Звук и ярость

сказали мне что кость придется ломать еще раз и внутри меня что-то начало говорить Ай Ай Ай и я покрылся потом Чего мне бояться я знаю что такое сломанная нога все знаю ничего такого мне просто придется дольше не выходить из дому только и всего а мои челюстные мышцы онемели и мой рот говорил Погодите Погодите минуточку сквозь пот ай ай ай где-то за зубами а отец черт бы побрал эту лошадь черт бы побрал эту лошадь Погодите я сам виноват Он утром проходил вдоль забора с корзинкой на кухню барабаня палкой по забору утром я добрался до окна прямо в гипсе и подстерегал его с куском угля Дилси сказала ты же себя вовсе покалечишь совсем рехнулся ведь четырех дней не прошло как ты ее сломал Погодите я сейчас свыкнусь одну минуточку погодите одну минуточку я сейчас

Даже звук как будто не держался в этом воздухе, словно воздух совсем истерся, так долго разнося звуки. Собачий лай разносится дальше шума поезда – во всяком случае, в темноте. И голоса некоторых людей. Негров. Луис Хэтчер и не думал пользоваться своим рожком, хоть и таскал его вместе со старым фонарем. Я сказал:
– Луис, когда ты в последний раз чистил свой фонарь?

– А недавно. Помните, когда разлив все там посмывал? Так я его в тот самый день и чистил. Сидели мы со старухой у огня в тот вечер, а она и говорит: «Луис, а что ты будешь делать, если вода и сюда дойдет?», а я говорю: «И верно. Надо бы почистить фонарь-то». Вот я его и почистил в тот вечер.
– Разлив же был в Пенсильвании, – сказал я. – И сюда вода никак дойти не могла.

– Это вы так говорите, – сказал Луис. – А вода и в Джефферсоне такая же мокрая, как в Пенсильвании, и подняться может не хуже. Вот те-то, кто говорит, будто высокой воде сюда не дойти, и плавают потом на крышах.
– И вы с Мартой в ту ночь ушли из дому?
– А как же, ушли. Я почистил фонарь, и мы с ней до утра просидели на холме за погостом. А знай я тут холм повыше, так мы бы на нем сидели.
– И с тех пор ты фонаря не чистил?
– А чего его чистить без надобности?

– Значит, будешь ждать еще одного наводнения?
– От прошлого-то он нас упас.
– Ну, дядюшка Луис, это ты уже слишком, – сказал я.
– А чего там. Вы по-своему делайте, а я буду по-своему. Коли мне, чтоб спастись от разлива, надо только почистить этот вот фонарь, так чего мне спорить-то?
– При свете дядюшка Луис и не поймает ничего, – сказал Верш.

– Я на опоссумов в этих местах охотился, когда еще твоему папаше гнид в волосах горным маслом травили, – сказал Луис. – И с пустыми руками домой не возвращался.
– Что так, то так, – сказал Верш. – Столько опоссумов, как дядюшка Луис, тут никто не добывал.

– Да уж, – сказал Луис, – опоссумам моего света хватает. Что-то я не слышал, чтоб они жаловались. Э-эй, потише. Он! Ого-го! Куси его, пес. – И мы, замерев, сидели среди сухих листьев, которые чуть шуршали от нашего затаенного дыхания и от медленного дыхания земли и безветренного октября, ощущая, как резкий чад фонаря оскверняет ломкий воздух, прислушиваясь к собачьему лаю и к замирающему вдали голосу дядюшки Луиса. Он никогда его не повышал, и все же в тихие вечера мы слышали его, сидя на веранде. Когда он отзывал собак, его голос звучал совсем как рожок, который он носил за плечом и никогда не пускал в ход, но только чище и мягче, словно его голос был частью мрака и тишины, взметывался из них и снова уходил в них. Ого-гооо. Ого-гооо. Ого-гооооооооо.

Мне необходимо выйти замуж.
Сколько их было Кэдди очень много
Не знаю слишком много ведь ты позаботишься о Бенджи об отце
Значит ты не знаешь чей он а он знает
Не прикасайся ко мне ведь ты позаботишься о Бенджи об отце

Я начал ощущать воду до того, как подошел к мосту. Мост был из серого камня, обросший лишайниками, в пятнах сочащейся сырости, где крадучись расползалась плесень. Вода под ним была прозрачной и тихой в тени, она шептала и булькала у каменных опор в замирающих спиралях крутящегося неба.
Кэдди этот
необходимо выйти замуж

