Подозрение-5

Навязчивая тема критической мысли 20 века — подозрение, что в освобождении содержится (или по крайней мере может содержаться) репрессия. Когда мы декларируем освобождение, и когда пытаемся его осуществить, когда происходят революции, производятся реформы и произносятся пламенные речи, что-то сбоит, и реальная работа механизма расходится с объявленной.

Традиционный пример — революция, которая заканчивается еще более интенсивным подавлением. Любая утопия с гулагом, недостатка в таких примерах у нас нет. Менее обычная, но еще более яркая иллюстрация: случай, когда от имени какого-нибудь престарелого тирана публикуется книга о политическом освобождении. Здесь расхождение настолько бесстыдно, что ему нельзя предпослать обычные извинения для неудачных революций. Самый короткий грустный рассказ.

Мы полагаемся на страсть к освобождению, и обманываемся. Инвестируя в освобождение, усиливаем подавление. Каждый раз это вызывает травму. Что произошло? Может ли это случиться снова? Как и где? Сама идея освобождения, как и практические попытки освободиться, становятся предметом тщательного анализа. Образ скрытой репрессии начинает преследовать критическую теорию (рекуперация Дебора... эпистемы Фуко[1]). Теперь нельзя больше отдаться порыву наивно, не замечая сопряженного риска, не ставя предлагаемые обещания под сомнение. Слишком непосредственные разговоры об освобождении становятся попросту пошлыми.

Эта история началась сразу, как появилось политическое освобождение в современном смысле — с началом так называемых «буржуазных революций» на континенте.

травма 1

Великая Французская Революция сделала недовольство существующими проектами освобождения модным и массовым. Сама идея, что попытка освобождения может привести к еще большей репрессии, раньше принадлежала «консерваторам». Но теперь она сливается со страстной попыткой этого освобождение достигнуть[2]. Это больше не капризное подозрение с отказом, это подозрение любовника.

Современную форму ему придали Фрейд и Маркс. Каждый из них по-своему произвел знаменитое разделение на речь, эффект, картинку, — и скрытый от глаз действующий механизм. Они превратили в метод поиск внутренних механизмов под поверхностными яркими эффектами. Критика идеологии Маркса, симптом Фрейда... Театральные метафоры «18 брюмера». За рассказанными нам наивными историями скрываются экономические интересы класса либо бессознательное пациента. Внешняя картинка приковывает внимание, но отвлекает нас от самого важного.

Последующие поколения изменяли, расширяли, и даже сливали (как в фрейдомарксизме[3]) те поля, на которых критический метод проводит различие между «скрытым механизмом» и «внешним эффектом», пока наконец не произошло еще одно важное событие. Взгляд занимающего позицию критика упал на себя. Контур замкнулся[4].

В каком-то смысле, и Маркс, и анархисты, были плодом подозрения к ВФР — к неполноценным с их точки зрения «либеральным» попыткам освободиться. Они пытались показать, почему «либеральная» попытка была недостаточной, как именно она обманула себя. Маркс предложил последовательный метод анализа — и поэтому оказался удобнее для популярного использования, чем анархизм. Но Марксу, как и Фрейду, не хватило подозрения к самим себе.

травма 2

Неудача Русской революции, которую, как считается, пытались осуществить по рецептам Маркса, заставляет сторонников освобождения сделать петлю: подозрение скрытой репрессии, которое направлено на подозрение скрытой репрессии[5]. Параноидальная позиция анархистов, с самого начала критиковавших освобождение в усиленном режиме, становится популярной. Цели и средства, политическое поле и экономическое, общее и индивидуальное — довериться очевидному больше нельзя нигде. Либертарные принципы должны подвергнуть критике сами себя в каждом их этих пространств. Легкомысленное обращение открывает подавлению щёлку.

Если раньше мы рассматривали по отдельности отчуждение продуктов труда и проект освобождения, который может это исправить, то теперь знаем, что отчуждению подвергается и сам проект освобождения. Отделенный от производителей проект начинает доминировать над собственными создателями и чудовищно извращается. Есть отчуждение, а есть отчуждение второго порядка — и его тоже необходимо преодолеть.

Работу продолжают постструктуралисты, ситуационисты, франкфуртцы, гошисты[6] — все те, кто тщательно избегал названий, и кого мы всё же можем назвать «неомарксистами». Но лишь в том смысле, что их объединяет развитие такого критического метода, который начался с Маркса: анализ конкретно-исторических структур вместо рассмотрения ярких картинок, которые предлагают нам себя на поверхности событий. Конечно, следующим шагом становится подозрение марксистов к Марксу (последовательное выполнение марксистского метода подразумевает «преодоление» марксизма) и подозрение аналитиков к Фрейду (Анти-Эдип). Но это лишь элемент нового принципа: подозрение проекта освобождения к самому себе.

