Эффективность является нашей жизненной целью, мы — поколение людей, рожденное стать идеальными производственными машинами», — пишет Малкольм Харрис, автор бестселлера «Kids These Days».

По мнению социолога Арне Каллеберга, такая эффективность предположительно должна была обеспечить нам более безопасные условия, более высокую оплату труда и, возможно, больше свободного времени. Проще говоря, лучшую работу.

Но чем больше и эффективнее мы работаем, тем хуже становятся наши рабочие места: более низкая заработная плата, худшая система бонусов и вознаграждений и безопасность труда. Наше рвение быть эффективными не сдерживается низкими зарплатами, наша стрессоустойчивость и стабильность не делает нас более ценными работниками. Наша приверженность работе, как бы ее ни эксплуатировали, на деле даже упрощает эту эксплуатацию. Мы миримся с работодателями, которые не заботятся о своих работниках, потому что не имеем других вариантов. Мы не уходим. Мы усвоили, что недостаточно усердно работаем.

Вся эта оптимизация достигает высшей точки в преобладающем для миллениалов состоянии, не зависящего от социального класса, расы и страны проживания — выгорании. Выгорание официально было признано психологическим диагнозом в 1974 году, когда психолог Герберт Фройденбергер применил его к случаям «физического или психического разрушения, вызванного переутомлением или стрессом». Выгорание существенно отличается от истощения, хотя и связано с ним. Истощение означает достижение финальной точки, когда вы не в состоянии двигаться дальше, в то время как выгорание означает достижение этой точки и принуждение себя продолжать идти в течение многих дней, недель, лет.

Но что еще хуже, удовлетворение от выполненной работы — сдачи сложнейшего экзамена или завершения длительного проекта — так и не наступает. «Истощение, испытываемое при выгорании, сочетает в себе неистовое желание довести работу до конца и мучительное ощущение того, что это невозможно. Нас постоянно одолевают беспокойство и множество отвлекающих факторов, которые невозможно свести на нет, — пишет Джош Коэн, психоаналитик, специализирующийся на этом вопросе. — Вы чувствуете истощение, когда исчерпали все свои внутренние ресурсы, однако не можете избавиться от нервной необходимости продолжать работать».

В своей работе о выгорании Коэн осторожно намекает, что как явление оно не ново. Он утверждает, что «меланхоличная усталость от жизни» упоминается в книге Экклезиаста, диагностируется Гиппократом и считается свойственным для эпохи Ренессанса состоянием, сопровождаемым чувствами потерянности и непостоянства. В конце 1800-х годов пациенты с диагнозами «неврастения» или «нервное истощение» отстают от «темпа современной индустриальной жизни». Выгорание отличается своей интенсивностью и распространенностью: это не синдром, затрагивающий лишь отдельных людей, а перманентное состояние миллениалов, которое приобрело пугающие масштабы.

Выгорание настигает всех: людей, которые пытаются свести концы с концами, совмещая работу в сфере обслуживания с подработкой в Uber и уходом за детьми. Начинающих бизнесменов, которые пользуются привилегиями шикарных обедов и бесплатной прачечной и тратят больше часа на дорогу до работы. Преподавателей, которые берут четыре дополнительных класса, пытаясь выжить на талонах на питание и в то же время опубликовать свой научный труд, чтобы в конце концов устроиться на достойную работу. Художников-фрилансеров, которые работают по свободному графику без медицинского обслуживания или оплачиваемого отпуска.

Статья не влезла в одну страницу, продолжение по ссылке.