гатэ, гатэ, парагатэ, etc

Пора и мне расстегнуть на душе все пуговки, чтобы предъявить общественности уходящий глубоко в трусы незаживающий шрам/

В смысле не мне, Виктору Олеговичу. То есть вбойщику Кею. Я, разумеется, прочитала текст обязательной программы и в целом о ПВО в моей жизни высказывалась уже ЗДЕСЬ, особенно ЗДЕСЬ (но там вообще о bubble mask внезапно). Или вот еще был кусочек, который писала по просьбе коллег из ЭКСМО пару лет назад:

«Я, конечно, никакой не критик. И обозреватель широко известный в унизительно по современным медийным меркам узких кругах. Но к флешмобу коллег из Э присоединюсь хотя бы из нежнейшей ностальгической любви к дзен-писателю дорогому. Тем более что люблю я его больше как культурное явление даже, а не как литератора.

Мой Пелевин — это рассказы из древнего номера «Химия и жизнь», найденного у родственников на даче под Николаевым году эдак в 93-м, мягкий потрепанный сборник без обложки «Синий фонарь», «Водонапорная башня» сплошным текстом где-то в раннем интернете, кажется, на фанатском ресурсе, «Принц Госплана», прочитанный, как ни странно, уже лет в 25 (а надо бы давать его всем в 15 или того раньше), и третье, что ли, издание «Омон Ра» — то, которое с красной обложкой.

Особенно «Башня» и «Омон Ра». Первая разбила сердце и пересобрала его, запустив уже с новым каким-то ритмом. Второй отчасти помог пережить 1,5 курса в педухе. Хорошо, что ступни нам не ампутировали, но общего немало.

В то время я была уже достаточно подготовлена космологиями Маркеса и Амаду, чтобы перейти на отечественного производителя. Не самая очевидная параллель, для кого-то, возможно, оскорбительная даже. Но тогда, лет в 14, тексты Пелевина показались мне настоящим колдунством. Все взрослые рассказы Булычева и все Стругацкие, до которых можно было дотянуться в конце 90-х-начале 2000-х в полузакрытом военном городе, уже были прочитаны. Ну и Пелевин был моложе, злее, не знал рамок и, кажется, уже тогда знал толк в мифотворчестве новой волны. Он больше подходил вялому подростковому бунту на мой интровертно-текстуальный лад.

Его веселые и абсурдные идеи, пассивная агрессия на грани искусства и при этом безупречная, завораживающая меня, стилистика во многом повлияли на то, как я пишу, думаю и транслирую обдуманное в пространство («Ни слова в простоте!» — захлебываясь яростью, орал завкафедрой. «Никогда не понимаю, ты уже послала или продолжаешь стебаться», — печально сообщал первый муж. «Масяня, что за грибы у тебя в голове!» — не без ужаса восхищается муж текущий).

Я открываю старые тексты и мне снова 14-15-16-…-сколько-то там, я очень молоденькая и глупая. И если бы не Пелевин, великий сенсей-насмешник, к моим восемнадцати уже запустивший в Пустоту больничной палатой (или наоборот), в которой чалился еще один безродный поэт, правда, Петя, а не Ваня, я бы наворотила дел и действительно бы пыталась спасти этот мир.

А так — так я его просто наблюдаю, посмеиваясь, и не верю глазам своим.

Знаю только, что последним увиденном мною на этом свете предметом будет водонапорная башня».

Последняя фраза немало обеспокоила тех, кто не читал одноименный рассказ, а это была просто непрямая цитата. Что ж, я больше ничего не придумала, чем еще оттянуть бы рассказ о новом романе.

Это не то чтоб продолжение прошлогоднего, но часть вселенной. В первой части история одного из воплощений японского мастера боевых кукол Сасаки-сана (если читали «Трансгуманизм, inc», поняли. Если не читали, ничего страшного). Остальное — мемуар ситуативного пророка (на самом деле нет) посткарбоновой эпохи, история успешного успеха, закончившегося не то пшиком, не то наоборот, но по факту — тюремном заключении в вожделенной вечности. Он занудно перечисляет свои злоключения, отвлекаясь на проповеди:

Реальность в наше время — чисто экономическое понятие, не имеющее никакого отношения к философии, идеологии или метафизике. Будь это иначе, мир неизбежно свалился бы назад под пяту фюреров.

В общем-то, со стройным сюжетом, как всегда, беда, но получше, чем в Трансгуманизме. Чего у Пелевина не отнять, работу над ошибками он делает кропотливо и всем все язвительные комментарии и недовольство припоминает, взять ту же Иштар Борисовну, заигравшую новыми красками ныне, или регулярное оттаптывание на критиках и популярных ресурсах и темах.

Книги о пути к успеху обычно пишут люди, чей главный жизненный успех — нормально продать книгу о пути к успеху. Если ты не планируешь писать подобных книг сам, читай только тех, кто чего-то реально достиг.

Никаких предсказаний, как и предудыщие разы, а, пожалуй, излишне подробное разжевывание повседневности. Это очень фанатская вещь, даже, простите, старперская — чтобы отследить большинство аллюзий и самоцитат. Переизданный S.N.U.F.F. в этом смысле пободрее будет. Виктор Олегович верен себе: он побаивается и не одобряет современных женщин, поэтому они, как всегда, агрессивны, коварны и не вполне человечны. Он жалеет юношей любого возраста: они наивны и проживают непременные инсайты и катарсисы, несвоевременно мудрея. Он традиционно подводит читателей к определенному им финалу, чтобы воскликнуть «ага! саечка за испуг!», не замечая, что внимание зрителей поддерживается из уважения и усталой, немного раздраженной любви, как к пожилому дальнему родственнику. Ему, впрочем, все равно:

Изучать человеческие заблуждения — одна из моих слабостей. Вообще-то я редко становлюсь человеком, потому что не слишком люблю это состояние. 

Но вот что я вам скажу. Это лучшая замена думскроллингу эти дни. То есть это примерно то же самое, что в тг-каналах и тредах запрещенной сети, но с ламповыми отсылками к буддистским текстам и большому русскому роману, боевые девкороботы, размахивающие страпонами, виртуальное ультранасилие — почти по Берджессу и немного по Виктюку, несколько истеричная сатира с максимально выкрученными настройками. Пелевин снова показал, что он-де не с ними, не с нами, ни с кем вообще. Он, как и было заявлено, пишет одну и ту же историю. От этого грустно, немного страшно и — неожиданно — успокоительно как-то. Остались все же незыблемые ценности.

Кто бы ты ни был гендерно или вендерно, мой далекий друг, это не значит, что я твоефоб. Я люблю тебя. Правда. Но еще я люблю деревья, из которых делают бумагу и ветер.