Верш рассказывал мне про человека, который себя изуродовал. Он пошел в лес и сделал это бритвой, сидя в канаве. Обломком бритвы, и бросил их назад через плечо одним движением, клубочек крови, назад, прямо назад. Но дело не в том. Не в том, чтобы их не было теперь. А в том, чтобы их вообще никогда не было, тогда бы я мог сказать А это Это для меня китайская грамота Я не знаю китайского. А отец сказал Это потому что ты девственник неужели ты не понимаешь? Женщины никогда не бывают девственны. Чистота это негативное состояние а потому противное природе. Это природа причиняет тебе боль не Кэдди а я сказал Это только слова а он сказал Как и девственность а я сказал ты не знаешь. Ты не можешь знать а он сказал Нет. Стоит понять это и трагедия становится вторичной.

Там, куда падала тень моста, можно было заглянуть в глубину, но не до дна. Если надолго оставить лист в воде, через некоторое время мякоть исчезает и тоненькие прожилки колышутся медлительно, словно во сне. Они не соприкасаются друг с другом, как бы спутаны они ни были раньше, как бы ни были спаяны с костями. И может быть, когда Он скажет: «Восстаньте», глаза тоже всплывут из тихой глубины и сна взглянуть на благодать. А потом всплывут утюги. Я спрятал их под мостом, вернулся и оперся о перила.

Я не мог увидеть дна, но заглядывал далеко в глубину бегущей воды, а потом я увидел тень, повисшую в струе течения, как толстая стрела. Поденки толклись над самой водой, то появляясь из тени моста, то исчезая в ней.
Если бы за всем этим просто был ад: чистое пламя мы двое более чем мертвые. Тогда у тебя буду только я тогда только я тогда мы двое среди тыкающих пальцев и гнусности за чистым пламенем.

Стрела увеличилась, все так же без движения, затем в мгновенном водовороте форель увлекла мушку под воду с великаньим изяществом слона, подбирающего орехи. Воронка медленно растаяла, уносимая течением, и я снова увидел стрелу: носом к течению она изящно подрагивала в такт движению воды, над которой косо толклись и замирали поденки.
Только ты и я тогда среди тычущих пальцев и гнусности огражденные чистым пламенем

Форель висела, изящная и неподвижная, среди колыхания теней. Три мальчика с удочками вошли на мост, и мы все перегнулись через перила и начали смотреть на форель. Они ее знали. Она была местной знаменитостью.
– Эту форель ловят уже двадцать пять лет. В Бостоне один магазин обещал спиннинг за двадцать пять долларов тому, кто ее поймает.
– Ну и почему же вы ее не поймали? Разве вам не хочется получить спиннинг за двадцать пять долларов?

– Да, – сказали они. Перегнувшись через перила, они смотрели на форель. – Еще как! – сказал один.
– А я бы не взял спиннинг, – сказал другой. – Я бы взял деньгами.
– Может, они не согласятся, – сказал третий. – Вот увидишь, возьмешь спиннинг как миленький.
– А я его продам.
– Двадцать пять долларов тебе за него не выручить.
– А я возьму сколько дадут. На кой мне спиннинг за двадцать пять долларов, я вот этой удочкой наловлю не меньше.

И они начали говорить о том, что они купили бы на двадцать пять долларов. Говорили они все разом, настойчиво, воинственно, нетерпеливо, превращая нереальность в возможность, затем в вероятность, затем в неопровержимый факт, как говорят люди, претворяя свои желания в слова.
– Я бы купил лошадь и фургон, – сказал второй.
– Держи карман шире, – сказали остальные двое.
– А вот и купил бы. Я знаю, где их можно купить за двадцать пять долларов. Я знаю, кто их продаст.
– Ну и кто?

– А кто бы ни был. Куплю за двадцать пять долларов, вот и все.
– Как же, купишь, – сказали остальные двое. – Ничего он не знает. Только треплется.

– Ну да? – сказал он. Они продолжали потешаться над ним, но он больше ничего не говорил. Перегнувшись через перила, он смотрел на форель, которую уже истратил, и внезапно злость, враждебность исчезли из их голосов, словно и в их мыслях он уже поймал форель и купил свой фургон и лошадь, потому что и им было присуще это свойство взрослых, которых вид безмолвного превосходства способен убедить в чем угодно. Мне кажется, люди, тратящие друг друга и себя на слова, во всяком случае последовательны, когда приписывают мудрость молчащему языку, и некоторое время я ощущал, как эти двое торопливо ищут средства справиться с ним, отнять у него его фургон и лошадь.

