битлджус

Все знают эту историю: три раза называешь имя, и он приходит.
Но поначалу мне не приходилось его вызывать.
Впервые он появился, когда мне было семь, и всё вышло само собой. Знакомые родителей спросили, что я читаю, и я растерялась (в доме было не принято читать). Тогда кто-то вместо меня ответил голосом эксперта из телевизора, что «в данный момент я читаю Дейла Карнеги».

Это не совсем ложь. У меня почти не было своих книг, и я частенько подглядывала в те, что стояли на родительской полке, бесхозные и без картинок. В справочнике по психологии личности с Моной Лизой на обложке я прочитала вступления к разделам. В красном томике «Как завоевывать друзей» Карнеги осилила страниц 12. Друзей ни у меня, ни у родителей не было.

Когда мы пришли домой, они знатно рассердились. Назвали меня выскочкой и лгуньей, презрительно фыркали, потом папа, как обычно, меня игнорировал, а мама долго передразнивала. «Я читааааю Дееейла Карнеееги», — говорила она в нос и нараспев. Так, в искаженном эхе, я впервые услышала голос Битлджуса. Высокомерный, но не серьезный. Контактный, но со злобной фигой в кармане.

В классе Битлджус тоже не нуждался в приглашении. Он выпрыгивал, когда приходил школьный психолог («Не буду я сидеть с липкой табличкой на свитере, напишу вместо имени просто «Я» — и не совру! Это же правда Я!»). Он клацал зубами и набирал очки у одноклассников, когда информатичка пыталась уличить нас в ограниченности («А вы знаете, как называется…» — «А ВЫ знаете, как называется второй альбом группы HIM?»). Выдумывал целые литературные направления для доклада по истории культуры, прекрасно понимая, что историчка ничем за пределами дат не интересуется и не спалит.

Я тогда не очень замечала разницу между нами — пока мне не указывали. Пока кто-то вдруг не удивлялся, что я, такая милая тютя, иду в соседний детский садик пить коньяк на площадке. Я думала, это всё моё остроумие и моя агрессия, просто слегка утрированные для защиты и одобрения. Такая вот я девчонка-сорванец с нежным сердцем и повадками модной певицы Аврил Лавинь. У меня и галстук есть. Я каталась с пацанами на скейтах, а дома писала в дневнике, как мне нравится один из них, самый добрый и спокойный — которого я постоянно дразнила и осыпала придирками.

А по-настоящему дружила с самым едким мальчиком в классе — сначала чтобы он не посмел говорить обо мне такие же высокомерные гадости, которые говорил о других, а потом потому что оказалось, что весело говорить их вместе. Мы гордились тем, что читаем умные книжки (он дал мне «Повелитель мух», я ему «Над кукушкиным гнездом»), и презирали всё вокруг, за редкими исключениями. И чем больше презирали, тем больше нас уважали.

Однажды он перегнул палку: написал словарный диктант, в котором каждое слово было переделано в матерное, и его Битлджус не утерпел — сдал листок в общую стопку. Друга чуть не выгнали из школы, он плакал, я писала на доске слова поддержки, пока его водили к директору.

Мне же удавалось занимать довольно комфортную нишу припизднутой бунтарки с хорошими оценками, которые она даже не замечает (ах, какая скука), но которые позволяли многое, что не было бы позволено без них. Только физручка меня ненавидела. Физручки и военруки чуют Битлджуса за версту.

Но потом я подросла, пошла в университет, и тут дело приняло совсем иной оборот. Поняла я это не сразу. Конечно, новая физручка быстро меня заприметила и прокляла. Но в остальном было тихо. Я читала кучу старых книг по ночам, и, казалось, сил, как и поводов самоутверждаться, было поменьше. Правда, я публично унизила того самого друга, за которого вступалась в школе (он поступил со мной за компанию), и мы перестали общаться. Маленький коллектив группы не выдерживал двух умников, и пришлось сразиться на ножах. Еще один раз я пила по пути на пару магазинный джин-тоник, он разлился и попортил конспект Евангелия от Матфея (я зачем-то конспектировала Библию). Эта деталь приводила Битлджуса в восторг, он любил ей хвастаться (на его вкус, идеальный твит, но твиттера тогда еще не было). На этом экстраваганза заканчивалась.