дает ли понимание понимания совершенную позицию?

Структурный психоанализ предлагает идею, что освобождение и подавление могут появляться не диахронично, а синхронично, не последовательно, а одновременно. Что инновации, которые мы вводим с целью освобождения, всегда, или по крайней мере, с большой вероятностью, вызывают к жизни новые ландшафты репрессии — на этот раз, другой репрессии.

Практически весь 20 век, либертарная мысль занималась тем, что пыталась отделить одно от другого; алхимически синтезировать хорошее, чистое освобождение, и отбросить плохую репрессию. Мысль о синхронии освобождения и репрессии как будто подрывает это занятие. Подозрение либертария — это гонка за своим хвостом. Вечный и бесплодный поиск волшебной мета-позиции[7]. Уже зная об этом, кто-то злостно продолжает пытаться провести различие. Другие пришли к разочарованию — выхода нет, попытки бессмысленны.

Кажется очевидным, что и тот, и другой подход — наивные абсолютизации. Конечно же, риск новой репрессии «внутренне присущ» любой попытке освобождения просто в силу неопределенности будущего, в силу сложности проблем, которые мы решаем. Но это не значит, что попытки бессмысленны. Один уровень рефлексии будет лучше другого.

Целью освободительной мысли никогда не была мета-позиция, окончательное решение, которое отделит «хорошее освобождение» от «плохого перерождения». Целью была саморефлексия, замыкание контура на себе, петля обратной связи к собственным представлениям. Самосознание — это и есть сознание, обращенное на сознание. Идея освобождения начинает понимать себя.

В практическом смысле, это значит, что идея освобождения может рассматривать, как возникают ее собственные механизмы, и как в ней самой возникает отчуждения и репрессия[8][9][10]. Обратная связь от контуров управления позволяет их менять, эволюционировать в адаптивном управлении. Это подозрение к себе — возникающая обратная связь самокоррекции. Не-наивное мышление об освобождении получает шанс подвергнуть самое себя тем же преобразованиям, которые запланированы для внешнего мира. Сделать либертарную идею либертарной структурой. Можно сказать: зарождается идея освобождения второго порядка.

Прогресса не существует, и ничто не гарантирует нам ни что прежний уровень теории сохранится, ни что будет достигнут новый. Всё, что создано, может быть и потеряно. Фактически, новое понимание либертарного критического метода уже почти вышло из употребления. Последние крупные теоретики постструктурализма сегодня используются только чтобы плодить шум или поддерживать тот самый порядок, который они пытались атаковать. Нужны конкретные теоретические усилия, чтобы закрепить и продолжить начатое.

__________

[1] Еще один популярный мотив — образ «перерождения» радикала, образ, который настойчиво преследует любую андеграундную среду. Вспомните знаковую историю с «красным Дэни». Депрессивная версия того же самого подозрения — «железный закон олигархии».

[2] Есть типаж популярного фильма, который эксплуатирует этот мотив. Обычный офисный клерк вдруг исполняется подозрения к миру, в котором обнаруживается скрытая репрессия, а затем — и к Сопротивлению, которое предлагает ему возможность освободиться. Первая «Матрица» стала почти архетипическим образцом такого жанра (кстати, в режиме синхронии — не положив начало жанру, и не став его кульминацией, а параллельно). Этот фильм можно назвать идеальным выражением эстетики неомарксизма не только потому, что воплощает эротические фантазии студентов о городской герилье, цитирует Бодрийяра и позволяет заменить растянутые свитеры «новых левых» на фетишистскую черную кожу, но и потому, что выражает подозрение критической позиции ярким, гипертрофированным, мультяшным способом. Конечно, популярные фильмы с легкостью замыкают это трансгрессивное подозрение в примирение: конец смыкается с началом, освобождение равно подчинению, и все одним миром мазаны.

[3] Почти вся схватка происходила в поле, участники которого идентифицируют себя в основном как «левые». Носители условно «правой» критики (и либертарных и репрессивных тенденций) «левой» традиции как будто только проснулись, пропустив всё веселье. Они все еще выдвигают первые наивные претензии, только пытаются нащупать почву. Вот почему их критика не сравнится с критикой либертарной «левой» идеи либертарной «левой» идеей. Но именно поэтому, «правая» критика имеет большой потенциал, если научится преодолевать сама себя, как научился неомарксизм.

