Против толерантности, но иначе

«Парадокс толерантности» Поппера гласит, что предельная толерантность содержит самоотрицание. Слишком большая терпимость к более тоталитарным альтернативам, приводит к тому что альтернативы разрывают прежний терпимый порядок. В популярном толковании, аргумент Поппера можно свести к следующему утверждению: чтобы избежать фашистской цензуры, необходимо цензурировать фашистов. В качестве аргументов здесь конечно же будут описаны нападения фашистов на свободное общество и удачные перевороты фашистов — «очевидные» аргументы для «очевидной» идеи. Последователи любой идеологии воспринимают ее в форме единственно доступного здравого смысла; но идеология только тогда раскрывается как идеология, когда представляется нам как специфическая идея, обусловленная специфическими условиями, определенная в историческом контексте и в контексте ее альтернатив.

«Парадокс толерантности» — это многоуровневая конструкция. Она поддерживается не только как логический аргумент, но и как повод, который позволяет желаниям определенного рода найти себе рационализацию. Поэтому нужно отдельно рассматривать его логическую часть и отдельно социальную часть. С одной стороны — целая школа мысли, которую поддерживают включенные политические деятели, с другой — отражение в мысли той динамики, к которой тяготеет любое замкнутое племя в толковании понятий морального и сакрального. Состояние, к которому стремится эта динамика, называют еще в быту готтентотской этикой. Все, что принадлежит нашему племени — хорошо; все что принадлежит враждебному — плохо. Это подход, связанный с ранними стадиями становления личности или общества: мораль, которая в социальных отношениях все еще фрагментирована, а в личном восприятии не абстрагируется от «я» или «мы». И потому для зрелой современной идеи бытовой морали — морали как хотя и варьирующейся от места к месту, но в общих чертах всеобщей нормы — выглядит сомнительной. Чтобы избежать этого, готтентотская мораль маскируется под всеобщую.

Попробуем разложить аргумент Поппера и разобраться в его устройстве.

В первую очередь, нам необходимо будет различать контент и структуру отношений. Контент общественных отношений — это условные символы, которые объясняют, отсылают, наполняют; структура — это отношения взаимного влияния, доминации или подчинения, желаний, аффектов. Свастика или красный флаг, высказывания про роль традиции или свободы будут контентом; параметры которые можно обнаружить сетевым анализом сообщества — структурой.

Если мы введем это различение, то на уровне структуры мы увидим вечную конструкцию с некоторым нормативом поведения и с набором средств регуляции, которые поддерживают норматив и наказывают за его нарушение. Контентом могут быть «традиционные ценности», а могут быть «ЛГБТ-свободы», но каждый раз, когда эта структура повторяется, мы видим нечто похожее в результате. Есть норма, которая позволяет одно и исключает другое; эта норма ангажирована интересами определенных групп; для поддержания нормы необходимо наказание отклоняющихся; переход к новой норме происходит, когда с изменением контекста наказания перестают работать. Смена контента ничего не значит для структуры; в смысле структуры и то и другое — нормативный фашизм.

Здесь уже нельзя утверждать, что борьба в рамках сохранения вот этой конструкции имеет какое-то отношение к борьбе с фашизмом. Это просто смена норматива, смена контента, смена привилегии одних групп над другими, смена одних исключительных ценностей на другие. Неразличение структуры и контента, приводит к тому что структура произвольно меняется под прикрытием внешних эффектов контента; борьба с фашизмом становится повесткой нового структурного фашизма; вера в сущностное значение контента, а не структуры, рождает веру в сущностную, а не контекстуальную правоту группы («стрелочка не поворачивается»). Это не обязательное следствие борьбы с фашизмом, но это риск, который не фиксируется, потому что для его описания нет языка.

Смысл норматива на самом деле содержится в структуре, а не в контенте. Можно сказать что да, у нас особенные, свободные нормы, мы за то чтобы позволить людям жить, как они хотят. И поэтому нам нужно ввести ограничения на тех, кто мешает этому порядку. Но именно ограничения определяют норму. Неважно, какие поводы мы используем, чтобы ввести эти ограничения. И насколько они справедливы. Доля и характер ограничений есть реальное содержание новой нормы. По мере того как ограничения будут мигрировать от «аполитического» ограничения прямого насилия к более широким косвенным методам регуляции, мы увидим как восстанавливается старая нормативная структура, хотя контент у нее останется новым. Изменятся привилегированные группы, изменится содержание тех вещей которые можно говорить и которые нельзя, но не изменятся реальные отношения власти.

Таким образом, аргумент за цензуру в отношении фашистов в структурном смысле сводится к аргументу за поддержание вечной схемы нормализации: чтобы удержать какую-то норму, за ее нарушение нужно наказывать так же, как это делали всегда.