Но однажды тот самый школьный друг рассказал, что его пригласили в какое-то общество поэтов — хотя поэтом он не был. Но был мальчиком, а на филфаке предубеждалось, что это синонимы. Я с детства писала. Ну, в основном, мечтала писать. (Мама говорила, что мои сказки и стишки «не Шекспир» и кривила рот). Я попросила познакомить меня с этими поэтами — оказалось, что это можно сделать только через друга. Ситуация какая-то джейностиновская. Ю нид ту би экуейнтенсд бай э мен. Друг подвел меня к кружку старшекурсников, со мной не разговаривали, но я услышала дату и время.

Для храбрости я взяла наиболее читающую однокурсницу — готку и социофобку с выборочным мутизмом. (Первый год обучения она разговаривала только со мной, даже не потому, что я фрик, а потому что мы когда-то учились в первом классе и я видела ее истерики из-за упавшего карандаша. Это сближает).

Не знаю, как мне удалось уговорить Наташу пойти в гости к каким-то неизвестным старшакам. Наверное, тоже магия Битлджуса. Ницшеанская воля, навязчивая, как реклама. Мы пришли на остановку в условленное время и стояли рядом с людьми, которые на нас не смотрели и с нами не заговаривали, хотя прекрасно понимали, что мы к ним. Когда нас набралось человек восемь, мы пошли в сторону хрущевки. Я переживала, что наиболее дружелюбного парня, блондина в «ироничной» ушанке, тут нет, и поделилась этим опасением с уже напрочь охуевшей от тревоги Наташей. Высокий худой брюнет с носом киношного злодея (или героя французской новой волны, как посмотреть), шагавший параллельно с нами, презрительно фыркнул, прямо как родители. Нас не замечали, но подслушивали.

Когда мы зашли в квартиру, я поняла, что никто мне не поможет. Остальные две женщины в компании были чьи-то девушки и группировались за спинами. Парни говорили громко и исключительно между собой. Провести этот вечер тенью в углу и уйти в небытие казалось слишком позорным. Теперь я понимала, что меня видят и, возможно, будут обо мне говорить.

Пришел парень в ироничной ушанке. Высокий брюнет крикнул ему в коридор: «Наконец-то! Тут уже твои фанатки тебя ждут».

Такие фразы жгутся, как ротавирусная сыпь. Стыд и злоба шарахнули меня электричеством, задымились углы. Ой, нет-нет, сейчас совсем не время для тебя, я в самой жопе этой пищевой цепочки. Просто сделаю вид, что понимаю, что здесь происходит, и буду полезной. Так ведь и становятся частью экосистемы.

Так, Наташ, ну, наверное, нужно на стол накрыть? Мы самовольно пошли на чужую кухню. (Было совершенно непонятно, кто хозяин. Позже оказалось, что это швейная мастерская мамы одного из парней, который, разумеется, сидел неотличим от гостей и ждал, что чай материализуется). Я стала лазить по шкафам, доставать чашки и блюдца с уютным прагматизмом рязановских персонажей. Смотрите все, я бойкая девчонка, возможно, даже походница или немножко технарь, меня просто так не перешибить. Наташа же стояла в проёме, открыто изнывая от того ужаса, что я сдерживала внутри.

