катамнез (1):

Назад к оглавлению

Предыдущий раздел

Визит друзей

Большой Медведь отпил горячего имбирного чаю, отставил перед собой на край стола свою здоровенную личную именную деревянную кружку, отёр мордаху тыльной стороной лапы. Внимательно посмотрел на смирно сидящую напротив него девочку.

— И что ж ты раньше молчала, что у тебя через три дня день рождения?

Мика поджала губы, тихонько свела плечи. Опустила взгляд на сложенные на сведённых коленях ладони. Чуть оправила юбку.

— Да как-то не принято, — очень нехотя, но призналась.

Добрый зверь просмеялся, покачал мохнатой мордой, одарил свою подругу тёплым лукавым взглядом круглых зелёных глаз.

— И что, даже не спросишь, как я узнал?

— Ты большой, — ответила девочка. — Ты всегда всё знаешь.

Медведь совсем засмеялся, стукнул лапищей по столу.

— Вот то-то же! Ну так, — потянулся, откинулся на спинку стулки, от чего та скрипнула, едва выдерживая на себе его вес. — Зовём гостей?

Мика удивлённо склонила голову набок. Всё ещё сидела с поджатыми губами, не касалась маленькой фарфоровой чашки с медовым отваром, которая стояла на блюдечке перед ней.

— Прямо сегодня? — спросила, глядя на размытое отражение в мутном, тёмном напитке. И то самое отражение ей вовсе не улыбалось.

Зверь сложил обе лапы на стол, чуть-чуть подался вперёд, буквально впиваясь взглядом в свою подругу.

— А когда он у тебя вообще был-то?

Девочка всё ещё смотрела на собственное отражение — и всё меньше в нём узнавала себя. Медовый отвар размывал контуры, расходился кругами, обращаясь в уютную, гипнотизирующую спираль.

— Да был когда-то… У бабушки на квартире. Мне очень вкусный чай тогда подарили.

Большой Медведь хлопнул себя по «коленям».

— Беда! И сколько тебе годочков?

— А ты не знаешь?..

Зверь опять лукавенько ухмыльнулся.

— А ты скажи!

Мика посмотрела на собственные ладони. Подняла их над поверхностью стола, так, чтобы Медведь их видел. Принялась молча загибать пальцы, считать шёпотом, почти про себя. Двух пятерниц не хватило, так что одну даже пришлось использовать дважды. Получилось… Ну, вот сколько-то — столько и показала Медведю.

— Ну вот и славно! — заключил зверь. — Все, мы, конечно, отметить — да — не успеем… Но четыре последних — вполне себе! Начиная вот с этого дня.

— Наверное, это правильно, — согласилась девочка. — Ты большой и умный. Ты всегда прав.

Мика почти никогда не принимала у себя гостей. Только сама у других гостила. И то, в основном без ночёвок. И не сказать, что ей бы хотелось повторять этот опыт. Нет, конечно же, были визиты, очень много визитов — но визит и гостины — это всё-таки очень разное. Визиты — совсем про другое, никак не связанное ни с дружбой, ни, тем более — с праздником. Так что предложение Большого Медведя и смутило её, и оставило в замешательстве.

Но, к чести доброго зверя, он заверил девочку, что все приготовления возьмёт на себя, а с неё — только-то и сказать, кого из лесного народа она хотела бы видеть на своём празднике.

Не то, чтоб Мика знала многих счастливых лесных друзей, но с некоторыми всё же успела свести знакомство.

Так что, кого вспомнила — тех и вспомнила.

Встала со стула, задумчиво и немного смущённо пооглядывала кухню их общей с Медведем берлоги. Приставила палец к губам.

Само собой, Синяя Фея — о ней девочка подумала в первую очередь. Вообще, сложно даже представить, что было бы с Микой, не встреть она эту Фею однажды. Да, если уж говорить о собственном дне рождения, Синяя Фея — это самая желанная гостья к новому четвёртому декабря.

Зайчик Тоши. Он, конечно, очкарик-зануда, но весёлый и много прыгает. Прыгает и нудит, получается очень забавно.

— Аяна и Тоши, — заключила довольная Мика, твёрдо кивнув Медведю.

Тот почесал затылок, тоже поднялся из-за стола.

— Это все, что ли? Так мало!

