Живучая порода, часть 2
По мере того, как неотвратимость случившегося проникает в ее сознание, по мере того, как девочка необратимо понимает, что мир рухнул в очередной раз, что надежд теперь уже точно нет, в ее груди разгорается какое-то новое чувство. Болезненное, словно она проглотила кислоту или горячие угли. Чувство, от которого скованные шоком мышцы наливаются силой, от которого пальцы сами собой скрючиваются в какое-то подобие птичьих когтей. С безумным криком бросаясь на убийцу, целясь ногтями в глаза, она успевает заметить, как триумф в них сменяется удивлением.
Удара, который отправляет ее в беспамятство, она заметить не успевает.
Когда девочка открывает глаза вокруг совсем темно, только еле-еле светит тусклый фонарик у противоположной стены. В его свете можно различить мужскую фигуру, склонившуюся над винтовкой.
Нет.
Над карабином. Над черным охотничьим карабином, точно таким же, какой был у ее папы. Был? От нахлынувшего облегчения ее бросает в жар. Это был кошмар, понимает она. Может быть у нее была температура и она бредила. Это все ей привиделось: как папа не пришел, как она наткнулась на страшного мужчину с винтовкой, как он застрелил кого-то в залитом солнцем дворе. И то что было дальше, конечно же, просто страшный сон.
— Папа…
Мужчина у дальней стены поднимает голову, и она видит забрызганное кровью лицо мальчишки. У девочки нет сил даже закричать. Темнота опять проглатывает ее. В ней она вслепую мечется по подвальным коридорам, забегает в маленькие комнатки. В каждой из них сидит у стены мужчина и чистит при свете фонарика винтовку или карабин. Каждый из них поднимает свое лицо к ней, и она видит папу, видит мужчину из двора, мальчика, Леона. Все они залиты кровью. В очередной комнате мужчина смотрит на нее блестящим в свете фонарика месивом плоти, которое сочится кровью, заливая карабин на коленях.
Девочка разворачивается и бежит по коридору просто в темноту, потому что в ней хотя бы нет этих страшных лиц.
Когда она открывает глаза, в подвале довольно светло, сквозь маленькое оконце под потолком в комнатку сочится утро. Тело девочки сковывает слабость, голова болит, но сознание ясное. Она почти не помнит кошмарных видений, которые мучали ее. Но в груди все еще тлеют горячие угли. Это очень непривычное для нее чувство. Еще ни разу в жизни ей не доводилось испытывать такую ненависть.
Мальчик, убивший Леона, спит у противоположной стены. Во сне его лицо разгладилось и выглядит почти невинным. Совсем как тогда, во дворе. Бедный мальчик, папе которого срочно нужна помощь.
Впечатление портят только засохшие брызги крови на лице.
На полу посреди комнатки большое грязное пятно, от которого в сторону дверного проема тянется темно-бурая полоса. Необратимость произошедшего снова сдавливает девочке легкие, но горячие угли внутри помогают дышать. Она еще не готова взять в руки кусок бетона и бить, но уже готова бежать.
Однако ее осторожное движение к выходу вдруг отзывается звоном и лязгом. Еще толком не понимая, что происходит, девочка испуганно оглядывается и видит цепь, один конец которой обвивается вокруг ржавой трубы в углу, а второй тянется к ней. В ответ на ее движения цепь колеблется и звенит. Недоверчиво скользнув пальцами вдоль звеньев, девочка натыкается на плотный кожаный ошейник, к которому она пристегнута. Ошейник на ее собственной шее.
Она сидит на цепи, словно собака.
— Ну, извини, — голос заставляет ее резко оглянуться, цепь укоризненно лязгает, — не знал, что от тебя ожидать. Бросилась на меня, как ненормальная.
Конечно же звон цепи разбудил мальчишку, теперь он сидит у стены и трет глаза. Девочка начинает судорожно ощупывать ошейник в поисках пряжки или защелки. Заметив это, он только качает головой.