– Тебе за спиннинг двадцать пять долларов не выручить, – сказал первый. – Спорим на что хочешь.
– Да он же еще форели-то не поймал! – внезапно сказал третий, и они оба закричали:
– А что я тебе говорю? Как этого человека зовут? А вот скажи, скажи! Нет такого человека, и все!
– Да заткнитесь вы, – сказал второй. – Смотрите, вот она.

Они перегнулись через перила, неподвижные, совсем одинаковые, и их удочки, тонкие косые линии в солнечном свете, тоже совсем одинаковые. Форель неторопливо поднялась к поверхности, чуть колышущаяся, растущая тень; снова крохотная воронка медленно растаяла, уносимая течением.
– Во дает! – пробормотал первый.
– Мы-то ее больше и не ловим, – сказал он. – Мы просто смотрим, как приезжие бостонцы стараются.
– А разве другой рыбы в этой заводи нет?

– Нет. Она всю разогнала. Лучше всего тут клюет пониже у омута.
– А вот и нет, – сказал второй. – У мастерской Биглоу клюет еще лучше, две на одну. – И они принялись спорить, где клюет лучше, а потом внезапно замолчали, глядя, как форель снова поднимается к поверхности и крутящийся водоворот засасывает кусочек неба. Я спросил, далеко ли до ближайшего города. Они объяснили.
– А трамвайная остановка вон там, ближняя то есть, – сказал второй, показывая назад на дорогу. – А вам куда?

– Никуда. Я просто гуляю.
– Вы из университета?
– Да. А в этом городе есть фабрики?
– Фабрики? – Они посмотрели на меня.
– Нет, – сказал второй. – В городе нету. – Они оглядели мой костюм. – Вы что, работу ищете?
– А мастерская Биглоу? – сказал третий. – Это же фабрика.
– Тоже мне фабрика! Ему настоящая нужна.
– С гудком, – сказал я. – Я ни одного часового гудка не слышал.

– А, – сказал второй. – На унитарианской церкви есть часы на колокольне. Можете узнать время по ним. А что, у вас на этой цепочке часов нет?
– Я их сломал сегодня утром. – Я показал им мои часы. Они принялись сосредоточенно их рассматривать.
– Еще идут, – сказал второй. – А почем такие часы?
– Это подарок, – сказал я. – Мне их подарил отец, когда я кончил школу.
– А вы что, канадец? – сказал третий. Волосы у него были рыжие.
– Почему канадец?

– Нет, он говорит вовсе не так, как они, – сказал второй. – Я слышал, как они говорят. А он говорит, как негры-певцы на ярмарке.
– Эй! – сказал третий. – Вот он тебя сейчас как стукнет!
– Это за что же?
– А ты сказал, что он говорит, как цветной.
– Заткнись ты, – сказал второй. – Как подыметесь на тот холм, так и увидите колокольню.
Я поблагодарил их.
– Удачной ловли. Только старушку вы не ловите. Она заслужила, чтобы ее оставили в покое.

– Эту рыбу никому не поймать, – сказал первый. Они перегнулись через перила, глядя в воду, три удочки в солнечном свете, как три косые нити желтого огня. Я шел по своей тени, снова втаптывая ее в узорную тень деревьев. Дорога изгибалась, уходя все выше от воды. Она пересекла гребень холма и извивами уходила вниз, увлекая взгляд, мысли вперед, под тихие зеленые своды, к квадратной башенке над деревьями и к круглому глазу часов, но еще очень далекому. Я сел на траву у дороги. Трава была высокой, неисчислимой. Тени на дороге были неподвижны, словно их нанесли по трафарету косыми карандашами солнечных лучей. Но это был всего только поезд, и мало-помалу он затих за деревьями, этот долгий звук, и тут я услышал мои часы и замирающий шум поезда, как будто он уносился через другой месяц, через другое лето, где-то еще, мчась под повисшей чайкой, и мчалось все. Кроме Джеральда. А он будет величественно грести в августейшем одиночестве через полдень, выгребая из полудня вверх по нескончаемому сияющему воздуху, как в апофеозе, возносясь в сонную бесконечность, где только он и чайка: она – ужасающе неподвижная, и он – в размеренных гребках и выносах весел, воплощение инерции, и мир, крохотный под их тенями на солнце. Кэдди этот мерзавец этот мерзавец Кэдди

Их голоса поднялись над гребнем, и три тонкие удочки, как уравновешенные нити бегущего огня. Они посмотрели на меня, проходя мимо, не замедляя шага.
– Ну, – сказал я, – что-то я ее не вижу.
– А мы ее и не ловили, – сказал первый. – Эту рыбу никому не поймать.
– Вон часы, – сказал второй, указывая. – Подойдите чуть поближе, и будет видно, который час.
– Да, – сказал я. – Хорошо. – Я встал. – Вы идете в город?
– Мы идем к омуту ловить голавлей, – сказал первый.