— Ну-у-у-у…

— Ай, ладно, — пробасил Большой Медведь, махнув лапой. — Будут тебе и Фея твоя, и Зайчик. Я ещё друзяк позову, нормально? Больше народу — больше веселья. Да? — окинул её новым, добрым таким, чайно-медовым взглядом.

— Да, — сложив губы бантиком, смущённо кивнула девочка.

Мохнатый зверь подошёл к тумбочке у двери кухни, достал из ящика зелёную гелевую ручку и четыре открытки с картинками зимнего домика под ночным небом. Положил их на стол перед девочкой.

— Ты их все подпиши, а я их потом отправлю.

Мика покосилась сначала на благодушного Медведя, который, меж тем, прислонился к дверному косяку, по привычке поглядывая на окно; потом оглядела ручку — и веер открыточек, разложенных перед ней.

— А… Позвонить не проще?

— Тьху, скажешь тоже! Позвонить — это по делам. А на праздники — только живые, только письменные приглашения. Особенно на такие важные!

«А ведь и правда! Как настоящий праздник! — мысленно согласилась девочка».

Ни ручка, ни открытки никуда не исчезли — и, убедившись, что всё происходящее — ну, происходит, довольная Мика, согласившись с идеей её большого друга, мигом метнулась обратно к столу, принялась аккуратно подписывать карточки, делая из однотипных открыток самые настоящие именные приглашения.

«Дорогая Синяя Фея!..»

«Нет, не так, — Мика всё зачеркнула. — Ну что за Синяя Фея, Синяя Фея — она для других. А вот для неё...»…

«Дорогая Аяна!

Сегодня в моей жизни случился очень-очень, наверное, самый важный и самый большой день!

Ну, как сегодня… Он будет в среду… Но и сегодня тоже!

И я бы хотела…»

Тут Мика задумалась. А, правда, что бы она хотела?..

— А что я хочу? — спросила девочка, подняв взгляд на Большого Медведя, который рылся в шкафу.

— Позвать её ты хотела, — подсказывает зверь.

— Да, точно!

… «И я бы хотела позвать тебя на свой праздник. Приходи, как только получишь эту открытку.

Мика».

Поставив подпись, она взялась за следующую карточку. Тут уже всё было проще:

«Сатоши, приходи!

Мика».

— А кого ты хочешь позвать? — спросила девочка у Медведя, подтянув к себе следующую открытку.

Её друг посмотрел на две всё ещё неподписанные карточки. Задумался. Почесал затылок.

— Ай, ладно, — отмахнулся опять своей лапой. — Тем двоим я сам передам.

Дальше он-таки нашёл свою старую почтальонскую шинель и сумку (у Большого Медведя вообще в шкафу много самых разных одежд, и все — по случаям, для разных работ. У него много работ и было, и есть сейчас), сложил карточки и попрощался. Велел честно ждать.

Ждать Мика уже научилась. Чтобы ждать, надо найти коробочку — и спокойно посидеть в ней. Коробочка — это, конечно, не лодочка. Но и в ней время проходит быстро. А ещё там уютные подушка и плед.

Ждать праздника оказалось сложнее, чем Мика предполагала.

Во всяком случае, просто свернуться в коробочке на подушке под пледиком уже не получилось. Девочка всё время кублилась и ворочалась, думала о том, что надо бы подготовиться. Например, одеть хоть что-то из верха, а то не в одной же юбке гостей встречать! И не босой же к ним выходить, а в хоть носочках каких-нибудь. Да и гирлянды б развесить… Их не только Белая Маска, их и Мика любила. Ну, сами по себе-то они красивые. Особенно, если с синенькими и оранжевенькими светяшками. Как раз под грядущий вечер. И разместить где-нибудь всех-всех-всех…

Много-много волнений… А Медведь велел «подождать». А как тут ждать, когда работы много — и вся стоит?

— Не понимаю! — надув щёки, надулась вся девочка, свернувшись в клубок. — Совсем не понимаю! — добавила, теперь посмотрев в потолок.

Потолок тут, кстати, красивый! С деревянными опорами-брусьями, как на даче у дедушки. По маминой линии. У папы с дедушкой всё было так себе. Да и был ли дедушка у него?..

Но в коробочке время быстрое. Только успела пожаловаться — а в сенях уже шуршание.

Мика выпорхнула со своего места, спешно метнулась в её тесную спаленку. Пока Медведь с толстенной дверью входной возился, как раз успеет одеться.