Накрывание на стол, манера поведения, будто я здесь сто лет своя, — ничего не работало. Мы с Наташей сидели в партере и наблюдали, как молодые мужчины занимались друг с другом сложной комбинацией конкуренции и флирта. Легкие улыбки и постоянный взаимный зрительный контакт — универсальное выражение как нежности, так и контроля: им нужно знать, где у противника руки, нет ли в них ножа, не зазевался, не ошибся ли в цитате — вдруг пришло время для выпада. Я не была знакома с таким гладиаторским эротизмом, но понимала, что никакие хорошие манеры, одобрительный смех, умные ремарки не помогут мне стать частью разговора про то, что я люблю и знаю — стихи, книги, даже альманах гимназии, в котором я когда-то печаталась и получила денежный приз. Втиснуться в разговор, которого мне всю жизнь не хватало, — невозможно. Наташа закрылась ладонью и смотрела в пол. Я чувствовала себя самым одиноким человеком на свете. Оскорбительная реплика высокого брюнета звенела в ушах.

Выхода не было. Так я впервые сама позвала его. Опустила подбородок в ворот водолазки, крепко зажмурилась и прошептала: «Битлджус! Битлджус! Битлджус!»

…В комнате потемнело, заискрили молнии — он появился вместе с адреналиновым покалыванием в ладонях, размял шею и сказал громко и без всякого стеснения: «Ииитс шоутайм!»

Я не помню, что было дальше. От того вечера осталось одно шипящее видео, записанное на фотоаппарат. Мне доверили снимать. Хозяин квартиры зачитывал стихи восьмиклассников из школьного альманаха, а парень в ушанке на каждое детское хокку говорил короткую оскорбительную рецензию (Битлджус у него был отменный, все физруки точно его ненавидели). На каждую язвительную шутку я накидывала добивку. Не все работали, но некоторые прорывались. На видео моё лицо находится ровно за объективом — и трудно отличить, какие взгляды и реплики адресованы камере, а какие мне.

Мы встречались примерно раз в неделю. Я надевала боевую каппу, самую толстую кожу и говорила: there will be blood. Начинала сама, тихая, волоокая, но после первого зачитанного текста или рассказанной сплетни выходил мой Битлджус, с азартным хихиканием, и начинал двусмысленно вздыхать, кукожиться от стыда за чью-то тупость и шутить так, чтобы вы не поняли, что бесит его больше — интеллектуализм или искренность. Он всё читал, всё видел, всё знал, от всего устал, и находил сардоническое удовольствие только в покусывании чужой слабости. Однако был чудовищно остроумен, ярко окрашен, смешнее всех пересказывал сюжеты, больше всех пил и не пьянел, его невозможно было смутить, взять на слабо или переспорить. Никто в компании не говорил так спокойно «хуй» и «пизда», без всякого вызова или избыточности. И никто не умел так лабораторно точно подпустить сентиментальности — чтобы показать, что ему даже она дозволена, не то что вам.

А еще он запоминал всё, что говорили другие, — и использовал против них. Авторитеты рушились. Вместе с Умберто Эко и Лермонтовым слегка посыпался и авторитет присутствующих, до того неприкосновенный.

Но мой Битлджус пришел не конкурировать, не встраиваться. Его не интересовало взаимное поглаживание и договорняк. Ему не грозила война: никто здесь не объявит войну девчонке. И я сообразила, что его филиппики доставляют некоторым (не всем) особый вид удовольствия.

Их удивление было моим преимуществом. Там, где при встрече дрочат друг другу рукопожатиями, как перед футбольным матчем, легкая щекотка критики извне была в новинку. Мой Битлджус надевал наушники с микрофоном и комментировал всё это шаропинание. Разухабисто, вульгарно, специально заниженным голосом, сморщивая черты к центру лица, он кловунярил и улюлюкал, поглядывая вниз из своей дикторской кабины. Пария, конечно. Но не ничтожество.

А когда я возвращалась домой, у меня не было сил, и я писала в дневнике, что мне погано и одиноко, что это не настоящая дружба, и зарекалась ходить в этот балаган.

Я не спала очередную ночь, на рассвете курила на балконе в глубоком тильте, но к очередному четвергу или субботе мой Битлджус начинал ерзать. Он обнимал меня, как крошку Лидию, и говорил, что пора показать всем, где зимуют раки. «Что этот мир без нас с тобой? — говорил он. — Они же там со скуки сдохнут, мамины сынки. Пойдем, наведем шороху, скажем носатому, какой он мошенник. Никто ведь не скажет. Ну нельзя море моего обаяния держать здесь, в четырех стенах! Зря мы что ли Мильтона вчера читали? Расскажем недоумкам про Мильтона — то-то они тебя точно полюбят».

