нужные слова

мои мысли – ящик с ключами чёрт-знает-от-чего из «коралины в стране кошмаров». один за одним я пробую тыкаться ими в твоё неприступное сердце: поэзией, прозой, перформансами, банальными разговорами и рассуждениями о высоком – и всё не то, не то, не подходит. говорят, когда на «поле чудес» выпадает сектор «ключ», людей обманывают, и нет там нужного ключа никакого, это их потом подкладывают, а если людям везёт – значит, свои, подставные. может и я себя обманываю оттого только, что кроме этих ключей у меня ничего нет, а сердце твоё на замке кодовом, как дневник с моими детскими секретами, или запаролено, и мама права была, надо было идти на программиста – тогда бы как в фильмах потыкала что-то быстро-быстро на клавиатуре и взломала бы твою систему двухфакторной аутентификации. какая там была подсказка?

но я ни подставным, ни программистом не была и комбинаций цифр никаких не знала. у меня были только мои бесхозные ключи.

я встаю с постели среди ночи. предрассветный ветер кутает мой рабочий стол в тюль, а меня в пронзительный холод. снимаю с вешалки домашний халат, но не продеваю рук в рукава, просто накидываю на плечи. я к этому ветру не причастна (наверное). открываю ящик с ключами и начинаю перебирать на авось: витиеватые старинные и совсем простые, от дверей, от шкафов и шкатулок. возможно, мне стоило искать не один единственный ключ, а замок для каждого из них, но я была эгоисткой и знала чего хотела.

твоей любви.

я выбрала связку из трёх ключей.

I. сказка о глупой птичке.

жила была (так вроде положено начинаться сказкам) птичка. снегирь или зяблик, синица или журавль, быть может, даже обычный воробышек – это не так важно. у неё были крылья и она умела петь красивые песни – вот и всё, что о ней нужно знать.

и, как это часто бывает с птичками, её подстрелил из рогатки мальчишка. подстрелил – а она, дрогнув подбитым крылом, свалилась в жухлую кленовую листву. мальчишка оглянулся по сторонам, пожал плечами и подошёл ближе, туда, откуда доносился хруст не то трескающихся сухих черенков, не то хрупких косточек вздрагивающей в болевых конвульсиях пташки. не слишком аккуратно он взял её в тёплую руку и стал разглядывать на свету. «сломано», – констатировал он, и стало как-то жалко; как-то совестно. всё так же без особой заботы он сунул её во внутренний карман куртки и понёс домой.

дома мальчишка снял с шифоньера клетку, оставшуюся от умершей пару лет назад канарейки, сунул туда птицу, насыпал какого-то пшена, найденного в буфете, налил воды в рюмку, позаимствованную оттуда же, и оставил на подоконнике. «лечат же они как-то сами себя на природе, и она не жако дрессированный, справится как-нибудь», – так он решил.

вскоре птице действительно стало лучше. мама мальчика досыпала к пшену толчёную яичную скорлупку, но появление питомицы никак комментировать не стала. когда он возвращался и садился за уроки, пернатая ему радовалась; внимала его рассуждениям вслух, когда он дольше обычного бился над каким-нибудь уравнением; а когда приходил рассерженный и шумно бросал сумку в угол комнаты – пела полузабытые лесные трели. она не всегда могла понять, когда ей стоило помалкивать, поэтому часто оказывалась окутанной махровой темнотой кухонного полотенца до самого утра. мрак затягивал её в свинцовую дрёму, и ей снились времена, когда она была ещё птенцом, а иногда – лисы и куницы, и она, со страху просыпаясь, шумно падала с жёрдочки.

так она прожила до самой весны, и, помимо снов, почти не вспоминала, что когда-то жила иначе. мальчик, сам того не желая, приручил её, хотя с самого выстрела и не касался её руками.

но однажды птичку с жёрдочки свалил не дурной сон, а ходящая ходуном реальность, на все девять баллов по шкале Рихтера. она съёжилась, забилась в угол ставшей родной клетки и снизу вверх смотрела, дрожа, на решительный профиль, как ей казалось, своего мальчика, боясь представить, что же он собирается сделать.