Сойдёт… Да сойдёт хоть что-то. Вот эта розовая футболочка, например. А носочки…

— Ну, встречай! — и шарканье сапог. Стук подошв друг от друга, шорох курток, тяжёлых одежд. Отряхивались, обтрушивались. Снегу, наверное, нанесли!..

Не успевает, не успевает! Ни места никому не нашла, ни одежды под день подходящей…

Мика краснела, смущалась, её сердце отчаянно билось. Вот зачем, зачем из всех возможных действий Большой Медведь попросил её именно подождать?..

— Ну привет тебе, именинница.

Девочка вся вздёрнулась, встала по стойке «смирно», а та самая футболка мешком сидела, закрыв взлохмаченную голову, в момент наползания на её торс.

«Она правда пришла!» — и все прочие мысли отнялись. А даже эти в сознании пронеслись шёпотом.

Осознавая самое главное, не обращая внимания ни на кого другого, девочка уже куталась в объятьях своей самой-самой лучшей подруги. Приникла к её груди, нежась щекой о шерстяную поверхность вязаной зелёной кофточки — и тепло-тепло так! Трепетно-счастливо. А Синяя Фея — она положила руки на плечи Мики. Тёрлась щекой о её затылок.

Мурашки по коже.

… И так хорошо!..

Остальные и правда не так важны.

Аяна, Аяна пришла!

Вот, что по-настоящему важно!

По стенам большого зала уже свисали гирлянды. Светяшки мерно светились, игриво перетекая между синими, зелёными, лиловыми и оранжевыми цветами.

Пока не темно, и огонёчки немного ёжились под давлением желтоватого, приглушённого свечения, распыляемого круглой люстрой с куполом в форме мультяшного мухомора.

Время Нового года ещё не настало, так что место ёлочки занимал старый чёрненький телевизор — он стоял в дальнем углу, важно покачивал рожками-антеннами, а на экране транслировались улыбки, глаза, звучала добрая музыка — какая-то электроника, которую Мика точно слышала на кассетах.

Зал большой, потому что в нём нет дивана. Его место занимал очень удобный многоспальный, обёрнутый в синих рыбок и чёрных бабочек высокий матрац. Именно на этом матраце и разместился довольный Медведь, конечно же, со своей именной здоровенной кружкой. Он знай себе улыбался да попивал любимый имбирный чай. Он — хозяин берлоги. И очень любит, когда дома много гостей.

Напротив него, на кровати, сидели Мика и Синяя Фея. Две подружки держались за руки, чуть-чуть и тихонечко обнимались.

Зайчик Тоши, он же Сатоши — он всех поправлял, просил называть его полным именем, подбивал Бурундука Грюка сходить за сахаром. Сахар нужен Сатоши, чтоб изварить на всех карамельки. Он умеет их делать очень сладкими и захватывающими. Но никогда не делает их один. Так что сейчас он прыгал вокруг Грюка, который то и дело косился на приоткрытую балконную дверь.

Чернобурка Лисичка растянулась просто так, на полу, между общим матрасом и Микиной спальной кроватью. Кублясь-потягиваясь, она куталась-гладилась своим густым серебристым хвостом, довольно фырчала.

Белая Белочка Леночка играла с красным воздушным шариком. То и дело подскакивая, она отбивала его от себя лапками — а потом или Мика, или Синяя Фея, да тот же Грюк, или Тоши (одними ушами), иногда ещё и Медведь, этот самый шарик ловили — и Белочке его отбивали.

Синяя Фея чуть-чуть подвинулась, чтобы девочка могла лечь.

Мика опустилась затылком ей на колени, прикрыла глаза. Пусть её просто гладят, а вокруг царят доброта и играет музыка. И играются счастливые лесные друзья. Пусть всё именно вот так будет. И чтоб Аяна не прекращала гладить. У неё гладить очень хорошо получается. Очень мягко, очень ласково. И Мика радовалась, что её подруга сегодня с ней.

Чуть после, тянулась к её объятьям. Сама Аяна ещё так села, её придерживала: чтоб девочка могла прикорнуть у её плеча. Легко целовала затылок — и обнимала тихо, почти как мама. Только тише, заботливее. Родней.

Большой Медведь пристально посмотрел на девочку. Ничего не сказал ей, просто отставил любимую кружку, грузно поднялся, помахал лапой.

