Знаток: Максимка, часть 2

<Предыдущая часть

Вторым местом, в которое строго-настрого было запрещено лазать местным сорванцам, был старый сарай для скота, тропинка к которому давно уж заросла ковылем. Еще на подступах к пожарищу, Полкан жалобно заскулил и уселся на задницу, напрочь отказываясь идти дальше.

— Ну и чего мы расселися? У, волчья сыть! — Демьян замахнулся было на пса клюкой, но удержал себя. Идти к сараю ему и не хотелось. Кабы не Максимка — и дальше б, как и все, обходил проклятое место стороной, — Ай, к черту! Вот и сиди тут.

Полкан с готовностью улегся наземь, проводил печальными глазами хозяина, который по нехитрому собачьему разумению шел на верную смерть.

Раздвигая заросли сорных трав, Демьян приближался к жуткому скоплению почерневших столбов и свай на выжженной поляне — трава здесь так и не проросла. Крыша обвалилась внутрь, накрыв собой черные бесформенные груды; по краям стояли обугленные бревна — будто казненные языческие идолы. От одного взгляда на это место передергивало. Демьян мысленно взмолился, чтобы Максимки — ни живого, ни мертвого — здесь не оказалось. Казалось бы — зачем кому-либо вообще приходить в это проклятое место? Но мальчишеское упрямство могло поспорить лишь с мальчишеским же любопытством, и если вся деревня обходит пожарище стороной — как же не залезть и не посмотреть?

Один такой уже разок залез. В прошлом году, приехал этакий барчук из города — на всех свысока смотрел, игрушками не делился, то ему не так, другое не этак. Так ему местные Задорские мальчишки бока-то и намяли, в наученье. И напоследок лепехой коровьей по башке приложили, чтоб неповадно было. А он возьми да разрыдайся аки девчонка, заблажил, отцом в райкоме грозился да сбежал куда-то. Искали его до вечера, к пожарищу не ходили — не решались. В итоге, кое-как уговорили Демьяна. Мальчонка оказался там — седой и ослепший. Выл, бился, вырывался и все про каких-то «черных» твердил. А хотя чего «каких-то», знали все, кто эти «черные», кому бабкой, кому матерью, кому женой приходились, да и детишек в том сарае осталось немало.

Приезжал потом его отец из райкома, обещал всех распатронить — мол, парнишка умом тронулся и зенки себе пальца́ми прям выковырял. Отвели разгневанного папашу к пожарищу. Тот близко подходить не стал, так, издали все понял. Оно хоть и просвещенный атеизм, и Гагарин давеча в космос летал, а все ж дурное место — его сердцем чуешь. А место-то было — дурнее некуда, и даже Демьян со всеми своими заговорами да оберегами ничего сделать бы не смог. И не стал бы, пожалуй. Одно дело — кикимор да анчуток по углам шугать, и совсем другое…

— Не гневайтесь, кумушки да матушки, в гости напрашиваюсь, дозволения прошу! — голос дрогнул, Демьян поклонился, что называется, «в пояс». Пожарище не отвечало, лишь дрожал раскаленный воздух да гудела мошкара. Не пускают, значит.

— Ну да я всяко дело зайду! — честно предупредил Демьян и шагнул под источенную пламенем балку.

Стоило сделать шаг, как шпарящее солнце, тяжелый дух медвяных трав, гудящий гнус — все это растворилось, исчезло, осталось за спиной. Внутри же лишенного крыши сарая было как будто темнее, точно тени прятавшиеся в уголках глаз бросили таиться — заняли все пространство. В нос шибала тошнотворная вонь паленых волос. Под ногой Демьяна что-то хрустнуло, и он мысленно взмолился, чтобы это была не кость.

— Максимка? — позвал он больше для себя, чтобы было не так страшно под этим пологом упавшей тишины, — Тут ты?

Никто, конечно, не ответил. Ну да оно и к лучшему. Неча здесь людям делать, а тем более детям.