— Бесполезно, я всю общупал. Мой гнида хитрый был, предусмотрительный. Без ключа не снимешь.
Она как раз находит на затылке небольшой замок, дужка которого пропущена сквозь металлические кольца, смыкающие ошейник и соединяющие его с цепью. Девочка отползает в угол, к ржавой трубе, и с ненавистью смотрит на своего пленителя. Теперь, когда он проснулся, он больше не выглядит невинным мальчиком. Лицо заостряется, а злой прищур делает его почти взрослым. И все же он выглядит ее ровесником. Мог бы учиться в параллельном классе. Может даже на год старше. Если б еще были школы.
— На, — он толкает к ней по полу консервную банку с гречневой кашей, — ешь, ты с голоду помираешь, наверное. Больше суток провалялась. Наверное, я слишком сильно ударил. Без обид, но ты кинулась, как полоумная.
Первое, что она хочет сделать, швырнуть банку ему в лицо. Но угли в груди разгораются жарче, напоминая, как поднимался и опускался тяжелый камень. Девочка вдруг остро чувствует свою слабость. Как убегать, если не можешь передвигать ноги? Как взять камень, если пальцы еле сжимаются в кулак? Она хватает банку и начинает жадно запихивать еду в рот. Консервы, похоже, начинают портиться, но неприятный привкус не имеет значений. Нужно есть, чтобы быть сильной. Чтобы реагировать мгновенно, чтобы бежать, ловко меняя направление. Чтобы в нужный момент взять в руки кусок бетона и неистово бить.
Она хочет быть из живучей породы.
Мальчишка смотрит на нее и его лицо расплывается в улыбке. Девочка думает, что именно такая улыбка должна быть у людоедов, злая, тонкая, словно ножевой разрез. Совсем не мальчишеская.
— Так чего ты набросилась-то? Подумала, что я такой же, как твой гнида?
— Заткнись! — ненависть наконец прорывается наружу в истошном крике, пустая банка летит мальчишке в голову, но он ловко уклоняется, и она злобно звякает о стену. — Заткнись, мразь!
— Да успокойся ты, бешеная, — улыбка на его лице становится озадаченной и от этого более человеческой, — ты что, думаешь, я такой же? Не трону я тебя. И насиловать не стану. Все, нет его больше, никто не тронет, понимаешь?
Теперь пришел ее черед озадаченно смотреть на мальчика.
— Насиловать? — от удивления жар в груди пригасает, зато начинают гореть щеки. — Что ты… Леон меня не трогал!
— Да ну?
— Он меня защищал! И помогал искать папу! С чего ты вообще взял, что он меня… Что…
— Ну, — мальчик удивленно качает головой и дергает плечом, — мой Гнида меня насиловал.
Он произносит это так просто и обыденно, словно говорит о погоде или еде. Глядя на ее ошарашенное лицо и открывшийся от удивления рот, мальчишка опять начинает зло и некрасиво улыбаться.
— Что, думала я по своей воле там во дворе голосил? Да сейчас. Давно б его убил, если б шанс представился. Но он хитрый был.
— А ты… почему не убежал тогда? — недоверчиво спрашивает девочка.
— Убежал конечно! — улыбка становится злее. — Один раз. И тогда вот.
Он поворачивается к ней той стороной лица, которая была не видна ей, и она вздрагивает. Длинный кривой шрам идет от виска над ухом к скуле, от нее спускается под ухо, чтоб там повернуть вдоль линии челюсти и закончиться возле подбородка.
— Сказал, что во второй раз от уха до уха порежет. А потом вот это раздобыл, — он показывает на цепь.
Девочка молча смотрит перед собой, пытаясь уместить все это в голове, но ничего не получается, мысли путаются, голова идет кругом, ее начинает подташнивать.
— А твой гнида, говоришь, тебя не трогал? — задумчиво переспрашивает мальчишка и встает. — Может, ждал, пока отъешься немного? Вон какая тощая. Добавку будешь?
