#ночное_чтиво
— Вас как постричь?
— На ваш выбор, девушка. Лишь бы избавиться от этого. — чувствую, как парикмахерша сверлит взглядом мои отросшие патлы. — Главное, не трогайте макушку.
— Может, под “горшок”?
Я резко встаю, окидывая парикмахершу безумным взглядом. Она даже накидку от испуга роняет. Неужели издевается? Как вообще смеет произносить такое? Ощущаю, что чаша внутри меня переполнилась, а её издевательский, как показалось мне, тон стал вишенкой на торте.
— Молодой человек, — всё же тон у неё то ли ошарашенный, не то какой-то возмущенный. Из-за моих закидонов все ножницы и расчёски теперь разбросаны по полу. — Что вы...
— Панки хой! — кричу я, хватая девушку за плечи, а потом понижаю голос до полушепота и, стискивая зубы, добавляю. — Горшок жив.
Знаете, если бы охуевание измерялось по шкале Рихтера — как землетрясения — то тут с уверенностью можно было бы дать девять из девяти. Если я знал, что в моих глазах сейчас бушует пламя и ярость, то в её глазах было что-то между “Кажется, я обосралась” и “Тебе не жить, я сейчас полицию вызову”. Хотя, судя по её предобморочному пошатыванию и белому хлебальнику, можно сказать, что первый вариант подходил сюда явно больше.
Шумно выдыхаю и отпускаю парикмахершу — не хватало ещё время тратить на эту идиотку.
Как король выхожу из помещения на улицу. Ну нахер эти стрижки, лучше уж пускай так, чем оскорбительный “горшок”. Причем оскорбительный не только для меня. Присаживаюсь на холодные ступеньки, запахнув куртку-косуху. Да, начало зимы выдалось уж больно холодным, не простудиться бы.
— Яйца не застуди, малец, — слышится голос за мной, а после объявляется и источник звука.
— Тьфу, напугал… — сначала дергаюсь, хмурюсь, а потом даже как-то с уважением смотрю на него —наставник ведь, как никак. — Михаил, чего это так внезапно?
— Да вот, пришёл на тебя, дебила, глянуть, — чудаковатый с виду мужчина с встопорщенными волосами хихикает. — Ладно, чего ты там? Ты, надеюсь, уже сделал что-то по-настоящему великое. Смотри, у панков в Раю свои шикарные места. С героином, настоящей музыкой и телками.
— Тут вот в парикмахерскую пришёл, постричься хотел. А баба все заладила: “Горшок”, мол, “Горшок”... — смешно, кажется, я даже произношу это как-то виновато.
Лицо Михаила Юрьевича выражало явное разочарование. Даже больше — я буквально читал в его взгляде: “Ты ебанутый?”. Впрочем, мне не привыкать.
— Вот объясни, — говорит он тихо и отчётливо, будто разжевывая каждое слово. — Когда я явился тебе в первый раз, ты не испугался призрака мертвого Горшк…
— Горшок жив! — выкрикиваю по привычке, а затем, осекшись, умолкаю и нарочно кашляю. — Вырвалось, прошу прощения…
— Так вот, — продолжает тот, не обращая внимания на мою реакцию. — Собственно, теперь ты не можешь совершить нечто такое, что заставит тебя попасть к Нам?
Я прикрываю глаза, вздыхая. Там хорошо, наверное.
— Хорошо, хорошо, — усмехается дух в ответ моим мыслям. — Только вот если ты не сделаешь чего-то действительно великого во имя всех Нас, то о пропуске можешь и не мечтать. Я все сказал. Буду ждать у ворот!
— А? — оборачиваюсь, но, увы, на месте Михаила Юрьевича уже ничего и никого нет, только сугроб.
***
— Мам, Ань, я дома, — прохожу вперёд, стряхивая снег с куртки, а затем вешаю её на крючок.
— Привет! — моя сестра, а вернее её голова, высовывается из кухни и с улыбкой машет мне рукой.
— А чем так пахнет? — спрашиваю я, подойдя чуть ближе. — Что готовишь?
— Как обычно! Уже почти готово, — Аня подмигивает мне, а затем так протяжно выдает: — Кому нужен ломтик июльского неба? Не желаете попробовать?
— Аня, ты достала, я сдохну скоро от отравы твоей, — бормочу я себе под нос. — Где мать, скажи лучше?
— Без понятия. Она взяла пачку сигарет с тумбочки, билет на самолёт и… И думаю, что у неё все хорошо, — пожимает плечами Анька, а затем возвращается на кухню. Кажется, я её обидел.
А вообще семейка у меня та ещё. Та же самая сестра — до мозга костей пропитана духом Летова. Ещё и поваром стать хочет. Лично я уже порядком задолбался от её меню. То пирожки беспонтовые, то опять же июльское небо в ломтиках. Короче, недолюбливаю её, хоть и говорить так о родных нельзя.
Мать ещё более-менее порядочная. Наверное, это от неё у меня способность досталась видеть духов и доказывать, что они живы. Но блядь, живы ведь! Цоя, кстати, обожает, как вы уже могли понять.
А отец… А что отец-то? Мать нам редко о нем говорит. Разве что тот как Ричи Эдвардс — тоже пропал без вести. Собственно, и говорить о нем нечего.