Демьян уже собирался уйти из проклятого места, как вдруг захрустело вокруг, застучало, точно весь сарай пришел в движением. И правда, крыша, обрастающая на глазах соломой, поползла вверх, закрывая небо; прорехи в стенах латали свежие, уже не обугленные бревна. Последними закрылись двери сарая, и Демьян четко услышал, как в пазы снаружи легла доска, запирая его внутри. В мозг выстрелами из трехлинейки врезались голоса снаружи на чужом, до дрожи в коленках знакомом языке. Пахнуло сырым напалмом, отчаянно захотелось жить. А еще Демьян четко ощутил, что он здесь больше не один. Обернувшись, он увидел перед собой толпу крестьян — бабы, дети, старики. Все как один черные, обугленные, прогоревшие до костей и пышущие страшным, пекельным жаром. Запекшиеся глаза, тлеющие волосы и бороды, дымные шлейфы, искаженные агонией лица — все они смотрели на него. Вперед вышел мальчонка — от силы лет пять; на лице кожи почти не оставалось — вся она осыпалась пеплом, обнажив закопченные пламенем кости. Тонкий пальчик вытянулся вперед — одна лишь косточка — растянутый в предсмертной гримасе рот выплюнул облако дыма вместе с жутким, нездешним шепотом на языке самой Нави. И по его команде неподвижные прежде мертвецы двинулись к Демьяну, вытянули черные, дымящиеся, еще горячие руки — будто печеная картошка, только из костра.

Демьян прижался к двери, отшатнулся от подступающего жара, попытался выломиться через дверь, но кто-то по ту сторону крепко держал — не вырвешься. Заговоры застряли в глотке — их заменил горький дым и жирный пепел от горящих тел. Глаза заслезились, и мертвецы слились в единую черную массу, тянущую к нему свои щупальца. Жар накатывал тягучими, иссушающими волнами; от бензиновой вони напалма кружилась голова.

«Вот так, залез на свою голову мальчонку шукать, а зараз сам пропаду. От немца я ушел, да, видать, от судьбы не уйдешь»

Жгучие пальцы ткнулись в рубаху, будто незатушенные чинарики. Поползли по белой ткани черные пятна — без огня, лишь дым и боль. Зашкворчала кожа на плечах. Демьян закрыл лицо, прильнул к щелочке в двери, чтобы вдохнуть свежего воздуха и прочесть, наконец, заговор, отогнать наваждение, но бесчисленные пальцы оттянули его прочь, прожигая одежду. Тонкие щепочки на клюке задымили, прямо в голове Демьяна засипело-заперхало:

«А я говорил, от судьбы — только в петлю. Надо было слушаться-слушаться-слушаться...»

Вдруг из толпы обугленных призраков выплыла баба — скособоченная, жуткая. Мертвые руки, сложенные в молитве, слиплись, сплавились — не разомкнешь. Рот — бесформенная дырка, раззявленная в крике. Она подплыла к знатку, и тут же голодная смерть отпряла, отняла пальцы от шкворчащей Демьяновой плоти. Из дырки на лице бабы вырвалось облачко дыма, оно оставляло сажу на ресницах и бровях, в шипении и треске слышалось:

«Уходи, сынку. Ты ни в чем не виноват. Уходи»

И Демьян выбросило за порог сарая. И вновь — лишь черные бревна да провалившаяся крыша. Ни стрекота пулеметов, ни злобных взглядов запеченных в глазницах очей. Лишь навязчивая вонь напалма и паленых волос — на этот раз уже его собственный. Демьян провел ладонью по красному от жара лицу — брови спалило начисто, борода заплелась в черные расплавленные барашки. По измазанным сажей щекам скатились две слезинки.

— Дякую, мама… Выручила.

Дело близилось к закату. Какой бы мальчонка ни был удалой, а скитаться вторую ночь по лесам и болотам не каждый взрослый выдюжит, куда уж там мальцу! Полкан послушно ждал Демьяна на почтительном расстоянии от пожарища. Увидев хозяина, залебезил, завилял мохнатым помелом, принялся лизать покрытые ожогами руки.

— Ну буде-буде, предатель! Хайло – с ведро, а на деле – сявка трусливая.

Пес перевернулся на спину и подставил пузо – делал вид, что не понимает, о чем таком толкует хозяин.

— Ладно. Одно верное средство осталось.

Дома Демьян смазал ожоги свежей сметаной – Ульянка поднесла в благодарность за выхоженную корову; фельдшер уж рукой махнул, говорит: «Режьте кормилицу на мясо, покуда жива», а Демьян подошел, пошептал на ухо, да иголку какую-то из копыта вытащил, и через день буренка уж вовсю гарцевала по пастбищу. Пока смазывал – решался, неужто и правда по-другому никак? Клюка стояла, похожая на вопросительный знак, поджуживала:

«Давай! Туда тебе и дорога! Признай уж, только так дела и делаются!»

Демьян пнул клюку – та упала и закатилась под лавку. Нет уж! Мы уж как-нибудь своими силами. Полкана Демьян оставил хату охранять. Крестик снял, на крючок под полотенец повесил – а то лес не пустит, будет водить чужака кругами почему зря, да истинный свой лик не покажет. Тут хитрее все. Клюку тоже хотел оставить – эта дрянь если чем и поможет, так только за корягу какую зацепится, но все одно – оставлять рискованно. Лучше уж при себе.

Солнце медленно скрывалось за пиками сосен. Вышел Демьян к лесу – рубашка навыворот, шапка – набекрень, хоть и жарко, а порядок такой, сапоги – левый на правую ногу, правый – на левую. Хушь оно, конечно, и жмет, но потерпеть надобно. Отыскал зна́ток самую проторенную тропку – такую, чтоб ни травинки, сделал по ней три шага и – р-р-раз – сошёл в сторону. А потом обернулся и спиной вперед зашагал. Ткнулся в дерево, сделал круг, да пошел в обратную. Там уперся – и вновь спиною.

Лес тут же сделался густой, темный, будто Демьян не только-только сошел с опушки, а уж добрый час пробирается через чащу. Кроны спрятали солнце, зверье обнаглело – шмыгало едва не под ногами; из под кустов да кочек следили за Демьяном настороженные взгляды – нечасто люди осмеливались сходить на тайные навьи тропы, особенно в этих местах, где кровь германская с кровью белорусской мешалась, напитывая землю и ее бесчисленных детей, пробуждая древний, исконный голод из тех времен, когда человек входил в лес не охотником, но добычею.

Здесь следовало быть особенно осторожным – Демьян добровольно ступил на ту тропку, что лес подкладывает под ноги нерадивым грибникам, чтоб те до конца жизни скитались по бурелому, крича «Ау!». Чужая, нечеловечья территория – здесь лишь нежити да нечисти вольготно, а Демьян почти физически ощущал, как все тут сопротивляется ему – каждая веточка норовит хлестнуть по глазам, каждое бревно – поставить подножку, каждый вдох – как через подушку. Вдруг мелькнуло что-то розовое, живое в буреломе – не то спина, не то грудь.

— Погоди! — крикнул Демьян, и его слова разнеслись по нездешнему лесу самоповторяющимся, дразнящим эхом, переходящим в смех — «Погоди-и-и-ихихихихи!»

Демьян рванулся следом за мелькнувшим силуэтом, распихивая клюкой ветки и кустарники, лезущие в лицо, а смех никак не прекращался – знакомый до боли, гаденький, едкий как щё́лок, он пробирался в мозг остролапой уховерткой, ввинчивался, что дрель.

— А ну стоять! — позвал, запыхавшись, знаток, но неведомый беглец лишь потешался над Демьяном. То и дело виднелись в просветах меж деревьев крепкие крестьянские ляжки, подпрыгивали спелые груди с кроваво-красными сосками, развевалась черная – до румяных ягодиц – шевелюра.

«Нешто баба?» — удивился Демьян, — «Небось кикимора морочит. От мы сейчас ее и допытаем – куда Максимка запропастился»

— Погодь! Побалакать хочу! Постой!

— Ты, Демьянушка, раньше все больше не слово, а дело любил! — похабно хихикнула беглянка, и тут знатка будто молнией прошибло. Узнал он тот голос. И бабу ту узнал. Да только давно уж те крутобедрые ноги обглодали черви, давно уж те черные глаза вороны повыклевали. Никак не могло здесь быть Ефросиньи. И все ж, из его горячечных кошмаров просочилась она сюда – то ли память шутки шутит, то ли Навь его испытывает. На бегу не замечал он, как солнце совсем утонуло в море колышащихся ветвей и уступило место бледной безразличной луне. И хотел бы Демьян остановиться, да ноги сами несли – сквозь кустарники да чахлые деревца, по кочкам да пням, к самому болоту.

Легконогая бесстыдница аки стрекоза перепорхнула едва ли не по кувшинкам на плешивый островок в камышах. Бесстыдница оглянулась, расхохоталась, наклонилась, показывая Демьяну широкий зад и лоно, блестящее от женских соков. Засмотревшись на прелести, Демьян на полном скаку ухнул в заросший ряской зыбун по самую грудь. Нахлынувший холод мгновенно сковал конечности. Тотчас забурлило болото, пробуждаясь к трапезе. Водные травы заплелись на ногах да на поясе, неудержимо потянуло вниз.

А бесстыдница зашерудила в какой-то луже, нащупала, наконец, и потянула наружу. И пока ведьма выпрямлялась, держа что-то на вытянутых руках, поднимался, казалось, лишь её скелет. А кожа продолжала обвисать; груди сдулись, опустились едва не до бедер; лицо обрюзгло дряблой морщинистой маской, будто не приходилось боле по размеру; выставленный напоказ срам терял форму, поростал седой жесткой мочалкой. По коже змеились вспухшие вены, проступали коричневые старческие пятна, а волосы на глазах белели и опадали наземь. На спине кожа и вовсе разошлась на полосы, открыла гребнистый позвоночник и воспаленное мясо — так выглядели спины у тех, кого немцы исхлёстывали насмерть плетьми.

Когда Ефросинья выпрямилась и повернулась к знатку – это была древняя лысая старуха, слишком тощая для своей кожи. Именно такой Демьян увидел ее впервые. На руках у Ефросиньи возлежал грязный, морщинистый младенчик с потрескавшейся серой кожей. Был он такой жуткий, гадкий и болезненный, что было ясно сразу – это никак не может быть живым. А, скорее, никогда живым и не было. Младенчик закряхтел-захрипел как висельник, и ведьма сунула ему в пасть длинный обкусанный сосок; уродец зачавкал.

— Ну что, Демьянушка, я уж кликала тебя кликала, и не чаяла, что встретимся, а ты сам до мене пришел. Теперь ужо я тебя из виду не потеряю, должон ты мне, Демьянушка, крепко должон...

— Ничего я тебе не должен, старая ведьма! Чур меня! Поди прочь! — рычал знаток, цепляясь то за траву, то за какие-то палки, но его неумолимо затягивала трясина.

— Як жеж не должон, Демьянушка? — удивилась старуха, — Вспомни договор-то. Быть тябе тятькой младшому нашему. Не отвертисся, Демьянушка, не убяжишь от судьбы-то.

Демьян хотел было что-то ответить, броситься проклятием, спортить напоследок старую мразь, но воды Хатынских болот уже смыкались над макушкой. Там, в воде он увидел, что за ноги цеплялись не ветки да травы, а костлявые руки сгнивших фрицев да волосья утонувших крестьянок. Плоть их отшелушивалась и окружала мертвецов грязным, будто «пылевым» облаком. Выпученные глаза утопленников смотрели с безразличной деловитостью, будто те ведро из колодца тянули.

Но вдруг облики трупов снесло потоками грязных пузырей, и топь изрыгнула Демьяна на берег — мокрого да продрогшего. Следом болото выплюнуло клюку — такого добра, мол, даром не надо. Откашливаясь, знаток слышал за своей спиной:

— Нет, Демьянушка, на тот свет тебе рановато яшчё. Нешто ты маленького нашего сиротой покинуть хошь? Сиротой-то несладко, сам поди знашь.

Знаток обернулся – на островке вновь стояла обнаженная черноволосая красавица в венке из кувшинок. Младенчик капризно рвал зубами левую грудь; черная в лунном свете кровь струилась по животу.

— Ты иди, Демьянушка, добрые дела делай, грехи замаливай; оно, глядишь, тебе зачтется. Грех-то великий уже на тебе, не отмоисся. А я к тебе скоро приду – младшенького передать. Не убяжишь от судьбы-то. Так что ты жди меня, Демьянушка, я ж от тебя не отстану, ты жди, слышишь, жди-и-и…

Демьян уже не слушал, он бежал прочь. Прочь от проклятого болота, где не место живым; прочь от окаянной Ефросиньи, которой не лежалось в могиле; прочь от жуткого младенца, приходящегося Демьяну… кем? Этого он не знал, а если и знал — то старался любой ценой отогнать от себя это знание, что, подобно камню на шее, тянуло его вниз, в черную пучину, куда он осмелился заглянуть лишь однажды, одним глазком, и теперь эта тень всегда следовала за ним.

Демьян бежал без оглядки, куда глаза глядят, не обращая внимания на хлещущие ветки и стремящиеся прыгнуть под ноги кочки, распугивая ежей, белок и прочую живность да неживность. Остановили его лишь звуки тихой заунывной песни, лъющейся откуда-то снизу, будто из ямы. Знаток замедлился, перебрался через торчащие на пути выкорчи, и едва не скатился кубарем — перед ним оказался овраг с пересохшим ручьем — остались лишь отдельные лужи, полные гнилой стоячей водицы и дохлых головастиков. Песня лилась из полой утробы громадного прогнившего бревна, и здесь, на спуске, уже можно было различить отдельные слова:

«Баю-бай, баю-бай,

Хоть сейчас ты засыпай…»

Демьян облегченно выдохнул — нашелся Максимка. И не в желудке волка, не в трясине и даже не в лапах фараонки. Мальчонку сховал самый обыкновенный, безобидный по сути, бай, разве что малеха одичавший. Приглядевшись к логову бая, знаток хушь и стемнело — а приметил остатки печной трубы и утопающий в земле скат крыши. Хозяева, видать, дом бросили, а, может, околели, и несчастный бай, похоже, остался привязан к месту и теперь, поди, пел свои колыбельные разве что лягушкам. А тут дитё подвернулось — вот и увлекся. Но, вслушавшись, Демьян ускорил шаг, а старушачий тенорок продолжал тянуть:

«Бай, бай ай люли, Хоть сегодня да умри. Сколочу тебе гробок Из дубовых из досок. Завтра грянет мороз, Снесут тебя на погост. Бабушка-старушка, Отрежь полотенце, Накрыть младенца. Мы поплачем, повоем, В могилу зароем»

На последнем куплете Демьян буквально врезался в бревно, отчего тому на голову посыпались личинки да жуки-короеды.

— Цыц, шельма! А ну давай сюды мальчонку!

Бай — маленькая тщедушная фигурка, будто слепленная из тонких косточек, прелой листвы и паутины осторожно повернулась; сверкнул пустой зев, заменявший обитателю Нави лицо. Многосуставчатое создание осторожно передвинулось, загораживая лежащего без движения Максимку. Все тело пацана покрывала полупрозрачная тонкая пряжа. Одичавший бай продолжил песенку, и на глаза спящего Максимки легла еще одна нить тончайшей паутинки:

«Баюшки-баю, Не ложися на краю. По заутрене мороз, Снесем Ваню на погост…»

— Цыц, кому сказал! — Демьян ткнул клюкой в бая, и тот беззащитно затрепетал лапками, пятясь и пытаясь отмахнуться. «Смертные колыбельные», что пели малятам в голодные годы люди уже, поди, не помнили, а вот баи — еще как. Но страшнее всего было то, что спетые ими они и правда начинали действовать. Навий неуверенно пропищал что-то на одной ноте, а потом все же вымолвил:

— На что он тебе? Он никому не нужный…

— Это еще кто сказал? — удивился знаток.

— Он мне сам сказал… Я его сны видел, и судьбу его прочитал. Страшная судьба, лихая… Отчим мамку-то по голове обухом хватит, да и убьет совсем. Максимка-то не сдержится, да загонит тому нож в пузо. Приедут, заберут Максимку, да на Северах грязной заточкой глотку за пайку хлеба перережут… Хай лучше здесь, со мной засыпает, да сны бачит… Без боли и страданий. Навсегда, — напевно отвечало создание, а потом вновь затянуло:

«Ай, люли, люли, люли. Хоть сегодня же помри. В среду схороним, В четверг погребем, В пятницу вспомянем Поминки унесем»

Взглянул Демьян на пацана и понял – так оно действительно и будет. Как он Свирида ни стращал, тот все равно примется за своё, и либо совсем убъет Максимку, либо погубит его. Если только не…

— Отдай мне его. Перепишу я его судьбу.

— Перепишешь? — с недоверием спросил бай, — Переписать судьбу – дорого выйдет, да только толку? Тебе ль не знать – твоя-то, вон, писана-переписана. Все одно – не ты с ней, а она с тобой сладит, не мытьем так катаньем. А хочешь – кладись сюда. Я и тебе поспеваю. У тебя, Демьян, одна боль впереди, из года в год, да с каждым годом горше.

— Нет уж, я еще помыкаюсь. Давай сюда хлопчика, а то я к тебе сам залезу – не обрадуешься.

Бай осторожно подтянул бледное тело мальчика к краю бревна. Когда Демьян уже протянул руку, вцепилось в запястье – слабенько, но хватко, как умирающая старушка.

— Ты, Демьян, не мне обещание дал. Ты, Демьян с Навью договорился. Коли мальчонку не спасешь – сполна расплатишься, а за тобой еще с прошлого раза должок, я ведаю. Мы все ведаем.

Демьян вырвал руку, поскорее схватил Максимку – тот не дышал – и принялся сдергивать с него липнущую к рукам паутину. В первую очередь с глаз, смежившую веки вечным сном, с горла – остановившую дыхание; вытянул через глотку длинную плотную нить, оплетавшую сердце. И пацан закашлялся, задышал, судорожно дернулся, открыл глаза, увидел Демьяна и разрыдался у того на плече.

— Ну буде-буде… Большой уж совсем. Пошли домой, к мамке…

Знаток быстро поменял сапоги местами, и тут же по ногам разлилось почти небесное блаженство – наконец-то левый был на правом, а правый – на левом. Шапку Демьян потерял еще в болоте, так что оставалось только вывернуть рубаху, но было не до того – уж брезжил рассвет, а коли новый день по ту сторону леса встретишь – так уж там и останешься, вовек не выйдешь. И Демьян побежал, прижимая к себе Максимку, оскальзывался на стенках оврага, спотыкался и бежал дальше, пока, наконец, неожиданно посреди бурелома их не выкинуло на опушку.