но любому, кто умнее трясогузки, да и любой другой птичьей породы, конечно же, сразу стало ясно, что птица ему попросту надоела. и он решил – ей-богу, за три месяца она не могла не исцелиться, и отнёс её в лес, на то самое место, где зиму назад подстрелил. и оставил. птичка смотрела, как силуэт мальчика с канареечной клеткой в руках уменьшается вдалеке. хруст веток под подошвами его ботинок становился всё тише.

он был прав лишь наполовину. сломанное крылышко действительно больше не пронзало болью от каждого движения, но косточки срослись неправильно, а мышцы за три месяца в тесной клетушке совсем атрофировались, и летать птичка не могла. и скорее всего она бы умерла с голоду, если бы её птичьи кошмары про лис и куниц не воплотились в жизнь раньше, но читателю была обещана сказка, и сказочное чудо случилось.

II. полтора разговора о вечности (стенограмма искаженная художественным вымыслом)

ты оборвал фразу на полуслове, так что я словно проснулась от сладкой как вата полудрёмы, в которую меня вгоняет твой голос, если ты говоришь не о политике или что-то смешное, а просто спокойно говоришь, о музыке или о поэзии (о хорошем).

— что такое?

— теперь у нас есть полтора разговора о вечности.

— полтора? почему бы нам не иметь двух разговоров о вечности, например?

— потому что тогда число после запятой будет бесконечно маленьким, бесконечно большой вереницей цифр после запятой после пятёрки. короче, вечным.

— но ведь любое число может иметь бесконечную вереницу нулей после запятой, а значит любое число — вроде как вечность?

— и какая же вечность кажется внушительнее: та, которая состоит из бесконечного множества нулей, и чёрт знает, есть ли там где-то в конце хотя бы единица, или та в начале которой пятёрка, а дальше вообще чёрт знает что и сколько?

— ещё скажи, что одни бесконечности больше других бесконечностей.

— не больше, а мощнее. это другое.

III. неизученные свойства фальшивых звёзд.

«а вдруг счастливым я был вчера, а мне не сказал никто». – дайте танк (!)

мы с тобой часто спорили о счастье. ты сулил мне быть самой счастливой на свете, а я отнекивалась, как от проклятья. только тогда это было скорее из вредности, может даже из какого-то юношеского максимализма или драматизма, но уже присущего только мне. а сейчас нет.

теперь я поняла, что быть по-настоящему счастливой очень-очень страшно, потому что одно потерянное счастье может оказаться несоразмерным другому приобретённому, и ты будешь крутить его в руках так и эдак, сравнивать, смотреть на просвет – не фальшивое ли? пока не скомкаешь и не выбросишь. сравниться по масштабам с тем первым счастьем может только чувство пустоты, когда в руках впервые не окажется второго, и деть их будет некуда. будут плетьми висеть и казаться совсем чужими.

пустота, темнота и немота, когда больше не видишь прекрасного, когда больше нечего сказать. только эти «та-та-та» мерно стучат в голове ночами и не дают уснуть.

***

я совсем забыла о гирляндах, которые протянула вдоль карниза почти год назад. о них напомнил первый снег. пришлось лезть под стол и, чихая от пыли, искать в запутавшихся проводах тот самый, полупрозрачный. когда я воткнула вилку в розетку и комната озарилась мягким светом, как кусок сырой штукатурки в аварийном здании, на меня свалилось воспоминание.

воспоминание о дне ровно за одиннадцать суток до нового года, утром которого я думала, что нельзя злиться на людей за то, что они не сдерживают данных мне обещаний, потому что этим не обременяю себя даже я.

с рюкзаком и подарочными пакетами наперевес я носилась от одной торговой точки к другой в одиночестве, но совсем не чувствовала себя одинокой, всюду впитывая атмосферу грядущих праздников, ведь днём позже моей прямой рабочей обязанностью станет создавать её самой. злилась на свою неловкость, путалась в наушниках, одаривала улыбками и любезностями продавцов, таксистов и даже прохожих, словно доброта тогда ничего не стоила или – что вероятнее при нынешнем строе – на неё были бешеные скидки.