[4] Один из эпизодов этого прорыва — переработка идеи «критической теории» Максом Хоркхаймером. Марксистский анализ марксистского анализа — это возбуждает воображение. В каком-то из текстов, он называет критическую теорию «осознающим себя мышлением».

[5] Возможно, эта потребность в подозрении к себе существовала всегда, и что будучи еще не структурированным, бессознательным, именно это подозрение и питало тот «революционный террор», который позже еще усилил подозрение к попыткам освободиться. Подозрение без теорического понимания — это мания.

[6] Есть и ряд попыток, в которых подозрение не выглядит достаточно искренним. Троцкизм: любопытный экземпляр из смеси самосознания и вытеснения. Троцкизм заявляет подозрение к сталинскому проекту, и этим привлекателен, но использует его только чтобы повторить всё то же еще раз. Подозрение репрессии в освободительном проекте становится инструментом репрессии в освободительном проекте.

[7] Когда высказывание отдает себе отчёт, что все высказывания ангажированы, оно не перестаёт быть ангажированным. Когда критика отчуждения подвергает критике саму себя, она не становится неуязвимой перед отчуждением. Подняться на одну ступень над наивным, непосредственным созерцанием предмета (например, репрессии) и создать критику этой репрессии было достижением. Подняться на две ступени, и создать критику критики — гигантским прорывом. Но где конец этой лестницы? Каждый раз нам хочется говорить об окончательной победе, окончательном изгнании репрессии если не из мира, то хотя бы из какой-то инстанции, из нашей собственной позиции. Оказывается, это невозможно.

[8] Критика каждого следующего уровня саморефлексии создает новые и новые петли критики к критике. После критики второго порядка — бесконечность вложенных самокоррекций. Насколько далеко мы способны зайти по этой лестнице в действительности, определяется только сложностью обсуждаемой проблемы и количеством наличных ресурсов. Овладеть самим принципом можно уже после овладения методом критики первых двух порядков.

По этой же причине, говорить об идеях третьего порядка скорее бессмысленно. После второго перехода, принципиальные трансформации закончились. Наступает свободно масштабируемая саморефлексия, в которой следующие 2+ уровни не дают иллюзии исключительного преимущества. Конец уверенности в победе (т.е. обладании наилучшей позицией) дает наибольшие шансы на победу. Достаточно использовать столько вложенных уровней саморефлексии, сколько будет удобно в практическом смысле. Это и будет единственно возможным преодолением идеологии как «ложного сознания».

[9] В последнее время, в определенных кругах стало модным говорить о «постанархизме». Иногда его определяют как анархизм, который применяет методы постструктурализма. Но никакого постанархизма не появится, пока он не начнет использовать эти методы на самом себе, отказывая себе в мета-позиции и актуализируя подозрение к собственным практикам. Как еще может политический и в общем-то идеологический проект использовать методы постструктурализма без самообмана? В последнюю четверть 20 века это уже было интуитивно ясно, но люди предпочитали уходить от определений, чем определить и затем подвергнуть анализу собственную позицию. Анархизм сейчас поддается искушению любой идеологии: представить себя вечным, универсальным и не-ангажированным. Необходимо раскрыть конкретно-исторические интеллектуальные, экономические, политические и психологические структуры анархизмов. Показать, как это позиция формируется, и найти в ней зазоры между презентацией и репрезентацией. Это минимальное, но не такое уж сложное требование — все лекала давно готовы. Пока эта работа не сделана, постанархизма не существует.

[10] Главная претензия к ряду «наивных» анархистских проектов — не в том, что они делают ту или иную конкретную ошибку, а в том, что сам наивный подход, к примеру, экстатическое переживание шаблонной риторики освобождения (фашиствующие ублюдки, торжествующий народ), делает их уязвимым ко всему разнообразию способов самоотчуждения — и появления репрессии внутри освободительного проекта. Можно сказать, они не следят за собой.

Гипертрофированный образ врага в ряде «радикальных» групп можно рассматривать, как проекцию. Они путают не только диахронию и синхронию, но внутреннее и внешнее по отношению к «я». Конечно, внешняя угроза существует, но бегство от осознания внутренней угрозы, перекладывает на внешнюю вообще всю тревогу. Начинается компульсивный поиск шпионов, еретиков и предателей. Кто-то пропустил двадцатый век.

Канал: @AnarchyPlus.