несвященные рощи

В дедушкиной квартире были лоджия и балкон. Почти физическое ощущение разницы между ними пришло ко мне лет в 5 или чуть раньше, немного припозднившись после ощущения себя в пространстве.

В детстве лоджия была таинственным садом. Внутри разрастались джунгли бабушкиных домашних питомцев — герани, лилейники, ваньки мокрые, осьминоговидные алоэ и величественный куст лавра — сначала он пёр вверх и вширь, а после бабушкиной смерти словно скукожился, ушёл в себя и вовсе исчез. Впрочем, как и другие признаки их с дедушкой живого присутствия.

Снаружи стояла какая-то акация, настоящее название которой я всё не могла запомнить. Летом её ветви бились в стёкла и пригоршнями бросали в открытые окна «монетки» — они до весны болтались по всему дому, а затем как-то разом пропадали, чтобы немного погодя уступить место свежим. Зимой сквозь голые ветви проглядывала иллюминация, лозунги ноября и новогодняя растяжка.

Но я больше любила балкон. Глазами и ушами он выходил на Минную бухту с её «по левому борту встать к борту», склянками и вечерним отбоем, причалами, зданием КПУРа и северным берегом. А подбородком упирался в закрытый дворик с необязательным, но частым, набором южных деревьев: две вишни, альбиция, шелковица, дикий миндаль, абрикос, какая-то алыча, парочка юных грецких орехов, пучок кипарисов в отдалении и стайка музейных каштанов через дорогу.

Это были ритуально-знаковые деревья каждого из нас. Священная роща по росту. Место инициации из неразумного, лопочущего, едва прямоходящего в человека карабкающегося, собирающего, добывающего.

Зелёные абрикосы и сливы годились как подножный корм и снаряды для рогаток. В созревших плодах, к слову, больше ценились ядра, а сочную расползающуюся янтарно-оранжевую мякоть клевали птицы и раскатывали по воспалённому асфальту машины сотрудников штаба тыла.

Повезло и нашим матерям — шелковица здесь росла белая, меньше мороки с отстирыванием. Щедрую «общественную» вишню обирали вёдрами, после из каждого окна вырывался запах кипящей пенки, а на подоконниках теснились бутылки с будущей наливкой.

Усыпанную нежными пушистыми розовыми зонтичками альбицию все называли ленкоранской акацией, хотя акацией она по паспорту никогда не была. Её нежный аромат деликатно вплетался в запах морского йода и разогретой хвои. Верхние ноты, нижние ноты — ароматические композиции воспоминаний и снов.

Орех, царский жёлудь, конечно, как я могла забыть — бабушки собирали листья и прикладывали к натруженным венам (от тромбоза). Впрочем, снова отвлекусь, собирание листьев — особый ритуал приморских женщин: ореховые на лечение, вишнёвые — на маринады и настойки, все подряд — на осенние поделки чадам, до осени здесь листва не доживала. Вернусь к ореху. Матери уже сварили из молочных, ещё зелёных, пружинистых шариков невыносимо приторное коричневое варенье, а позже присоединялись мы: стук кирпича о скорлупку, горчичного цвета, со временем чернеющие, руки и губы, обожжённая кожа, едкий запах аптеки — мы тогда долго считали, что грецкий орех пахнет морем.

Здесь, на север от бабушкиного двора, всё совсем другое, даже каштаны и берёзы. Берёза за окном нашего нынешнего временного обиталища, едва не убила нас — на острове её серёжки не покрываются аллергенным пухом. Огромные каштаны с лишёнными колючек плодами, величественные дубы — ровные, растущие будто равномерно во все плоскости. Как бы они вели себя под южными настойчивыми ветрами? Боярышник ростом со старую хрущобу. Липы-ясени-лиственницы — всё как в стареньком учебнике по природоведению.

Здесь мы, взрослые и серьёзные, познали детскую радость узнавания и немного лилипутского восторга, смешанного со священным ужасом. Здесь парки похожи на леса из наших детских представлений. Деревья неуклонны и прямы, их могучие стволы стремятся в бесконечность, а верхушки упираются в небо. И шумят, шумят разнообразной листвой, словно сея ветер, а не собирая его тонкими и гибкими верхними ветвями.

Но самым большим удивлением лета и материка стали рябины. В середине августа кто-то дёрнул за шнурок невидимого торшера и однажды наутро, после захлебнувшейся в ровном сильном ливне ночи, на рябинах вспыхнули электрически яркие грозди. Так взрывается вешним цветом февральский миндаль в местах, откуда мы родом.

Первый звонок, пора торопиться в зал — ещё два и начнётся сентябрь, для нас книжно-киношно-картинный. Я рассказываю детям и мужу о звенящей левитанской осени, которую несколько раз видела на материке — со всей этой листвой, не сгоревшей ещё в июле. Листик к листику, тот самый ковёр. Высокое, словно поющее, прозрачное небо — такое бывает только перед зимой. И на юге тоже, но другое. Но здесь его больше, шире, дальше.

Многие говорят о медовом месяце эмигрантов. У нас он тоже, конечно, ещё идёт. Но не собственно с городом, а с его небом, деревьями, кустами, птицами, красками и звуками, с ощущением расстеленного до горизонта пространства.

В дедушкиной квартире были лоджия и балкон. Почти физическое ощущение разницы между ними пришло ко мне лет в пять или чуть раньше, немного припозднившись после ощущения себя в пространстве. Спустя 35 лет я снова перестраиваюсь, прислушиваюсь к себе, аккуратно перемещаю собственное «я» по оси новых координат.