Мика обменялась беглым взглядом с подругой — и та кивнула, как бы говоря: «Да, конечно, я всё понимаю. Давай, беги. Жду».

Большой Медведь и живущая вместе с ним девочка опять на кухне. Дверь комнаты приоткрыта, из коридора, со стороны зала, всё ещё слышно мелодию, разрозненные голоса.

Мика ждала, наблюдала, как добрый зверь рылся на высокой полочке, что над раковиной. Достал оттуда глиняный кувшин с мёдом. Опять повернулся к Мике, держа кувшин обеими лапами перед ней.

— Тебе хорошо? — он спросил, глядя на неё своим безразмерным, глубоким зелёным взглядом.

— Очень-очень, — довольно кивнула девочка.

— А что взамен?

Мика ему не ответила, только вытянулась на носочках, вскинула голову, потянулась довольным лицом к своему мохнатому другу.

Большой Медведь взял кувшин чуть удобнее, освободив одну лапу. Навернул ею тёплый, духмяный мёд.

— Ты у меня умница, я всегда знал это! — говорил он, измазывая ей щёки, губы. Мазок за мазком, левая щека, правая. Обязательно — по дуге губ. И чтоб с подбородка свисало. И липкое-жёлтое чтоб по шее и на пол капало.

Медведь мазал её лицо мёдом, а Мика ему подставлялась, охотно вращалась-вертелась под его сильной лапой. Иногда ещё слизывала, облизывалась игриво.

— Ну, вот! — отступил от неё довольно, закончив своё искусство. — Совсем другое дело же, правда!

Вся в меду, Мика лучилась светом, а липкое становилось сладким, добавляло сияния её светлой коже.

— Ты у меня самый-самый! — в приступе нежности обняла его, приникла к огромному пузу, кутаясь в буром — и таком родном мехе.

— Ну, ну, всё измажешь, — нехотя отстранил её от себя. — Давай, — подтолкнул лапами её плечи, — беги, беги к остальным.

— Ага!

Ах, да, самое главное: раз уж Мика на кухне, время всем приготовить чай. Её самый-самый любимый. Чёрная Принцесса Ява. Он на дальней полочке, там же, где стоял медвежий кувшин с мёдом. И если сегодня день Мики, то и чай обязательно должен быть.

«Продолжить: да\нет»

В этом зале не так-то уж много объектов.

Есть телевизор — он транслирует лица и белый шум. А ещё у него антенны-усики, как у каких-нибудь муравьёв.

Есть гирлянды. Они работают, светят синим, зелёным, лиловым, оранжевым. Из их света складывается беззвучная, но ощутимая музыка. А ещё они прокинуты вдоль всех стен, обои которых похожи на чешую какого-нибудь большого легендарного змея. Как будто броня. Как защита. Самая лучшая и надёжная.

Белой Маски ни в зале, ни в этой берлоге в принципе нет и не может быть. Во-первых, потому что он — не объект. А во-вторых, он в принципе не подозревает об этом месте. И не потревожит Мику больше ни-ког-да. Ни. За. Что.

Мика потягивается, протирает глаза, щурясь от первых бликов пока что слабого рассветного солнца. Даже зимой оно продолжает светить.

Хотя… Какое здесь солнце? Просто слишком яркий свет от всё ещё не покинувший мир луны.

Сегодня Большое Четвёртое Декабря.

Три дня подряд в этом месте царил лучший праздник. Праздник, завершившийся проводами. Теми самыми проводами, после которых…

«Вот мой дом, где теперь никого не стало».

Ну, как никого.

В своей отдельной, смежной с кухней, комнате, громко храпит умный Большой Медведь. Ведь это — и его берлога. Прежде всего его.

Под потолком всё ещё витает чуть горьковатый приторный запах тошиных карамелек. Они их варили недавно.

Сдутые шарики разбросаны на матраце. Их оставили Волк Давайка — его все называют «Давайкой», потому что ко всем пристаёт, тянет к себе, говорит: «Давай-ка!», и игривая Белочка Леночка. Хотя бы она в тот вечер отвечала ему. Чернобурка Лиса вот его совсем игнорировала. Она и Мика, вместе-втроём с Синей Феей той ночью много сидели вот на том самом балконе, куда сейчас приоткрыта дверь.