И меня правда любили. Терпели мои несовершенства. То, что я девочка. То, что у меня волосы пористые. То, что живу с глухим дедом в запущенной халупе, брошенная родителями после развода. То, что начинаю полнеть, ношу очки и клоунскую одежду. Фиолетовый школьный костюм, зеленый шарф и красную протертую сумку.

Я росла, и он рос. Мы пошли работать, стали лучше одеваться, жили в большом городе, голодали, баловались веществами, копили кул сторис для пересказа в барах и достижения, которыми можно хвастаться. Я росла, и он рос. И в какой-то момент его стало больше, чем меня. Он отвешивал каждому, кто думал, что понимает, кто я с первого взгляда. Он предупредительно рычал и раз за разом добивался удивления в глазах постороннего. Очаровывал женщин и мужчин, начальников и знаменитостей. Это всё делала не я, а он. Злой, меткий проказник с острыми зубами и трупным запашком.

И ведь он заботился обо мне. Восхищался и по-настоящему видел. Знал, что всё, что умеет — черпает из меня. И в глубине души, кажется, не хотел поглощать меня полностью, хотел, чтобы я проявилась и мы совершили, видимо, какое-то слияние. А я была слабой, хронически усталой, пряталась, хотя иногда было приятно ощущать его верность, чувствовать себя его упирающейся невестой. Но большую часть времени я просто боялась, что включу видео, где беру интервью у очередного режиссера, а там в моем свитере — его ухмыляющаяся бледная мина.

Пока он хохотал с модными и значительными людьми, я лежала на диване, ела детскую еду и всё больше хотела умереть.

Я возненавидела его, возненавидела мужчин, которые втянули меня в игру без выигрыша, возненавидела женщин, которые молчали, хотя им было что сказать. Возненавидела родителей, которые подселили мне помойку стыда, питательную среду Битлджусов.

Злилась я постоянно и много, ведь это отвлекало от ужаса перед необходимыми переменами, которые нужно делать самой.

Отправить его обратно оказалось нелегко. Быстрых рецептов тут нет. Пришлось перекрыть ему кислород, заморить. Сидеть в безвестности месяцы и годы. Не выходить в люди, уехать домой, сидеть на лужайке, следить, чтоб собака не набрала клещей.

Я поняла, что он ушел, когда потеряла адреналиновую скорость ответа, хищную память на то, что видела одним глазом или слышала одним ухом. Я перестала осаждать случайных людей, эффектно одеваться и щеголять свежими байками. Мой неймдроппинг протух. Мне стало неловко отвечать на вопрос «Чем ты занимаешься?», потому что по большому счету — я не знаю. И кто я — не знаю. Вытравив Битлджуса, я и сама пострадала от кислородного голодания. Стала медленнее, преснее и обыкновеннее. И старше.

Но думаю, я выдержала карантин. Я живу своим умом, со всеми нажитыми разочарованиями и удачами, и уже меньше боюсь, что меня такую отвергнут, примут за дуру или жалкую уродину. За девчонку. За тетку. Я могу наконец пробовать делать что-то для себя. Могу писать.

Возможно, однажды я окрепну достаточно, чтобы посчитать безопасным добавить жизни немножко огня. Например, в публичном выступлении или на домашней вечеринке, или во время письма, вот как сейчас. И тогда я подойду к маленькой модельке старой квартиры, где мы жили с ним когда-то, и прошепчу его имя три раза. Позову своего милочка.

Но даже если так — никогда не буду поворачиваться к нему спиной и твердо объясню: если забуреешь, повторю твое имя еще три раза, и ты моментально исчезнешь. Думаю, ему это понравится. Он любит властных женщин.