Мы не совсем согласны с этим утверждением. Здесь можно выдвинуть три аргумента. Первый: когда речь идет о любом действительно демократическом изменении, менялся не контент, а структура нормализации. Зачастую она не становится радикально свободнее, а меняется только слегка, поэтому такой сдвиг может быть не всегда очевиден. Советский Союз с демократической риторикой не стал оплотом свободы, потому что ужесточил нормализацию, а не ослабил. В то же время, смягчение отношения к а-нормализованным людям на Западе сдвинуло эти страны ближе к свободному обществу. Это касается и условных фашистов. Союз представлял Запад фашистским (как современная РФ — Украину), потому что там можно было найти субкультуры фашистов; но практически это было признаком большей свободы, в то время как сам Союз, в котором по крайней мере при поверхностном исследовании невозможно было обнаружить таких фриков, стал полностью фашистским.

Второе возражение: риски фашистского поворота в долгосрочной перспективе создает не мягкость в нормализации, а напротив, скрытая репрессия режима. Энергию переворота всегда спонсирует фрустрированная энергия масс. Чем больше фрустрация, чем больше «свободный мир» приближает себя по структуре к «фашизму» и ставит себя на одном уровне с ним, тем больше риски что «фашизм» получит поддержку, а «свободный мир» потеряет устойчивость. В фашизме массы ищут освобождения. Диктатуры последних веков, начиная с Луи Наполеона и заканчивая Лениным или Пиночетом, апеллировали к массам против угнетающего их среднего класса «буржуа» или «номенклатуры», чтобы установить еще худшие режимы. Эгалитарный красный флаг был популярен, потому что его питали жажда свободы и невыносимость действительной жизни в прошлые века; сегодня мы относимся к нему, как к символу зла, потому что государство использовало флаг, выпило эту энергию, и взамен напитало его ядом, подменяя освобождение в структуре — контентом об освобождении. Но мало кто вспомнит, что это же произошло и с ранним фашизмом. В самом деле, основные аргументы противников «толерантности» в РФ, «ватников», — в том, что они справедливо обнаруживают в противнике структурную копию собственной системы нормализации, но узнают в ней волю и интересы чужих групп.

Третий аргумент также является признанием в любви парадоксу Поппера. Действительно, чтобы удержать систему в рамках некоторого набора состояний, необходимо вводить корректирующие воздействия на границах этих состояний. С фашизмом (в структурном смысле) и правда необходимо бороться. В каком-то смысле, сторонники парадокса Поппера абсолютно правы, просто не всегда умеют понять этот парадокс должным образом. Если для нас важен не контент, а структура, то задача корректирующих воздействий на границах нормы состоит не в том, чтобы повторить существовавшие всегда отношения нормализации, а в том чтобы структурно видоизменить их, найдя новые жизнеспособные формы. Может быть, здесь работают вовсе не те закономерности, которым люди следовали раньше, и новые представления о сложности перевернут наши прежние представления о механизмах нормализации и их разрушении. Либертарная идея — это и есть идея о том, что людям возможно позволить больше, чем было позволено когда-либо, и что в случае правильной организации процесса, новая нормативность, которая и состоит в этой способности системы позволить людям делать почти все, будет куда более устойчива чем прежние нормативности, и поэтому не вернется самопроизвольно к «фашистской» нормативности, где немногое позволено немногим.

Постановка вопроса таким образом, открывает новые перспективы и новые проблемы. Нам уже не кажется решением «просто запретить» всех, кто не согласен с новым нормативом — нам нужно исследовать, каким образом норматив может стать мета-нормативом, устойчиво включающим неустойчивые фрагменты прежде отрицавших его систем; позволяющий любую норму, запрещая ее взрывной характер; вводя на нее лишь как бы «аполитические» и «акультурные» ограничения, блокирующие насильственную экспансию или преобразующие экспансию, которая обещает насилие. К примеру, профилактика становится важнее оперативных вмешательств, а «снятие» (Aufhebung) конфликтов в неомарксистском духе позволяет удешевить и отчасти отменить процесс социальной поляризации и военного столкновения. Позволение ради стабильности вместо запретов ради стабильности. «Свободу врагам свободы!». Возможно, нам стоит поучиться этому у «капитализма» — я имею в виду не структуру отчуждения влияния от одних в пользу других, а ту децентрализованную и гибкую систему включения и нормализации, которая ему сопутствует.

Некоторые уточнения:

• Исторически, «парадокс толерантности» — часть послевоенной имперской идеологии, которую можно назвать «антифашизмом». На Западе гибкая и распыленная, на Востоке чуть более централизованная и тоталитарная, она выполняла ту же задачу, которую идеология выполняет всегда: маскировать отправления власти. Известный анархистам антифашизм — это субкультурное преломление доминирующей идеологии в контексте уличных группировок. Понятно, что власти не всегда одобряют такое заимствование. Похожая история произошла и с неонацизмом: только неонацисты позиционируют себя как «плохие», а антифашисты — «хорошие» парни в рамках высказываний одной и той же идеологической системы. Демонами новой религии становятся старые боги; для любителей поиграть в «плохих мальчиков» сгодилась старая имперская парадигма.
• На самом деле, условно «аполитическое» ограничение на насилие это все равно политика, так как это всегда ограничение одного насилия другим насилием. Здесь тоже важна структура системы. Разные типы структуры сдерживания насилия — это разные политические выборы.

swarm_info