Мика сидит на краю постели, озирается, тихо зевает, всё ещё сонно протирает глаза. Включаться в жизнь — это всегда так сложно! Особенно, когда включаться совсем не хочется. И когда голова всё ещё идёт кругом, а мысли заняты долгой беседой о птичках.

О птичках, нимфах и бабочках.

Мотылёк летит к фонарю, чтоб сгореть об зажжённую лампу — и, прахнувшись, воспрять птичкой из стеклянной клетки.

Птички, нимфы и бабочки.

Мика обнимает себя за плечи. Ей не зябко, не холодно. Просто дрожь. Пустота, как внутренняя, так и внешняя.

Смятые простыни всё ещё пропитаны мятой, ячменем. Вроде обычные, самые простые шампуни. А такие любимые! Такие родные! Вся подушка, вся-вся кровать — всё ещё в их цвету.

И в цветах тоже, и в листьях, и лепестках. Они тянутся по стенам комнаты, под гирляндами, распускают бутоны, пульсируют, осыпают пыльное помещение чуть пьянящей пыльцой. Посыпают — и тем самым напоминают.

Зовут её. Да. Зовут.

Зовут Микой. Вот это главное.

Приглушённый, но нарастающий гул. Да нет, не гул: пение. Пение слетающихся к её личной башне сирен, что поднимаются из рек-улиц большого города за балконной дверью.

Пробуждённая сводит лопатками так, словно за спиной были крылья. Ну, они-то и были. Но не раскроются здесь. Разве что — получится отрастить новые.

Она вытягивает перед собой руку, её осматривает. Кожа светлая, чуть розоватая, мягкая. Такая тонкая, у вен — едва не прозрачная. Сосуды даже с виду такие плотные, хоть и тонкие. Рельефно, явственно проступают. Они могли бы стать перепонками, хорошей основой, из которой прорежутся перья. Да, вот так прорежутся — ведёт ладонью, раскрывая перед собой пальцы веером, представляя, как от их кончиков тянется будущее оперение. Как взмахнёт ими. Их — эти будущие новые крылья расправит. Вот как в той самой песне, которую она услышала на вечернем озере. Песни про великую птицу мира, что является детям во снах.

Встав на ноги, пробуждённая распускает в стороны руки, закидывает голову к укрытому жёлтыми, белыми, лиловыми, сизыми лепестками пепельно-тёмному потолку. Цветы на нём как кувшинки на мутном болоте, глядят на неё сверху вниз, тянутся маленькими своими усиками, мерцают прожилками, ловя огоньки гирлянд.

Щёки Мики как у хомячка пухлые. Даже нет, раздутые, как если б она слишком долго находилась в стоячей воде. Как если б её каштановые пряди тянулись водорослями-лианами вокруг лица. Она много времени провела в воде — и только сейчас выныривает из густого омута. Только сейчас делает глубокий-глубокий вдох.

Шумный треск заставляет её одёрнуться. Повернувшись к балкону, она успевает заметить мелькнувшую белую прорезь, рассёкшую давящие чёрно-серые небеса.

Всё так: то не солнце, ещё луна. И не стук в дверь, или где-то за дверью, нет — этот стук ни за что и ни с чем не спутать.

Стук множества частых капель.

Надо б закрыть балкон.

Или, может, даже лучше, если она на него выйдет.

В этой берлоге редко сменялась погода. По крайней мере, всё было так до вчера. А теперь — само место, да что там, сам мир решил — что пора. Что можно. Что сегодня — лучшее время для тяжёлого, больного, резко нахлынувшего дождя.

Мерцают синим гирлянды. Под ними — усыхающие лепестки.

У дальней стены всё ещё фонит телевизор. Но теперь — не помехами или белым шумом. Сквозь рябь и полоски там всё-таки вырисовывается мигающее перебоями лицо. Не такое, как у Белой Маски. Чуть-чуть скрытое под капюшоном, но тоже улыбчивое, по-своему театральное.

А Мика — Мика ходит кругами по залу, любуясь тянущимися к ней кувшинками на потолке, воображает, как будто плавает и танцует, слушая мерный ритм сменяющихся огоньков, басы дроби дождя за стеклом. Единственный её зритель — и тот из окна телевизора, да и ей особо не важно. Вот что важно — сама она сейчас на сцене в свете софитов. Встречает ещё даже и не рассвет, а начало. Начало великого дня.