– У омута ничего не поймаешь, – сказал второй.
– А ты, конечно, попрешься к мастерской, где купальщики всю рыбу распугали.
– У омута ничего не поймаешь.
– А мы нигде ничего не поймаем, если будем стоять на месте, – сказал третий.
– И чего ты все омут да омут, – сказал второй. – Там же ничего не поймаешь.
– Ну, так и не ходи, – сказал первый. – Ты ко мне веревочкой не привязан.
– Пошли к мастерской искупаемся, – сказал третий.
– Я пойду к омуту удить, – сказал первый. – А вы как хотите.

– Ну-ка, скажи, когда ты в последний раз слышал, что в омуте хоть что-нибудь поймали? – сказал второй третьему.
– Пошли к мастерской искупаемся, – сказал третий. Башенка медленно опускалась за деревья, круглый циферблат часов был еще достаточно далеко. Мы шли по узорной тени. Мы подошли к яблоневому саду, бело-розовому. Он был полон пчел, мы уже слышали их гуденье.

– Пошли к мастерской искупаемся, – сказал третий. Около сада от дороги ответвлялась тропка. Третий мальчик замедлил шаг и остановился. Первый пошел дальше, пятнышки солнечного света скользили по удочке, по его плечам и вниз по спине. – Да брось ты, а? – сказал третий. Второй мальчик тоже остановился.
Почему тебе необходимо выйти замуж Кэдди
Ты хочешь чтобы я сказала это по-твоему если я скажу это этого не будет
– Пошли к мастерской, – сказал он. – Да брось ты, а?

Первый мальчик продолжал идти вперед. Звука его шагов не было слышно: его босые подошвы опускались в неглубокую пыль бесшумнее листьев. В саду пчелиное гудение звучало как крепчающий ветер – звук, зачарованный перед самым крещендо и остающийся все таким же. Дорога шла вдоль ограды, под смыкающимися арками, разорванная цветением, растворяющаяся в деревьях. Солнечный свет косо падал на нее, скудный и нетерпеливый. Желтые мотыльки вспыхивали в тени, как пятнышки солнца.

– Чего тебе приспичило идти к омуту? – сказал второй мальчик. – Можешь удить и у мастерской, если тебе хочется.
– А пусть его идет, – сказал третий. Они смотрели вслед первому мальчику. Солнечный свет заплатками скользил по его идущим плечам, желтыми муравьями поблескивал на удилище.
– Кенни, – сказал второй.
Скажи это отцу скажешь скажу я порождение моего отца Порождающий я сочинил его сотворил я его Скажи это ему и ничего не будет потому что он скажет что я не и тогда и ты и я ведь чадолюбие

– А ну, пошли, – сказал мальчик. – Они уже все там. – Они посмотрели вслед первому мальчику.
– Ладно, – сказали они вдруг, – ну и иди, маменькин сыночек. Если он искупается, у него волосы намокнут и его выдерут. – Они свернули на тропку и зашагали по ней; а желтые мотыльки косо вились над ними по краю тени.
это потому что нет ничего другого мне кажется что-то другое есть но если нет тогда я Ты убедишься что даже несправедливость едва ли стоит того чем ты себя считаешь.

Он не посмотрел на меня: твердо сжатые губы, лицо, слегка отвернутое под мятой шляпой.
– Почему ты не пошел купаться с ними? – сказал я.
этот мерзавец Кэдди
Значит ты старался затеять с ним ссору значит ты
Лжец и негодяй Кэдди выгнали из клуба за шулерство никто с ним не разговаривал на зимних экзаменах пытался списывать и его исключили
Ну и что я ведь не собираюсь играть в карты с

– Ты больше любишь удить рыбу, чем купаться? – сказал я. Гудение пчел отдалилось, но оставалось таким же, словно не оно претворялось в тишину, а просто разделяющая нас тишина увеличивалась, как поднимается вода в реке. Дорога снова повернула и превратилась в улицу между тенистыми газонами с белыми домиками.
Кэдди этот мерзавец и ты можешь думать о Бенджи об отце и все-таки выйти я не обо мне
О чем еще я могу думать о чем еще я все время думаю