кажется, я всё чувствовала уже тогда: почему-то будущий виновник моего маленького счастья в смешной новогодней экипировке – создавать праздничное настроение было и его рабочей обязанностью тоже, – всегда даривший мне беспричинную радость, тогда оставил на сердце какой-то имбирно-горький осадок. наверное, знал бы он всё наперёд, ни за что бы не сказал «приходите ещё». наверное, знала бы я, ни за что бы не пришла тоже.

с шоппинга на курсы, с курсов на маникюр – я словно очень умело играла во взрослую. всюду куда-то торопилась и была вечно занята: работа, учёба, запись к врачу; завтра в пять утра ехать за город, работать на открытии горнолыжного курорта, а послезавтра поэтический вечер. сначала я думала, что то большое счастье я нашла в суете, но потом поняла, что скорее в том, что у всей этой суеты был смысл. точно кошка, пытающаяся поймать луч лазерной указки, я ловила в ней свободные минуты для счастья, которое наполняло собой и минуты все остальные. да, в отличие от кошки, у меня чудом, не иначе, получалось.

в тот самый счастливый день лазерная указка времени металась из стороны в сторону особенно неуловимо, так что цены на услуги такси были несоизмеримы с ценой минут. но я как назло всё равно оказалась в пробке. «можете повернуть здесь?» – попросила я таксиста поворотом раньше, чем нужно, попутно набирая сообщение. я ехала домой только чтобы оставить купленные подарки, и как до странного приятно было вспомнить, что у меня был ещё один дом. Твой. где всё бремя суеты валилось с плеч и взамен на них взваливались лапы тридцатикилограммового пса. дом, который покинуть было сложнее, чем тёплую постель зимним утром. но тогда правда надо было бежать.

снова такси. снова пробки. снова опаздываю. репетиция, курсы. в тот день я опоздала даже домой, но, возвращаясь в двенадцатом часу ночи, я не жалела ни одного прожитого мгновения, внутренне осознавая, что всё успела, будто уже тогда знала безо всяких экономистов, что курс этой валюты впредь будет только расти. на ногтях были нарисованы те самые глупые птички с загадочной судьбой, а за окном машины проносились эстакады уже несколько лет строящегося метро.

«я еду завтра с тобой, успокой бабушку», – телефон бесперебойно вибрирует в замёрзшей руке, потому что каждое слово написано отдельным сообщением, но меня это почему-то никогда не злило. и тепло становится раньше, чем я зашла в квартиру.

поворачиваю ключ в двери и ныряю в темноту: все уже спят. освещаю себе путь всё тем же диалогом на экране (как иронично), случайно бужу маму, но не расстраиваюсь из-за упрёков. разбираю вещи в рюкзаке, чтобы сложить тёплые для завтрашней (уже сегодняшней) поездки и нахожу маленькую коробочку с импульсивно купленной днём гирляндой, мерцающей тёплым белым светом. иду среди ночи наряжать в неё ёлку, словно это дело первой необходимости.

месяц спустя я буду кощунственно сдирать её с праздничного дерева и протягивать вдоль карниза в собственной комнате, потому что иного тёплого света у меня не останется. весь тот долгий день она путешествовала со мной из одного конца города в другой, стукаясь о стенки рюкзака, и ещё десять дней мерцала на пластмассовых, неестественно зелёных и пушистых ветвях, отражаясь в моих зрачках, которые, честно говоря, и без того тогда сияли счастьем.

смотря на её огни сейчас, спустя почти год, я ещё глупее, чем если бы верила в деда мороза, полагаю, что, подобно свету давно погасших далёких звёзд, они всё ещё хранят в себе что-то от той прошлогодней теплоты, которой лучились мои слова и мысли, глаза и улыбки в тот день и десять последующих, пускай эти звёзды и фальшивые; что их покупка – не импульсивная, а судьбоносная; что у всего есть смысл и что даже если он, этот смысл, – лишь луч лазерной указки, мне ни за что нельзя прекращать попытки его поймать.

ещё один год на исходе, эстакадное метро построено, а судьба глупой птички, нашедшей своё маленькое счастье, давно всем известна – нечего ей было стремиться к югу с покалеченным крылом, wise men say, но не бывает сказок без морали, и, видимо, такова её.

только цифрам после запятой нет конца и не будет, правда ведь?

правда?