Сейчас она без костюмов.

Ну, кроме того, что с ней. В каком являлась для визитов многим. Который научилась не кромсать, запираясь в душе, и принимать с гордостью, встретив весёлый лесной народ. И ей нравится её истинный, её настоящий, неотъемлемый личный костюм. Ей нравится, как к нему липнут пряные мятные запахи с толикой ячменя, и — имбиря, что так любит Большой Медведь. Ей нравится чувствовать привкус мёда, пропитавший её лицо.

Прогибается всей спиной, аккуратно опускается ладонями к тёплому полу. Держится так, головой вниз, чуть согнув свои локти, колени. Их — коленей — углы обращены к немому смотрящему, чей образ нет-нет, а проступает через фонящие помехи экрана. И он видит, как танцующая перед ним то опускается, то поднимается в талии. То проседает совсем-совсем на паркет, как будто сама — раскрывшаяся кувшинка — то вытягивается куполом, словно закрытая мухоловья пасть.

Да и пасть ли? Скорее — кокон. Тот самый кокон, который совсем скоро даст брешь. Осыплется песком, осколками, скорлупой — и тогда Мика вытянется. Вытянется совсем иной. Той самой, достойной Нового Дня.

Вот она вновь встаёт на ноги, вся протянута — и сгибается, снова ладони к полу. Упор на них. На руки, локти и плечи нужно передать весь её малый вес. Чуть прогнуться — и держать себя. Подняться, подобно дереву, совсем молодому, где не ствол у неё, а стебель. И всего лишь пара раскинутых, пока что лишённых листвы ветвей. Сошла и опала с неё вся листва. Не сезон уже. Слишком поздно. Это дерево в изначально не пригодной для него почве.

И дело даже не в сорняках, и не родном, а от того пропитанном жгучим ядом грунте. Дело. Просто такое дело. Как тело. Вот такое же.

Новый треск — и на миг всё залито белым-белым — и тень от ломкого деревца вдоль паркета, по телевизору, по стене.

Вот он, новый объект. Самый главный в этом, сейчас таком пустом, зале. И такой, какой всегда был.

На просторном матраце среди вороха сдутых шариков Мика замечает растерянную белую кошечку. Высокую кошечку и пушистую. Такую можно назвать ламповой. Ушки короткие, поджаты к мордашке, излучающей всей собою искреннюю заинтересованность в странненьком человеке-дереве перед ней.

Эта кошечка тянет лапку, как будто хочет коснуться танцующей.

А потом замирает. По затылку, спине поднимается дыбом шерсть. В глазах кошечки узнавание.

Мика снова становится на ноги, выпрямляется, встав по струнке. Медленно, театрально вытягивает правую руку. Поднимает колено левое — и мягко тянет всю ногу на уровень правой ладони. Дальше — снова прямая струна.

Замирает. Её голова нарочито медленно опускается набок, к немного поднятому плечу. И чем ближе щека к ключице, тем шире улыбка бледно-розовых губ. Тем шире, больше поднимаются веки, едва ли не обнажая глазные яблоки.

Кошечка наблюдает за ней. Вся дрожит. И хотела б, и может — но нет, не шипит. Только трясётся вся. Тянется мягкими лапками к своим собственным маленьким глазкам. Не хочет видеть во что, нет: в кого превратилась эта, некогда знакомая… И всё же некогда девочка.

Новая вспышка белого — и тает всё в белизне. А как вновь проясняется зрение — нет уже плачущей белой кошечки. Там, где она сидела — лишь только срезанные смоляные локоны размётаны ворохом по матрацу и сдутым шарикам.

Слабая белая кошечка слишком, слишком слаба. Даже тени, даже образа оставить по себе не смогла. Растворилась, растаяла вместе с взрезавшей небо молнией.

Но и Мика уже не танцует. Она стоит, прислонившись спиной к закрытой двери балкона.

Слышно гудение, приглушённый стук искрящегося, бьющегося о паркет провода. Провод телевизора перебит, бьётся хвостом, а на экране — не лицо, и не цветомузыка, а только тёмные с мутным помехи. И антенные усики тянутся-шебуршат. К этому моменту таинственный зритель устранился от неё сам собой. Наверное, это к лучшему.