— Леон не гнида, — упрямо повторяет девочка, провожая его взглядом. — Какую доба…
Выворачивает ее еще до того, как она осознает, что в углу на небольшой газовой горелке стоит маленький мятый котелок. С гречневой кашей. Рвотные спазмы только усиливаются от осознания того, что консервы были вовсе не испорчены, потому что это были не консервы.
Мысль о том, что только что она ела мясо Леона выбивает из нее сознание не хуже удара камнем.
Когда девочка приходит в себя, то не торопится открывать глаза. Она не хочет видеть эту серую подвальную комнатку с ужасным котелком в углу. Не хочет видеть отвратительное черное пятно на полу, запах которого уже и так щекочет ноздри. И уж тем более не хочет видеть мальчишку-людоеда с окровавленным лицом, который посадил ее на цепь, словно бродячую собаку.
Но в конечном итоге у нее нет выбора.
Он сидит у стены и перебирает рассыпанные по полу вещи. Батарейки, фонарики, перочинные ножи, какие-то небольшие упаковки, наручные часы. Наверное, снятые с мертвецов. Она брезгливо отводит глаза, и они словно сами по себе соскальзывают на большое черное пятно. Оно расплылось посреди комнатки, словно огромная точка, которой завершились все ее надежды. Леон мертв и не поможет ей найти папу. Никто не поможет.
Своевольные глаза теперь тянутся в угол комнаты, где стоит котелок с гречневой кашей. Девочка с ужасом осознает, что ужасно голодна. Сколько дней она не ела? Если учесть, что ее последний завтрак засыхает у стены? Воспоминания о том неприятном вкусе все же заставляют ее рот наполниться слюной. Она чувствует, что весь мир вокруг нее как-то непоправимо сломан, и прямо сейчас что-то непоправимо ломается в ней самой. Она хочет быть сильной, чтоб в нужный момент мгновенно реагировать, ловко убегать или взять в руки камень?
Она – из живучей породы?
Бросив взгляд на сгорбленную фигуру у стены, девочка вдруг замирает, а спустя миг с диким криком бросается вперед. От неожиданности мальчишка отшатывается и бьется затылком о стену.
— Дай сюд…! — рывок ошейника обрывает ее и швыряет на пол.
Она надсадно кашляет, держась за горло, но все равно рвется к нему, скрюченные пальцы, словно когти полосуют воздух.
— Дай! — слово выходит похожим на карканье. — Дай!
— Да что с тобой опять? — досадливо морщится он, потирая затылок. — Они же мужские! Да на, забирай. Бешеная.
Наручные часы, которые он держал в руках, летят к ней на колени, и на несколько секунд мир перестает существовать. Они точно такие же, какими она видела их в последний раз, простые механические наручные часы. Только стрелки на них замерли. Наверное, потому, что больше некому заводить их каждое утро.
Потому что папы больше нет.
— Убийца, — хрипло, но очень четко произносит она. — Ублюдок. Мразь.
— Ну, да, — лицо мальчишки разрезает знакомая тонкая улыбка. — То есть, такой же, как и утром. И какой смысл говорить мне это сейчас?
Какое-то время девочка молчит, не сводя глаз с часов. Потом что-то наконец лопается внутри, рвется окончательно. И она находит в себе силы произнести вслух фразу, которая звучит, как приговор всему хорошему, или хотя бы нормальному в этом мире. Которая делит жизнь на до и после.
— Ты убил папу.
Теперь молчит мальчишка, непонимающе разглядывая ее. Потом его взгляд падает на часы в ее руках, и по лицу расползается злая тонкая улыбка.
— А-а-а, — тянет он и встает. — Не гнида, значит.
Он выходит из комнатки и возвращается с каким-то пыльным свертком в руке.
— Твой Леон, значит не гнида, да? — глумливо ухмыляется мальчишка, стоя над ней. — Не трогал тебя, да? Папочку помогал искать?
