тг_Симпозиум
Тезисно, не вдаваясь в подробности, проясню свою позицию касательно «русского».
Две оговорки — спрячу под спойлер, чтобы не тратить ваше время, на суть написанного они не влияют.
Во-первых, то, что я напишу ниже, основывается на идеях философии XIX века и имеет весьма отдаленное отношение к условиям настоящего момента. Поэтому заранее расписываюсь в утопизме, мечтательстве, отсутствии исторической перспективы. Да и вообще — по духу, хоть и не по содержанию мысли, мне близок Никита Шарапа.
Во-вторых, как и всякий человек с с истонченными нервами, я имею свойство «переобуваться», а именно ежемесячно пересматривать те или иные аспекты собственных взглядов. Так что написанное ниже прошу ни в коем случае не воспринимать как манифест (упаси Боже вообще писать «манифесты), а скорее как фиксацию текущего настроения.
1. Чистейшим выразителем национального духа выступают литература и философия — причем не всякая литература и не всякая философия, но лишь те, что сумели обрести звание «классики». Это общее место немецкой философии, вполне воспринятое и философией отечественной. В отношении русской культуры звание классики — с этим, кажется, никто не будет спорить — ложится на наш «долгий XIX век».
2. Следовательно, быть «русским» — значит принадлежать к русской классической культуре, быть способным мыслить в её категориях (при этом не обязательно признавая их как исключительные и единственно должные! — это, впрочем, дискуссионно).
3. Меж тем классика, разумеется, постоянно находится в процессе переосмысления — иначе она не была бы «классикой», то есть чем-то вечно актуальным. Однако в угаре пересборки важно помнить не только об актуальном, но и о вечном, уметь сохранять ту оптику, которая была бы адекватна изначальному объекту осмысления. Проще говоря, уметь читать Пушкина не только собственным взглядом, но и взглядом если не Пушкина (со «смертью автора» спорить не берусь), то человека XIX века, стремясь к объему, стереоскопии.
4. Встает вопрос следующего характера: что именно дает нам доступ к образу мысли человека XIX века, что может быть нашим проводником? Первое, что приходит на ум — язык. Собственно, это то решение, к которому склоняется официальная пропаганда (правда, совершенно в ином движении мысли). Мне кажется оно не слишком удачным именно потому, что язык суть живой организм и с помощью него одного установить некое тождество, или идентичность, довольно сложно.
5. На мой взгляд, наиболее адекватным оператором перехода между образами мысли человека XXI века и человека века XIX (а вслед за ним — и всех предшествующих русских веков, достигших своего апогея в классической русской культуре) будет Православие. В позднем Союзе и в особенности после его падения все национально мыслящие филологи (Есаулов, Захаров, Ветловская) с бешеным энтузиазмом ринулись осмыслять христианский фундамент отечественной литературы, желая тем самым вернуть себе и своему народу аутентично русское.
6. Здесь мне надо сделать оговорку. Конечно, русская культура XIX века, все же секулярного — культура не столько чисто Православия, сколько христианства. При всех важнейших оговорках вроде воскрешения старческой традиции во второй половине века. Это значит, что получить тот самый «доступ» к русскому XIX веку могут не только православные, но и все люди, не отвернувшиеся от Христа, то есть и католики, и протестанты.
7. Тогда перед нами встает проблема, схожая с той, с которой столкнулись славянофилы в ходе рассуждения о создании русской нации. А именно: православие как общая рамка национального мышления не взлетит, потому что значимая часть народа — дворянство — перестала идентифицировать себя как православных. Сегодня проблема та же, но в совсем иных масштабах — спасибо XX веку, что и вынуждает меня причислить все предшествующие мои рассуждения к разряду «мечтательства».
Итого: русским людям для обретения себя нужна вторичная христианизация
Публицист, кандидат экономических наук Андрей Песоцкий однако, посчитал, что, взяв за основу литературу XIX века, мы с неизбежностью, должны включить и её «бунташную» и «антискрепную» часть:
Философ Никита Сюндюков рассуждает о том, на каком основании строить русскую идентичность. Выводит формулу «православие + русская классическая литература», поскольку «православие как общая рамка национального мышления не взлетит». А значит нужны ещё и книги «долгого XIX века».