Мальчик ушел с улицы. Он перелез через палисадник, ни разу не оглянувшись, прошел по газону к дереву, положил удилище, залез на дерево и сел на сук спиной к дороге, и пятна солнца наконец застыли без движения на его белой рубашке.
Еще все время думаю я даже не могу плакать я умерла в прошлом году я говорила тебе но я тогда не понимала что это значит я не понимала что я говорю

Дома на исходе августа бывают дни вроде этого, воздух легкий и нетерпеливый вроде этого, и в нем есть что-то грустное, ностальгическое, знакомое. Человек – итог своего климатического опыта, сказал отец. Человек – итог того, что владеет тобой. Задача на нечистые свойства, нудно доводимая до неизбежного нуля: ничья праха и желания.
Но теперь я понимаю что я мертва говорю тебе
Тогда почему ты должна послушай мы можем уехать ты Бенджи и я где нас никто не знает где

В двуколку была впряжена белая лошадь, ее копыта чмокали в неглубокой пыли, колеса в тонкой паутине спиц постукивали коротко и сухо, катясь вверх по склону под трепещущей шалью листьев. Вяз. Нет – вязум. Вязум.
На что на твои университетские деньги на деньги за которые они продали луг чтобы ты мог поступить в Гарвард разве ты не понимаешь ты теперь обязан кончить если ты не кончишь у него ничего не будет
Продали луг

Его белая рубашка была неподвижна на суку во вспыхивающей тени. Колеса в тонкой паутине спиц. Под днищем двуколки дробное мельканье копыт, как движения дамских рук над вышивкой, уменьшаясь без продвижения вперед, точно некто, крутящий ножную мельницу, которую быстро утаскивают со сцены. Улица снова повернула. Теперь я увидел белую башенку, круглое глупое самоутверждение часов.
Продали луг

Они говорят отец умрет через год если он не перестанет пить а он не перестанет он не может перестать после того как я после прошлого лета и тогда Бенджи отправят в Джексон я не могу заплакать не могу даже заплакать мгновение она стояла в дверях в следующее мгновение он тянул ее за платье и ревел его голос бил волнами от стены к стене а она вжималась в стену становясь все меньше и меньше и глаза на белом лице были как вдавленные в него два больших пальца пока он не вытолкнул ее из комнаты а его голос бил от стены к стене словно собственная инерция не давала ему остановиться словно для него не было места в тишине ревел

Когда дверь открылась, звякнул колокольчик, всего один раз. Звонко, чисто и негромко, в аккуратной полутьме над дверью, словно он был отлит так, чтобы издавать только этот один-единственный, чистый, негромкий звук, не снашиваясь и не требуя слишком больших затрат тишины для ее восстановления, когда дверь распахнулась в запах теплого свежего хлеба; маленькая замарашка с глазами как у плюшевого медведя и двумя косичками из лакированной кожи.

– Здравствуй, сестричка. – Ее лицо в сладкой теплой пустоте было как чашка молока, разбавленного кофе. – Тут кто-нибудь есть?

Но она только смотрела на меня до тех пор, пока не открылась еще одна дверь и не вошла хозяйка. На прилавке с рядами хрустящих геометрических форм под стеклом ее аккуратное серое лицо, ее волосы, гладкие и редкие на аккуратном сером черепе, очки в аккуратных серых ободках плывут, приближаясь, как что-то на проволоке, как денежный ящик в лавке. Она была похожа на библиотекаршу. Нечто среди пыльных полок упорядоченных непреложных фактов, давно отлученных от реальности, мирно иссыхающее, как если б дуновение воздуха, который видит свершение несправедливости

– Две вон таких, будьте добры, сударыня.
Она достала из-под прилавка бумажный квадрат, вырезанный из газеты, положила его на прилавок и вынула две плюшки. Девочка не спускала с них неподвижные немигающие глаза, как две черные изюминки, всплывшие в чашке жидкого кофе. Страна пархатых родина макаронников. Смотрела на хлеб, на аккуратные серые руки, на толстое золотое кольцо на левом указательном пальце под синеватым узлом сустава.
– Вы сами печете свои булочки, сударыня?

– Сэр? – сказала она. Вот так. «Сэр?» Словно на сцене. «Сэр?» – Пять центов. Еще что-нибудь?
– Нет, сударыня. Не мне. Вот этой барышне.
Ей не хватало роста, чтобы заглянуть через витрину, а потому она прошла к концу прилавка и оттуда поглядела на девочку.
– Нет, сударыня, она уже была здесь, когда я вошел.
– Негодница, – сказала она и вышла из-за прилавка, но к девочке не прикоснулась. – Что у тебя в карманах?

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь