Запекли (черновая часть 2)

Солнцепек смотрел на восток, но блок ракет развернул в обратную сторону, чтобы убегающе бить по догоняющим. Взревев двигателем, машина резко тронулась: от выступающего назад увесистого блока ее подняло на дыбы, пока не уравнялась скорость гусениц. Из люка торчал одинокий шлем сержанта-наводчика, что глядел в подзорную трубу ночного зрения сквозь высокую щель между крышей кузова и установкой; высматривал на зеленом экране шевелящуюся зернистую муть, чтобы нырнуть в кабину к товарищам и хрипло крикнуть: 

           - Огонь!

           Кончик горяще-гудящей струи на миг вошел в открытый люк, заставил солдат задержать дыхание, с зажатыми ушами отвести глаза от недолгого жара. Когда наводчик выполз на свою позицию вновь, шумная желтая свеча летела назад в убегающую даль по неизменно черному небу. Яркий шар вспыхнул где-то там окрасил небо в белый, дунул ударной волной с запоздалым звуком в зажмуренное лицо

           - Огонь!

           Еще одна сорвалась с направляющих, качнув подвеску гусениц, разорвалась скоро в дали, ослепляя электронный окуляр белым шумом, заставляя преследующую быструю свору пятиться на время назад.

           - Огонь!

           По правую руку от сержанта-наводчика земля сливалась с небом в единую неразличимую тьму космоса: из черной невесомости того по исколотому звездами вакууму пускали ракеты другие машины, вбивали пламенные молоты, оставляя за собой лишь гигантские воронки оплавленной земли и кострищ.

           - Огонь!

           Руку вылезающего обратно сержанта обожгло раскаленной обшивкой – тот быстро достал из карманов кожаные перчатки, стал опираться на их копченную шипящую из-за жара рвань. От легчающего боекомплекта машина набирала ход. Внутри покачивались солдаты, соскальзывая потными от духоты пальцами со стальных выступов, поправляя съезжающие с мокрой головы каски. Скрежетал от ухабов на гуляющем полу сверхупругий металл, норовясь сорваться со сварки и клепок, огреть зазевавшегося солдата чугунной оплеухой по жизненно важной для того нижней челюсти, что не сможет после этого удерживать жизненно важную же для солдата сигарету. Но пока есть в блоке ракеты, улыбаются от счастья солдаты. Пока есть они родимые, будут, значит, жить.

           - Огонь!

           Боевая машина въезжала постепенно на родную полную зелени территорию. Запекающие снаряды плавили позади поле сорняков в травяной сок, а травяной сок тот сразу обращали в шипящий от жара пар. О работе оружия напоминало лишь тлеющее кострищем кольцо вокруг гигантской выжженной воронки диаметром около полукилометра, огонь которой сразу тушил топот преследующей своры вышедших наверх подземных гончих.

           - Огонь!

           Стрелок-ефрейтор в тесной толпе дёргает по команде спусковой рычаг, огораживая тот опасливо своей широкой спиной от случайного толчка со стороны. Наводчик, нырнувший под открытый люк, смазывает иссохшее от крика горло глотком кротовухи, делает второй для храбрости, успевает закупорить фляжку, как вдруг весь экипаж бросает от резкого торможения в лоб кабины, со свистом опустошая воздух прессованных легких. Сбило каску со старшины размашистой балкой, вырвав из стены клепки от перегрузки.

           Машина ревела, толкалась на месте без продвижения. При затихании оборотов снаружи послышался звук режущей металл циркулярной пилы.

           - Кожедубов! Полтавин! На секаторы! – кричал старший.

           Рядовые в миг выпрыгнули наружу.

           - Сбросить газ! После каждого выстрела снижать, на 200 метров ближе!

           Ефрейтор-стрелок закрутил спешно наклонный руль, смотря на стрелку дальномера.

           - Стрельба с той же частотой!

           Спрыгнувшие во внешнюю тьму рядовые сразу же увидели желтеющие искры, услышали звук точащегося спереди машины металла. Под яркой вспышкой нового залпа бежала бешенной дугой из земли в землю колючая проволока - тащили ту спешащие на мясную жатву подземные охотники.

           Под светом следующей ракеты, сорвали с боковой брони рядовые длинный, похожий на садовые ножницы, армейский инструмент – секаторы из закалённой стали. Каждый из солдат обеими своими руками обхватывал единую какую-то рукоять, влача по земле тяжеленные кусачки, как плугом, оставляя за собой борозду.

           По световой команде нового выстрела, с разбегу подняли стальной инструмент в воздух и уперли открытый клюв того в искристую проволоку – выступающий кусок колючки зацепился о край лезвия, и повалил секаторы с рядовыми на землю, но те быстро вскочили и разрезали, наконец, проволоку. Не имея в темноте времени вешать ножницы обратно на петли, потащили те в свет открытого люка, выждав момент между обжигающими струями ракет.

           - Разрезали! – крикнули рядовые, просовывая в руки толпы длинный инструмент, чтобы те положили его на пол.

           - Отставить стрельбу! Полный ход! – скомандовал старший.

           Спрыгнувших спешно рядовых, не успевших схватиться за поручни, тут же метнуло от ускорения к задней стенке. Обшивка гудела и вибрировала от оборотистого двигателя, гуляла волной от массивного вала под днищем, который от упругого схлопывания удерживало в 24 позициях 24 титановых болта. Когда подвеска выровнялась, старший снова закричал:

           - За орудие! Угол больше не менять!

           Крик «огонь» и выстрел.

           - На сколько снизили орудие? – спросил старший, подвинув голову к стрелку за рычагами.

           - На 800 метров.

           - Пойдет.

           Но не проехав и сотни метров, машина встала вновь – размотало у той ослабшую от резака проволоки гусеницу, стали зарывать оголившиеся катки многотонную дуру в землю, на починку которой не было ни времени, ни инструмента. Стал гадать в уме экипаж, что же кончится раньше – боезапас или наклон установки, не дающий стрелять ближе 500 метров.

           В душной машине от осознания собственной безнадежности закололо вдруг под лопатками колотым льдом. Твердеющие вены обездвижили руки солдат зелёным каркасом, и сжатые кулаки их колебали лишь частые толчки быстрой крови, спешащей прожить укорачивающуюся жизнь. В таких безвыходных обстоятельствах армейская толпа ожидает лишь фанатичной и безрассудной решимости своего командира.

           - Дистанция выстрела? – заговорил капитан.

           - 1.1 километр.

           - Сколько ракет осталось?

           - Еще 12.

           Ближайший по званию и способности перечить старшим, обратился лейтенант:

           - Капитан, на нулевом наклоне останется еще 10 ракет.

           - Верно.

           - Прикажете отстрелять их с равным шагом вдаль?

           - Прикажу дать единый залп, когда наклон спадёт до 700-от метров.          

           Лейтенант растерянно замолчал: знали даже в других ротах, что работать запекающими снарядами в единую точку нельзя, а надобно размазывать их по всей площади равномерно. От сюда и суицидальная директива штаба, что предписывает выпускать остаток боекомплекта вдаль с равным шагом, если Солнцепек вынужденно оказался обездвиженным. Стрельнула еще одна ракета.

           - Капитан, простите, - неловко вставил старшина, - а если запечёт?

           - О подземной мрази переживаешь?

           - Никак нет.

           - Тогда руль до 700-от метров. К единовременной стрельбе 10-ю ракетами приготовиться.       

           Не теряя времени, задёрнули перчаткой раскалённый люк, осели согнуто в прохладную еще низину кабины, чтобы стрелок схватился за спусковой рычаг и разбалтывающими движениями, точно пытался вырвать тот, закачал стрельбой пол. Обшивка завибрировала протяжным басовым рыком. Задраив уши руками, с щекотливой дрожью в груди ощущали солдаты, как горелка реактивной струи раскаляет металл, топит солдатскую полевую баню и выдавливает в неровности красных лиц потную рябь.

           Шум стих. Машину больше не качало. Оборачивавшиеся солдаты хватали с пола приклады, били им в красный от температуры люк, чтобы не успел тот остыть и заварить тянучей своей кромкой экипаж. Выбив, падали мокрыми спинами на дно и жадно вдыхали прохладный сквозняк, смотрели на светлое от разрывающихся вдали ракет небо. Наводчик заглянул в зеркало заднего триплекса – огромное рукотворное солнце распускалось огненным бутоном на белом небе, заставляя ночных хищников зарываться в землю от внезапного рассвета, но то не спасало их, потому что горячий шар погружался в растопленное чернозёмное масло вместе с ними.

           - Запекли, - со стеклянными глазами без ожидаемой радости прошептал отрезвлённый сержант, - запекли, блядь.

           Шел третий час толкучей тесноты в неподвижной машине. Успели сползать уже сержанты с рядовыми ощупью по трамбованной колее трака, чтобы найти поблизости размотанную гусеницу, дотащить её кое-как волоком до зарывшихся в почву катков – починить технику в таких условиях было не реально, но делать что-то против осознания собственной беспомощности было нужно, и капитан по любому поводу отдавал приказы, а подчиненные охотно их выполняли.

           Сидел в плотной холщевой накидке, как в мешке, за системой внутренних зеркал наводчик, чтобы не выпускать наружу света из кабины; нёс ночной караул, глядя под тусклый прожектор полной луны на выжженную землю. Там блестели лужи плавленой травы, а та, что редкими клочками вокруг уцелела, покоилась от безветрия черными силуэтами..

           В машине, задраив только что люк, стали перешептываться солдаты: одни по делу, другие от безделья. Пили остатки кротовухи и лили её на волосы с одеждой, чтобы пахнуть землей. С томленьем встряхивали браслеты часов, не веря, что секундная стрелка должна ходить так медленно, убеждали друг друга, что сломались те у всех разом при групповом торможении об стену. Один рядовой нашарил в карманах каштаны, раздал младшим своим соротникам, и стали они срезать неторопливо твердую кожуру ножами, ностальгируя по нарядам с чисткой картошки, будто не поставят их больше никогда хозяйствовать на кухню.    

           - Туда вглубь даже самолёты не летают, зуб даю, там их еще больше, - шептались в толпе.

           - Не-не, прапор говорил хуйня это всё. Чё им жрать там? Сто пудово сбегаются на самый край к нам только из-за жрачки.

            - Может у них, как у животных порядки. К нам приходят самые безобидные, а их едят те, кто по сильнее.

           - Да мне вообще всё равно. Главное, что мы их остановили.

           На время неубиваемых тварей, действительно, остановили – опрокинули плотоядную свору тех в гигантскую изрытую Солнцепеком воронку, расплавили запекающими снарядами в текучий бульон. Но стала скоро остывать с кипящими внутренностями кожа, твердеть, скрепляя разрозненную массу в существо куда более жуткое, и когда скопило существо то нужные силы в земляном гнезде, когда проснулся снова не утолённый голод сотен ртов, вышло тогда оно наружу в родную тьму на прокорм.

           Караульный глядел сонливо в триплекс, безучастно слушал убаюкивающую армейскую болтовню. От его бдительности мало что зависело в этой войне, и потому он с чистой совестью пытался уснуть, чтобы если и встретить смерть, то в безболезненном сне. Но молодые зрячие глаза заметили в дали внезапный всполох на покоящейся траве. Ужаленный адреналином наводчик разомкнул бодро веки, приложил к лицу подзорную ночную трубу – из вырытой запекающими снарядами воронки выползала гигантская, сшитая из лоскутов оплавленного мирняка, сороконожка.

           Караульный хочет кричать, но успевает удушающее схватить себя за кадык, чтобы не шуметь, правда от сильного желания того ему всё равно свело щелчком широко раскрытые челюсти, и кипяток хрипящих слюней брызгал через сдавленное горло на приборку. Караульный оттолкнулся ногой от стены, и выпал из маскировочной накидки на спину заднего товарища.

           - Гх-гх-гх, - солдаты смотрят на него, но он не может сомкнуть рта для слов, и только мычит гортанью.

           - Что случилось? Увидел что? – ударяется головой о низкий потолок вскочивший полусогнуто капитан.

           - Гх-гх-гх, - тычет немой на смотровой триплекс.

           Экипаж затихает. Капитан залазит под накидку, глядит в мазанные слюнями зеркала, прикладывает к глазу окуляр ПНВ.

           - Ничего там нет. Показалось тебе, - неизменным лицом и голосом спокойно шепчет капитан, - дайте ему фляжку.

           Экипаж переглядывается, ищет среди товарищей спокойные лица, чтобы вспомнить, какое лицо надобно сделать для напускного спокойствия и им. Как от эпилепсии, дёргается с лучшим зрением в роте сержант, держится дерганными кистями своими за кулаки окруживших его людей. Плюхнувшийся в угол капитан отворачивает непоколебимое лицо в тень, вспученными на висках венами удерживает его каменную маску, но по спрятанной у стены половине лица начинает катиться жгучий пот.

           Едва слышно гудит обшивка, как будто пролетает вдали винтовой самолёт. Вибрирует незаметно под мягкой подошвой пол, каштановая кожура низко и часто подпрыгивает; с лязгом начинают подскакивать с пола легкие от пустых магазинов автоматы. Дрожат в резонансе с машиной и руки солдат, хватаются покрепче за поручни выступов.

           Внезапный незримый таран бьет вытянутой массой своей в боковую броню, роняет, как игрушку, многотонную машину набок – от кувыркания ту спасает лишь поднятая вверх по инерции установка, что гулким молотом вцеплятеся в землю, и Солнцепек скользит набоку по траве, кося ту за собой уцелевшей сталью правой гусеницы. Внутренняя плоскость стены тупым ударом кидает экипаж в сторону, сбивает и перемешивает каски в скулящей от ушибов толпе.

           Солдаты ползают по товарищам, разбирают упавшие именные шлема, не читая царапанного на них имени и звания. С рядового Ибрагимова каска не слетела; он по привычке затянул ее на подбородке туго, но это его не спасло – из-за нагрузки отпоролась от сварки балка и, схватив рядового за шею, ударила того со всей дури шейным позвонком о стальную скобу. Парализованный в миг по рукам и ногам Ибрагимов, остался неподвижно висеть выпуклым своим подбородком на балке, и вся подвижность жизни того перетекла в рывки осознавших свою судьбу зрачков.

           Те, кто пытался встать, быстро понимали, что гравитация в кабине изменилась – потолок и пол теперь заменяли стены, придавливало оказавшихся на дне грудой тел сверху. Полусогнутая рота ползала друг по другу в три яруса, хваталась для устойчивости за выступы приборов и лонжеронов, за одежду других. Завибрировал вдруг снова воздух, загудело с разных сторон в ушах – только видевшие длинное ползучее существо караульный и капитан понимали, что оно будет бить подковой с разных сторон.

           Тяжелым ударом внутрь вогнуло обе стены. Басистый скрежет перешел в мужской крик: придавило двух рядовых. Один орал от боли. Второй кривил рот молча, будто передразнивал – ему сомкнуло капканом хрустнувших ребер оба легких, и тот не мог сделать даже самого малого вдоха. Долго он дергал слабеющими руками, пытаясь освободиться, но когда понял, что умрет, заплакал от обиды, что потратил это последнее мгновение на бессмысленную суету, а не воспоминания о доме и своей роте.

           Ефрейтор Левин выхватил из кобуры спасительный с последней для себя пулей пистолет, но следующим же ударом руку его зажало вытянуто меж пресса товарищей – понимая, что не вытащить ему конечности, он спустил милосердно курок в того, кому повезло оказаться на том конце дула.

           Поседевший за прошедшую минуту сержант Щедрин, тряс нервно головой, стряхивая отмершие серые волосы, как пепел. Он ощутил внезапно, что между жизнью и смертью есть еще одно агрегатное состояние человеческого вещества, но открытию этому он был не рад. Щедрин стал вскакивать, как отбойник, в низкий потолок, силясь пробить выход наружу, дробя собственный череп, пока не показался от туда дрожащий холодец мозга.

           Кузов от звериных по силе ударов вело. Уставший металл брони шел изломами – в щели того жадно стучалось, а где-то уже пролазило голодное острие. Отрывались клепки на сверхупругом металле, били наотмашь солдат расправленные лонжероны (благо только тех, кто уже умер). 

           Механику-водителю Коневу срезало гнутым железом обе ноги, и тот ощутил в агонии полегчавшего тела моральный подъём; стал резво перебираться руками за выступы стенок, разматывая собственные, все еще привязанные к оторванному заду, кишки. Жутко хотелось ему перед смертью заглянуть в плотоядные глаза, убедиться, что те существуют.

           Прапор, молитвенно перекрестившись, достал из кармана лимонку: он веровал в Бога, и не мог нанести себе вреда, но дать бой дьявольскому отродью был обязан. Выдернув зубами тугую чеку, просунул сквозь излом завернутую в ладони гранату наружу – голодная мразь сразу проглотила ту вместе с оберткой из руки, оставив прапору лишь мокрый огрызок кисти, которым тот недолго продолжал креститься христианскому Богу, пока металлическую щель не разорвало еще больше, и не пролезла туда хищная пасть, начав жевать лицо солдату, как блин на Масленицу, мокая тот в мясное варенье на месте бывшего лица.

           Чуть больше свезло тем, кто лежал в самом низу – тех гнущийся металл не доставал, но очень скоро их начало заливать сверху густой струей давленного человеческого сока, вместе с кожурой и мякотью. Красная вода поднималась, набивалась соленым захлебом в легкие, и как не силились лежачие подняться со дна, увесистая груда товарищей топила тех в кровавом лягушатнике глубиной с ладонь.

           Утопающие содрали с высоко сидящего лейтенанта Яшина штаны, но тот не мог ничем помочь, и лишь от страха ссался на головы товарищей оголившимся членом. Когда моча течь перестала, мощным толчком обхватило за плечи смятым железом лейтенанта, выбило из триплекса острое стекло зеркал и срезало яйца вместе с головкой, бросив те в кипящий от пузырей утопленников суп.

           Все еще живой, парализованный балкой ниже шеи рядовой Ибрагимов, жмурил со всех сил глаза – была бы возможность, закрыл и уши непроницаемыми от звука веками, чтобы не слышать криков друзей и нечеловеческий рёв из разломов. Жернова брони продолжали отжимать из товарищей кровь, и уровень той поднялся уже до самого рта Ибрагимова, заставляя откашливаться нервным смехом.

           Последнее желание было у бойца: знал он, что когда завалилась машина набок, у той оголился массивный на всю длину днища вал - такие ставят теперь на заводе в трансмиссию ради автомобильной их простоты. Сверхупругий металл этого вала распрямляют специальным многотысячным прессом, а чтобы не согнуло его обратно и не перерубил он бронированную машину пополам, его удерживают в 24 позициях 24 титановых болта под кузовом.

           Слышал Ибрагимов еще не булькающими ушами, как начали отстреливать с кривого плющенного кузова те самые титановые болты: некоторые били прямо в звериную тьму, вынуждая ту пятиться назад. Молился пузырящимся носом солдат, чтобы согнуло исполинский вал в сторону подземных паразитов; чтобы схлопнулся он на них, как мышеловка, и отомстил за пацанов.

           От натуги изогнулась передаточная свая дугой, повыдирала пулеметной очередью болты – повело еще сильнее кузовню, сминая, как пивную банку. Вдруг один конец вала резко вырвало с остатками крепежа из днища, со свистом закрутило, согнуло в воздухе, и срезало аккуратно верхушку кабины, вскрыв её содержимое новым хозяевам этих мест.

           До самого рассвета хлебала солдатские щи длинная незримая в ночи сороконожка, обхватив бронированную миску вкруг, проливая капли от жадности наземь.