При духу заметки видно, что Никита хочет опереться на позднего Пушкина николаевской поры и на Достоевского (к которому он испытывает профессиональный интерес).
Но ведь русская литература XIX века минимум на половину бунташная и, скажем так, «антискрепная». Среди знаковых литераторов, которых мы все проходили в школе, было много тех, кто не поддерживал Святую Русь, а хотел в неё пальнуть. Герцен, Чернышевский и так далее, от которых дорожка к Кропоткину и Бакунину. Появится антицерковник Толстой, а чуть позже и Горький.
Советские учебники литературы, по которым изучали культурное наследие XIX века, вообще, были способны штамповать патентованных леваков (что логично). Но они, при всей ангажированности, не слишком сильно грешили против истины. Вспоминается:
Ваня (в кучерском армячке): „Папаша! Кто строил эту дорогу?“ Отец (в пальто с красной подкладкой): „Граф Пётр Андреевич Клейнмихель, душенька!“
Некрасов. Тоже классик.
Примечательно, что Сюндюков настаивает на том, что для того, чтобы быть русским, важно видеть классические произведения в оптике той эпохи, в которую они были написаны. Сама собой фамилия Белинского возникает, который объяснял читающим людям позапрошлого века, как надо эти книги понимать. Железную дорогу строили простые мужики, а их кровь пили паразиты, вытекает из представлений Белинского.
Помещать в фундамент нашей идентичности русскую классику XIX века - значит легитимизировать не только имперскую, но и революционную традицию, исходя из которой можно обосновать 1917 год.
Никита Сюндюков уточняет, что нигилистическая тенденция при «известном вывихе мысли» может быть включена в православную цивилизационную рамку:
Спасибо Андрею Песоцкому - я и сам после публикации текста почувствовал, что как-то все у меня гладенько выходит, и где же здесь место порой карикатурному, но все же очень русскому нигилизму, русскому бунту, в целом — трагическому переживанию русскими собственного бытия. Андрей, как истинный нацбол, поймал меня на этом упущении.
Впрочем, следуя все тому же православию, мы упираемся в аскетику, которую, при известном вывихе мысли, можно трактовать как "православный нигилизм", отрицание мира сего. Это подчеркивал Бердяев:
"У «нигилистов» и их детей и внуков мы видим дух бытия, утверждения в политике и аскетизм, дух небытия в творчестве культуры; у «декадентов» и родственных им по духу, наоборот, — аскетизм, дух небытия и утверждения в политике, дух бытия в творчестве культуры. Это знаменательно".
Интересно, кстати, прочитать через эту оптику наследие Лимонова, резко критично относившегося к классической русской литературе именно за её аполитичность, сонливость, дряхлость.
Собственно, в вышеприведенной цитате Бердяева дан пример того, как если не исповедание, то хотя бы понимание православной веры обладает эвристической функцией, проливая свет на те темные места нашей истории, истории нашего духа, которые по сей день считаются неразрешимой загадкой и потому вызывают все новые и новые витки споров.
Православие, конечно, ставит человека на неизмеримую высоту - и оттого явственно видит, как глубоко он может пасть. Эту духовную прозорливость, на мой взгляд, и способна дать русским людям православная вера сегодня - хотя бы в качестве "цивилизационной рамки", а не личного акта веры.
ТГ-канал «Мёртвый якорь» считает, что XIX век калейдоскопичен, но всё-таки далёк от легитимации октября 1917 года:
И все же думается, что советские учебники, формировавшие представления о классической литературе, довольно сильно грешили против истины.
Мне довелось учиться в нулевые годы, но судя по всему, содержательно они не менялись. Школьник выносил ту картину мира, где Нева вытекает из Ладожского озера и впадает в Финский залив, а русская культура вытекает из восстания декабристов и впадает в революцию 1917 года.
