мы пред тобою

Мы ни о чем не жалеем. Всё, что мы сделали, сделано от чистого сердца, мы клянемся, как перед судом, говорить правду и быть честными в мыслях, и это легко, как прощание с любовью, в которой всё исполнилось.

Мы ни о чем не жалеем: жертва, которую мы принесли, проста и прозрачна. Чем была бы наша жизнь без жертвы? Мы носили в себе потаённый свет, и ничему он особо не пригождался, ни перед кем не открывался, и мы несли его как тайну, и он грел нас, как пачка горячей соли, и занимал, как внутреннее радио, когда мы сидели в ямах под автоподъемниками, крутили струбцины, принимали погрузку или надевали толстые очки, чтобы записать в журнал паспортные данные на проходной.

Мы так скажем: мало кто видел нас и нашу мягкую натуру. Да нам и не выгодно, чтобы нас видели. Видят обычно его, Каждого Шестого, нашего буйного одноклассника, нашего нервного соседа, нашего напарника, вокруг которого будто черный туман. Он вечно недоволен всем вокруг, ранимый ворчун, не умеющий усидеть на одном месте дольше пары минут. Он знает всё о геополитике и истории, у него есть мнение про каждого начальника, про каждого телеведущего и областного чиновника, он смотрит на проходящих женщин исподлобья и задает нам вопросы с двойным дном: проверяет на что-то. Сложный, в общем, пассажир. И поэтому его видно.

И поэтому же, когда пришло время, он немного размотался. Немного, извините, голову потерял. Он не ждал такой красоты, хотя, видимо (только наша догадка), скучал по ней всю жизнь. Пока мы грели внутри свою абсурдную теплоту, пока подкармливали воробьев семечками, или предпочитали молчать, если на нас кричали. Пока мы знали, что есть что-то кроме борьбы, есть какой-то противовес, Каждый Шестой, – не знал. И метался по жизни как по клетке.

Он не понимал, за что ему бессилие, он мучил себя чувством несправедливости, пока мы не боялись (почти) казаться рохлями, потому что у нас была своя тайна: домик, склеенный из спичечных коробков или грядка крокусов под балконом. Или коллекция книжек про кораблестроение. Или невинная переписка по имейлу с девочкой, с которой мы в детстве играли в детективов: она уехала давным-давно на другой континент и уже стала бабушкой. Пока мы находили способы принять унизительную разницу в размере между нами и миром, он жил в отчаянии и вымещал злобу.

Он хотел бы съесть солнце – но когда солнце спустилось к нему, он первый упал на колени, и глаза его наполнились слезами, а кожа стала пузыриться от экстаза. Он подчинился горячее нас всех. Он был похож на рыцаря, принимавшего присягу.

Весь он не добрался, конечно. Такой шел за ним вонючий шлейф, что эго, голову свою, извините, пришлось оставить. Но теперь он тоже чистая душа, вы поверьте. Говорить только не может. И, по правде, мы этому рады – шутки у него были не очень. Но в тот момент немного испугались.

Так вот, когда земная жизнь прожита и отдана, как сердечный подарок, как семечко, из которого вырастает сад, больше не нуждаешься в награде. Ничего легче мы не делали. Просто взяли и умерли, всего делов-то. Так что мы ничего такого не ждали. Думали, нас рассеет в каком-то общем свете. Но нет. Мы стояли, стар и млад, покрытые сажей, мятые, потупленные. Кучка смущенных школьников. Мы боялись примять траву своими башмаками. Перед нами уходила вдаль яблоневая аллея, украшенная цветочными гирляндами. Вполне земная, ну, может быть, немного слишком пышная и красивая. Особенно для тех, кто редко выезжает из города.

Из глубины аллеи, наполненной светом и тенями, вышел голый златовласый мальчик, лет четырех, и подарил каждому из нас высокие, размером с него самого, стебли, отяжелевшие от ягодно-красных бутонов.

«Это просвирник», – сказал мальчик серьезно и сел на траву.

И тогда мы увидели ее. Она шла к нам, высокая, спокойная, родная. В старинном платье цвета летней ночи, в сопровождении молоденькой компаньонки в народном сарафане и жупане. Она смотрела на нас своими материнскими глазами, и Каждый Шестой стал мелко дрожать.

«Спасибо, мои дорогие», – сказала она своим певучим голосом и улыбнулась, как после долгой разлуки.

«Ох и скучала я по вам!», – добавила она после паузы и засмеялась, и мы засмеялись в ответ. Только Каждый Шестой заплакал и упал на колени. Она подошла к нему, с сочувствием глянула на лысую макушку, напряженную от рыданий. Опустилась в шелесте и хрусте платья – и поцеловала прямо в эту самую макушку. Никто из нас не позавидовал. Мы все понимали, что это лекарство.

Каждый Шестой затих. Она поднялась, отошла обратно к сыну и служанке, развернулась, взмахнув юбкой, и игриво стрельнула глазами наверх. Мы подняли головы и увидели, как прямо из яблочной зелени проявляется огромная желтая Стрекоза, и в ужасе поняли, что Стрекоза и есть Бог, или что-то очень близкое к нему, какая-то его часть. Та немногая его часть, что отдельна от природы.

Невозможно описать звук ее крыльев. Одновременно бархатный и резкий, оглушительный, звонкий, но состоящий из взмахов нежных хитиновых плоскостей. Невыносимый и пленительный одновременно. Каждый Шестой закричал, он смотрел на Стрекозу в изумлении и подобострастном ужасе. Он кричал: «Солнце! Солнце!». И правда, солнечные лучи собирались в хитиновых крыльях, будто в линзе, и попадали Каждому Шестому на лицо, освещая его до расстворения черт. И только тогда кожа на лице стала лопаться, Стрекоза двинулась на него, так стремительно, будто перенеслась из одной точки в другую, а не пролетела по прямой (что, в общем, свойственно стрекозам), и в мгновение ока откусила ему голову.

Бог исчез в листве. Обезглавленный Каждый Шестой постоял несколько секунд на коленях, потом приподнялся, нисколько не шатаясь, в спокойствии, не свойственном ему никогда ранее. Мы глядели на него, не зная, что думать.

Наконец, она заговорила, и мы обернулись к ней: «Не бойтесь, дорогие. Так будет удобнее. Так я могу вас отпустить в ваш долгий путь». Лицо ее было серьезным, уже лишенным всякой игривости.

В ответ Каждый Шестой поднял правую руку, а левой приподнял футболку, оголив сильный ребристый торс, и коснулся сердца. В знак благодарности, поняли мы.

Так мы и стоим теперь, на самой кромке сада, перед темной дорогой. Мы поворачиваемся и видим где-то высоко на холме темно-синюю точку. Мы поднимаем наши руки, давая свои самые последние показания и последнюю клятву, мы прижимаем другие наши руки к сердцам, ощущая на груди прорастающие ягодно-алые соцветия.

Мы прощаемся с любовью, в которой всё исполнилось.

И впереди нас ждет что-то новое, что-то совершенное другое.