Я усаживаюсь на подоконник в зале, все думаю, думаю. Что же делать-то, а? Через открытое окно в в помещение попадают снежинки и сразу же тают. От них остаются такие маленькие капли. Раньше всегда думал, что это небо от счастья плачет. А уж после пятого класса смекнул, что далеко это не слёзы и далеко не от счастья, даже не от горя. Во всяком случае, мои детские мечты были растоптаны. Нужно постараться хоть тут не провалиться. Я попаду в Рай к Горшенёву.
***
Сжимаю пакет в руке, топчась на месте. Чертовы автобусы, неужели нельзя приезжать хоть немного раньше?
Мне уже восемьдесят. Отошли на второй план все стремления и исчезла из головы подростковая дурь. Сейчас как вспомню, чего в семнадцать лет хотел — смеюсь. Выдумал ведь, в Рай к Горшенёву попасть.
Кстати, годам к двадцати являться он ко мне перестал, наверное. Хотя кто его знает? Может, все ещё сидит там, наблюдает за мной. От этой мысли я даже невольно поднимаю голову кверху, но тут же опускаю. И мог же тогда выдумать.
Я то и дело поглядываю на часы. Нужно успеть к Аньке в ресторан до обеда. А то смена у неё кончается. Да, сестра всё-таки работает там, где и хотела. Только теперь её меню не пестрит чем-то странным, чем-то, что больше напоминает песни Гражданской Обороны, а самыми обычными блюдами.
Верно, оказывается, в школе твердили, что “само пройдёт, забудется”. Нет, не подумайте, не то чтобы я забыл… Просто не до этого ведь как-то было. С возрастом у человека понемногу исчезает энергия, свободное время. И к двадцати одному я совсем перестал ходить на протесты, собрания и посиделки. Даже краска с волос совсем смылась, вряд ли можно найти в седине что-то, что напомнило бы о тех временах. Теперь мне, наверное, все равно.
Я смотрю на циферблат и понимаю, что проще будет дойти пешком. Нахрен этот автобус, пока дождешься его.
Разворачиваюсь и быстро, насколько позволяет возраст, следую в нужную мне сторону, мимо главной площади. Ну а что? Прогулки ведь тоже полезны, погода вон хорошая.
Погодка-то и впрямь неплохая. Наконец, за неделю впервой появилось солнце. Пусть и немного, но оно согревало. Даже лужи и грязь не казались такими противными. Во всяком случае, как казалось мне.
— К черту систему! Анархия — мать порядка! — до моего уха долетают до боли знакомые лозунги, и я поворачиваю голову в сторону источника звука.
— Повторяю, мэр не станет говорить с вами! Неадекватные психи! — вторит в рупор какой-то мужчина в полицейской форме. — Все в этом мире подчиняется законам!
Панки. Целая толпа, орущая то, что когда-то кричал и я. Вашу же мать, кто бы знал, какое чувство ностальгии я испытал сейчас. Совсем молодые и не очень ребята кричали — нет, орали от души, шли против стражей порядка. Многих из них тут же колотили дубинками, пинали ногами. Я нутром чувствую эту атмосферу. Будто сцепились в беспощадной борьбе два волка. И один, в лице полиции, уже явно был готов нанести последний удар. Толпа панков была в растерянности, как мне стало понятно минутой позже. Лишь небольшая группа пыталась сделать что-то ещё, пока другие, так сказать, поджав хвосты, неслись прочь. Эх, черти!
И ведь что забавно, они сейчас как никогда правы. Система сгнила окончательно, и чтобы создать что-то новое, её нужно разнести до основания. Стереть всё. Откатить к тому моменту, когда всё ещё можно было сделать правильно. И теперь, когда молчат простые обыватели, в обеспеченной ментовскими дубинками тишине слышен лишь голос тех, кто всегда был "против". Наш голос.
Нахрен. Нахрен эту скучную жизнь. В душе я не какой-то старый пенсионер. Швыряю пакет с продуктами на землю. Кажется, бутылка молока выпала и покатилась не пойми куда. Но мне плевать. Я уже несусь навстречу своим собратьям.
— Панки хой! — мой голос дрожит, а я хватаю у какого-то опешившего паренька баллончик с красной краской и брызгаю на свои седые волосы.
Со стороны, наверное, выглядит странно и смешно. А мне плевать. Не перегорел я ещё. Я бегу, хотя скорее торопливо шаркаю вперёд, задыхаясь от волнения. Хочу попасть в первую волну. Хочу быть со своими! Хочу, хочу!
Лица парней и девушек, которые уж было обратились в бегство, изменяются. В их глазах, появляется… огонь? Несколько человек приостанавливаются, смотрят на меня.
— Вперёд, ребята! Чего встали-то? Панки мы или нет? — воодушевляюще кричу я, первым врезаясь в щиты ОМОНа. — За Анархию! За Горшка!
Слышу гул, перерастающий в гомон, а затем и в одобрительные возгласы и боевые кличи.
В области сердца стало невыносимо больно. Роняю баллончик и сжимаю пальто. Так вот как оно бывает… Но зато среди своих, успеваю подумать я, а потом падаю на колени среди. Кто-то подбегает, подхватывает меня, но даже не могу разглядеть лица. Перед глазами темнеет.
***
— Добро пожаловать к нам, приятель, — раздался знакомый голос у самого уха, и я почувствовал, как в моей руке очутился клочок бумаги. — Все же попал ты к Нам, я в тебе не ошибся.
— Я что умер? — приоткрываю глаза и, щурясь, гляжу на мужчину с встопорщенными волосами и на толпу позади него.
— Нет, дружище, — ухмыляется мой до сих пор любимый солист. — Панки не умирают.