Она смотрит на него снизу-вверх, уже понимая, что что-то не так, но еще не понимая, что. Когда он швыряет сверток, девочка инстинктивно заслоняется, и на пол, хлестнув ее по поднятым рукам, падет небольшой рюкзак, покрытый бетонной пылью.
— Это вещи из его рюкзака, дура! — кричит мальчишка, брызгая слюной. — Знаешь, кто такой твой Леон? Рассказать?
Она мотает головой и отползает в угол. Она не хочет ничего знать, не хочет слушать ничего про Леона и про то, как часы ее папы оказались в его рюкзаке. Она не хочет ничего знать о новых правилах этого страшного мира.
Но в конечном итоге у нее нет выбора.
Мальчишка говорит, а ее подвижное воображение услужливо рисует ей картинки. Как Леон бродит по городу, осторожный, бесшумный, внимательный, незаметный. Как замечает среди руин людей. Замечает первым, конечно же, всегда первым. Искателей, бандитов, просто редких выживших, которые пытаются найти еду. Замечает и убивает. Обшаривает трупы, собирает все ценное, что можно унести сразу, а остальное складывает в тайниках. Как однажды он замечает ее папу, который вышел на поиски еды. А может, возвращался к ней с теми самыми консервными банками? Она видела, как Леон застрелил мужчину во дворе, так что представить, как сухо кашляет винтовка, и папина голова резко дергается в сторону, выплескивая короткий фонтан густой бурой крови, совсем нетрудно.
— А потом меняет все это на Сковородке, запасается едой и патронами для новой вылазки, — мальчишка опускается на пол и толкает ногой разбросанные вещи. — Тут уже много. Наверное, скоро должен был пойти туда.
— Он вел меня на Сковородку, — ровным голосом говорит она, глядя на пятно. — Сказал, что там мы можем найти…
Горло сжимается, не позволяя ей договорить. Остановившиеся часы и жирное вонючее пятно на полу, вот и все, что осталось от ее веры в окружающий мир, от всего хорошего, что еще оставалось в ее жизни. Пустота, оставшаяся вместо них, медленно заполняется жгучим огнем ненависти, который уже кажется привычным. Жжение помогает дышать.
Странные звуки заставляют ее поднять глаза. Мальчишка сидит, запрокинув голову, и из его открытого рта вылетают злые кашляющие выдохи. Девочка не сразу понимает, что он смеется. Хохочет, жмурясь и похлопывая себя по бедру.
— Не гнида, — выдыхает он, успокаиваясь, — не гнида… Вел на Сковородку. Не гнида!
Девочка непонимающе смотрит на него.
— Не трогал тебя, значит? — улыбка на его лице как никогда похожа на ножевую рану, на еще один уродливый шрам. — Еще подкармливал, наверное, а? Лишним куском делился? Не гнида твой?
— Да, и что?
— Он тебя продавать вел, дура ты припадочная! Ты хоть представляешь, сколько можно получить за нетронутую девчонку на Сковородке? А если не продавать, а в аренду сдавать каждому желающему – так и вовсе безбедно жить можно! Мой гнида снимал таких несколько раз, когда было на что. Когда я ему надоедал. Все мечтал, что и нам однажды попадется, вот тогда заживем. Жаль, не я его убил.
Девочка до боли стискивает зубы и жмурится, лицо горит от стыда и ненависти. Она пытается не вспоминать, пытается выкинуть из головы и забыть, но память упрямо подсовывает ей момент из недалекого прошлого, где Леон впихивал ей в руки свою порцию каши и, глядя в сторону, говорил: “Тебя такую и людям-то стыдно показать”. Скромный и добрый Леон, который нервно тёр щетину и смущенно опускал глаза.
— Ясно, — устало говорит она. — Вот, значит, как. Ясно. И ты тоже не тронешь, да? Нетронутая я дороже? Ну и как, продашь, или в аренду сдавать будешь?