Мика оглядывается; у заднего бортика кровати мысленно дорисовывает контуры небольшого письменного стола, рядом — креселко на колёсиках. И такое, на котором можно вращаться. И включённую настольную лампу. А самое-самое главное — гелевую ручку и, пока что закрытую, на немного листов тетрадь.

Она никогда не писала. Никогда не пробовала рисовать. Ничего из этого ей не близко — и, тем не менее, и стол, и тетрадь и ручка не исчезают. Встряхнувшись и, прикрыв веки, Мика кивает мыслям. Улыбается тихо и одними губами роняет «Пора».

Так ли много времени до рассвета солнца? Да и так ли важно?

Гирлянды потухли. За окном хлещет дождь. А к утру — она твёрдо знает — и балкон, и стены, и весь-весь город будет пропитан его приятными запахами, а с теперь таких чёрных тяжёлых небес будет медленно падать снег.

Пробуждённая забирает каштановые пряди в два хвостика, садится на постель. Заплетает их. Сначала одна косичка. За ней — другая. Ей не нужно ни зеркала для этого, ни отражения. Она точно знает, как должна выглядеть. Равно как и то, что к утру её причёска опять изменится на привычную. Как и то, что и стол вот этот, и тетрадь, и лампа, исчезнут за ненадобностью.

Обложка тетради в тёмно-лиловых тонах, укрыта цветами и бабочками. А на фоне, за ними — как будто приоткрыто оконце. Оконце в хорошо известный, такой родной, а сейчас — ещё и такой далёкий, некогда любимый, уютный, укромный лес.

Ты не любишь…

Я не люблю пустые пространства. Мне хочется заполнять. Мне неприятно смотреть на белый и чистый лист. Он в полосочках, которые по размеру идеально подходят, чтоб там появились буквы. Буквы, выведенные моей рукой. Из которых сложатся самые важные, самые главные для меня слова.

Я смотрю на открытое поле — и мне сложно. Самое сложное — это начать писать.

За всё время случилось так много! Где та точка, с которой всё вдруг пошло не так? Да и… Так ли не так?

Я, в принципе, рада, что здесь больше нет Белой Маски. А за Кобру с головой женщины… Да нет, не хочу о ней. Только что попрощались. Уже второй и последний раз.

Я откидываюсь на спинку стула, поднимаю глаза к потолку — и просто вращаюсь, наблюдаю за своей тенью, отброшенную тихим светом миленькой настольной лампы. Если бы я когда-нибудь действительно что-то писала, то точно б сказала:

«Всё начинается с парка. С весеннего парка, аллеи. Светлой-светлой светлой аллеи — и скамейки под сенью ивы. На этой скамейке, в лёгком горошистом сарафане сидит девушка. Она улыбается, держит в ладонях раскрытую книгу. Её глаза прикованы к строкам последней страницы. Последнее предложение… И она закрывает книгу».

Да, вот так бы моя история началась!

Смотрю на страницу. Думаю. Беру чёрный маркер. Вывожу на полях: «Привет! Я — Мика!». Тут же зачёркиваю, замазываю. Нет, не с этого и не так. Да, точно — щёлкаю пальцами, между них появляется простая синяя ручка. Следом, сами собой, из сознания выдавливаются тонкие, наклонные надписи, всё так же, за красной линией: «Да, всё именно так»…

… И Мика пишет, хоть и знает, что с рассветом эта тетрадь исчезнет. Да и не так уж важно: эти записи нужны лично ей. В этих записях — картины волшебного лилового с синим леса. Того самого леса, куда её привела добрая Синяя Фея.

Синяя Фея… Рука не поднимается назвать её имя здесь.

Она такая смелая! Такая яркая! В ней куда больше решимости, чем когда-либо будет у Мики. Она смогла обрести свои крылья…

И… Что же, Мика сама здесь останется?

Пожимает плечами, откладывает гелевую ручку между листов тетради.

Некоторые вещи решаются быстро. И сразу. Сами собой.

Поднявшись из-за стола, пробуждённая вновь опускается на постель. Залазит туда с ногами. Кровать сейчас такая просторная, что даже неловко. Неправильно.

Укублиться в одеяле, свернуться калачиком. Найти под щекой подушку. Слушать всё ещё мерно стучащие звуки проливного дождя.

Новая белая вспышка, едва поспевающий за ней треск — и Мика закрывает глаза. Мысленно считает до трёх.

Продолжить?