При этом общественно-политическим взглядам писателей уделялось очень много внимания. Их всегда классифицировали по каким-то странным категориям, которые никогда я больше в историографии русской мысли не встречал.
Собственно гоголевская «Шинель», из которой как бы все вышло, трактовалась не иначе как критика николаевской бюрократической государственности. Достоевский запоминался как приговоренный к казни каторжанин, который потом описывал мрачную действительность царской России. Когда я на уроке сравнил описания Петербурга у Достоевского с описанием Лондона у Диккенса – то в ответ получил ныне меметичное «это другое».
Все человеческие пороки все несовершенства мира, весь ужас человеческого существования, описанные в русской литературе редуцировались к критике царизма.
Трудно представить что-то более далекое от реальных взглядов Достоевского. Дело даже не в его патриотических убеждениях, а в той позиции, которую он отстаивал в вопросе о значении среды в споре с Градовским.
У поэтов получалось так, что Некрасов запоминался именно как революционно-демократический поэт, а вот Тютчев сливался в одну сущность с Фетом под маркой «чистого искусства». Идеи Тютчева, его влияние на русскую мысль и на ход истории не рассматривались вообще.
Действительно, отрицать революционный субстрат русской культы нельзя. Федотов хорошо написал в свое время:
«При покорном безмолвии Руси, что заполняет трагическим содержанием петербургский период? Борьба империи с порожденной ею культурой, – еще резче: борьба Империи с Революцией»
Но революционная часть русской культуры не означает легитимацию 1917 года и уж тем более октября 1917 года. Политическими выразителями революционной части русской культуры были скорее эсеры, а не большевики.
А вообще, идея помещать в фундамент нашей идентичности русскую классику XIX века кажется безальтернативной. И здесь на самом деле не придется ничего перетолковывать в сторону имперскости или в сторону революции. Русская культура прекрасная в своей калейдоскопичности, но в среднем, чаемым общественным строем можно считать некую народную монархию, а общей ценностью – сопряжение родины и свободы. Ну и критика Запада, куда без нее.
ТГ-канал «Русский стиль»:
Русский код не в Достоевском и не в Маяковском по отдельности. Русский код в Платонове и Филонове, Крученых, Хлебникове, Лескове, Скрябине, Рахманинове, Введенском. Скажу больше: в Гайдаре.
И уж точно русского кода нет в максимально убогом нытье самодовольных лесбиянок и клоунов из Серебряного века типа Гиппиус, Вертинского, Ахматовой, Судейкина, Цветаевой, Кузмина и всей этой театрально-первертной форели, разбивающей лед вокруг "Балаганчика".
У Сомова, Бакста, Дягилева и Билибина русским духом точно не пахнет. Фальшь и имитация. Туда же Рериха и Васнецова.
Серьезные сомнения относительно того, нужен ли Блок в школьной программе и на корабле современности.
Русский стиль - это максимальный формализм противопоставленный любого рода структурам. Прежде чем критиковать вспоминаем про то, что латинское forma это лишь перевод платоновского eidos.
XIX век, понимаемый как Золотой век русской культуры принципиально рассматривать в связке с веком Серебряным, излившимся глубочайшей трагедией в виде русской революции, которую нельзя, тем не менее, понимать как роковую случайность или действие внешних сил. Она была заложена в самой логике русской истории в том числе, о чём уже многажды говорили русские мыслители.
Дискуссия, которой положил начало Никита Сюндюков интересна тем, что ключевые – узловые – тенденции, которыми и сегодня мучительно болеет культура и страна в целом, действительно все отражены в главных философских и литературных перипетиях XIX века. Сегодня они кажутся уже неким финалом, в том смысле, что представляется, что разрушительные тенденции вполне достигли уже своего дна. Худо только, что это может быть не так, как нам видится, и что нам, может быть, ещё придётся испить горюшка вроде революций и прочих потрясений.
Выкидывать вообще что-либо с корабля современности полагаем жестом неоправданным. Всё выкинутое однажды всплывёт, но только уже в виде враждебном. Скорее, всему нужно отвести надлежащее ему место.