Мальчишку будто пинком подбрасывает на ноги. Он стоит, стиснув кулаки, жилы на его шее натянуты как струны, голос выходит сквозь зубы змеиным шипением.
— Ты что, думаешь, я как они?! Думаешь, я такой же? Гнида, да? Хер! — срывается он на крик. — Хер им всем! Я… ты что, думаешь… Это они!
Жилистая рука вскидывается и указывает на оконце под потолком.
— Ты не понимаешь?! Это все сделали они! Вот эти гниды, они все разрушили! Они только и умеют, что разрушать, ломать, делить и продавать! Им всегда мало, они умеют только насиловать, насиловать меня, тебя, города, страны, весь сраный мир! Я не буду таким, ясно? Никогда не буду!
Она закрывает глаза, не в силах смотреть, как мальчишку трясет от ненависти. Она не хочет больше ненависти. Ей хватает ее собственной. Девочка закрывает глаза и видит папу, который хмуро говорит: “Мы”, и угрюмо смотрит в сторону, ничего не объясняя.
Они.
— Тогда на кой черт я тебе сдалась? — она зло дергает цепь. — Если продавать не собираешься. Шел бы на свою Сковородку с этим хламом.
— Знаешь, кто приходил к нам? — мальчишка успокаивается так же быстро, как до этого пришел в ярость. — К нам с гнидой, когда мы разыгрывали эту сценку с раненым папочкой?
Она пожимает плечами.
— Гниды, — он снова усаживается у стены. — Такие же гниды как мой или твой. Которые хотели добить папочку, а мальчика взять в оборот. На нас тоже спрос на Сковородке есть. Мой гнида просто делиться не хотел. Я видел это, их сразу видно. Их было совсем не жалко убивать. Мой убивал их, а потом мы ели досыта. Ели и срали ими. И они становились дерьмом, и знаешь, что? Ничего не менялось, потому что они и так были дерьмом.
— Где-то должны быть хорошие люди. Не гниды, — она сама не верит в свои слова, но мальчишка кивает.
— Ага, есть, наверное. Или были, потому что лучше всего хорошие люди умеют подставляться под пули гнид. Гниды убивают, а хорошие люди – они хорошие. Они стреляют реже, а значит их все меньше. И скоро совсем не станет.
— Я-то тут при чем?
— Да при том, что мой-то сдох, а значит я больше не могу кричать “Папочка не умирай”, — ухмыляется мальчишка. — Зато ты, бедная потерявшаяся девочка, еще как можешь.
Он подходит к ней и садится напротив. Совсем недалеко, так что цепь бы уже не помешала бы. Но она молча сидит, глядя ему в глаза.
— И когда ты станешь звать папу, они придут. Обязательно придут, чтобы помочь бедной девочке. Чтобы подкормить ее и отвести на Сковородку. И тогда…
Он протягивает руку и берет с пола винтовку Леона.
— Тогда я убью их. Я буду убивать их, есть их и срать ими. Потому что они уже дерьмо, и большего не заслуживают. Потому что они не оставили мне другого выбора. Потому что я больше не позволю себя насиловать. Я буду есть досыта, буду сильным. Я буду жить. Как там сказал твой гнида, живучая порода? Да, я из живучей породы.
Он подается вперед, сузив глаза.
— А ты?
Они сидят, глядя друг другу в глаза, и свет в подвальном оконце под потолком тускнеет. Будто ему не по себе в маленькой подвальной комнатке разрушенного дома, где на полу дурно пахнет большое черное пятно, а в углу на маленькой газовой горелке стоит мятый котелок с гречневой кашей на человеческом мясе. Будто солнце не хочет освещать сидящую на цепи девочку и мальчика с винтовкой в руке, двух детей нового мира. Детей новой, живучей породы. Будто его больно режут тонкие, словно ножевые порезы, улыбки, которые медленно расползаются на не по-детски заострившихся лицах.
Но в конечном итоге у солнца тоже нет выбора.