— Выбрались! Гляди ж ты, выбрались! — шептал Демьян, щурясь на восходящее из-за горизонта солнце.

∗ ∗ ∗

Мамка Максимка – ясно дело – рассыпалась в благодарностях, знаток только головой мотал – не положено мол словами благодарить. Та поняла по-своему, принесла какие-то бумажные рубли, но и денег Демьян за работу не брал – только гостинцы. Кое-как собрала по дому немного муки, сала да еще по мелочи. Максимка – уж здоровый лоб – лип к мамке как кутенок и сглатывал слезы, а вот Свирид, похоже, был не слишком рад возвращению пасынка. Он, конечно, потрепал пацана по холке, но всё как-то больше оглядываясь на Демьяна, и знаток был уверен – стоит ему уйти со двора, как Свирид сызнова продолжит свои измывательства. И кто знает, может, прав был бай, мотать парнишке срок где-нибудь в Магадане, покуда он, такой дерзкий да резвый не наткнется кадыком на бритвенное лезвие. Судьбу мальчонки нужно было поменять. И, судя по всему, Демьян уже знал, как.

— Слышь, малой, а годков-то тебе сколько?

— Двенадцать, — всхлипывая, ответил тот.

«Двенадцать», — мысленно повторил Демьян, — «Одно к одному. И меня Ефросинья учеником в двенадцать взяла...»

— А скажи-ка, Максимка, бачил чего там, в бревне? Я пришел, гляжу, ты лежишь, сопишь в две дырки, як убитый. Мож было там чего?

Мальчик не ответил, но по энергичным кивкам знаток понял – перед глазами пацана все еще стояла безглазая рожа бая с пастью, набитой прелой листвой.

«Ну таперича уж точно судьба!»

— Ну шо, родители, — с усмешкой обратился Демьян к Надюхе и Свириду, — Поздравляю. Знаткой он у вас.

— Да як же! У него вон, и значок октябрятский есть, и в школу ему в сентябре, — ахнула мамаша, — Не треба ему это. Не согласная я. Ну, скажи ему!

Ткнула Свирида в бок. Тот поперхнулся, выдавил:

— Ну то человек знающий, ему виднее. Да и пацан опять же будет при деле.

— Жить он будет у меня, — отрезал Демьян, и от него не скрылся выдох облегчения Свирида, — Беру его к себе на полное содержание. Сможет вас навещать, но не чаще раза в неделю. Слышишь, Максимка? Будешь у меня обучаться?

Парень посмотрел полными слез глазами на мать, обернулся на отчима и, коротко помолчав, кивнул. Возможно, там, внутри полого бревна под паутиной смертной сени он видел сны о своем будущем, слышал, что шептал бай, и где-то в глубине души знал, чем бы закончилась его история, останься он жить с матерью.

— Ну тады сутки вам на сборы да прощания, а завтра к рассвету жду тебя, Максимка, у своей хаты. И близко не подходи – Полкан тебя покуда не знает — порвет.

∗ ∗ ∗

Вернувшись домой, Демьян потрепал по ушам Полкана – тот, увидев хозяина живым и здоровым, радостно заворчал, что трактор. Знаток бросил негустые «гостинцы» от Максимкиной семьи на стол, стащил рубаху, с ненавистью зашвырнул клюку на печь – хоть ты синим пламенем гори – и включил газовую конфорку. Заварил себе чай с травками и мятой, впервые за день закурил; с удовольствием вдохнул тяжелый дым от крепкого самосада. Взглянул вдаль, на черные просветы между соснами. Кажется, в одном из них мелькнула голая бледная фигурка не то с черными, не то с седыми волосами. Вместе с ветром до слуха его донеслись мелкие, будто горох покатился, издевательские смешки.

— Я от немца ушел, да от батьки ушел, а от судьбы-то и подавно уйду, — задорно срифмовал Демьян и пустил в сторону леса густое сизое облако дыма.

Читать историю на нашем портале.