Женишок, часть 2

Из такого поэтичного настроя его грубо вырвали голоса, раздавшиеся откуда-то снизу. Голоса были из тех, какие обычно слышишь в ночном парке или грязной подворотне.

— … ну и короче, мля, я ему грю — ты у меня кровью ссаться будешь. А он давай рамсить такой, мол, ты знаешь, кто я, ты знаешь, кто мои друзья…

— А ты че?

— А я ему — а кто ты без друзей-то, фуфел? Ну, короче, там его и спортил. Нерукопожатный он теперь, его бывшие друзья теперь ему вслед харкают.

— Ну а его жена, с ней че?

— Да ниче. Накидал ей на клыка, хату на себя переписал, бабло со счета, вся херня. Ходит теперь, побирается.

— Красава… Э, слышь, тут кто-то уши греет. Эу, ты! Да, ты!

Кирилл надеялся, что его не заметят, но, похоже, чем-то себя обнаружил. Пришлось перекинуться через перила, посмотреть вниз. Там, на балконе этажом ниже стояли двое тощих жилистых парней без футболок. По мелкой каменистой мускулатуре синхронно ползали безвкусные трайбал-татуировки.

— Извините, парни, я не подслушивал — так, покурить вышел, — оправдывался Кирилл.

— Да похер. Слышь, Витек, это ж Лизкин ёбарь, да?

— Точно он, — подтвердил Витек. — Я его еще в электричке срисовал.

— А, ну вот! Тебя Кирюха звать, да? А мы — братья Лизкины, я — Леха, это — Витек.

— Очень приятно! — соврал Кирилл и принялся искать глазами, во что бы затушить сигарету. Продолжать диалог с этими гориллами у него не было ни малейшего желания. Те же, кажется, наоборот, были настроены на общение.

— Слышь, Кирюх, а вы уже год встречаетесь, да? — поинтересовался Витек, поигрывая мускулами.

— Угу…

— А ты ей в жопу уже заправлял? — огорошил Кирилла вопросов один из братьев, — Нет? Вот Лизка-шельма, дымоход свой раздолбанный прячет! А раньше-то, Витек!

— Да, прикинь! Раньше-то только в рот и в жопу пускала, говорила, мол, для мужа будущего бережет. Главное-ж сама это дело любила — страсть. Поначалу, конечно, вырывалась, ну то по малолетству, а потом мы уж сами от нее бегали…

Кирилл не верил своим ушам. Он не желал понимать, не желал верить в этот грязный, отвратительный бред. То, что говорили эти уродливые, симметрично криволицые — один на правую, другой на левую сторону — выродки не могло быть правдой. Только не его Лиза, которая так мило краснела, когда он впервые взял ее за руку. Не его светлая, чистая Лиза, которая даже в кино отворачивалась на постельных сценах. Или это была показуха? Ведь сегодня он видел и другую Лизу — помойную крысу, которая идеально подходила этому грязному логову, по ошибке названному домом. Но все эти слова промелькнули в мозгу, не задев нейроны, отвечающие за речь, поэтому он смог выдавить лишь:

— Что?

— Да мы говорим, Лизка твоя — огонь-баба. Ей как дядька Мартын — ну, батька наш, который вас вез — очелло распечатал, так держи семеро!

— Погодь, я думал, ты ее распечатал, — прервал брата Леха.

— Не, я ж только в пасть, а вот дядька ее когда с мамкиными приблудами поймал — от он ей тогда устроил казнь ебипетскую!

Урод аж хохотнул, довольный своим каламбуром. Кирилл с силой затушил сигарету в горку снега на перилах, зарычал.

— Эу, братан, да ты не заводись! Мы ж так, по-братски, по-родственному. Теперь вот ты ее пялишь — мы теперь тоже родственники, молочные братья считай!

Уроды внизу расхохотались. Кирилл не выдержал, нырнул обратно в коридор. В глазах стояли слезы. Не разбирая дороги, он шлялся по бесконечным коридорам проклятого крысятника, пока на свою удачу не налетел на Лизу, выходившую из душа. Распаренная, горячая, в одном полотенце; руки сами собой потянулись к девушке, но в последний момент Кирилл себя одернул.

— Ты чего, котик? — удивленно спросила та.

— Пойдем. Поговорить надо.

— Ты меня пугаешь!

— Пошли!

Зайдя в провонявшую старостью каморку, он усадил Лизу на кушетку и спросил:

— Это правда?

— Что?

— То, что нарассказывали твои братья! Это правда? Ты с ними…

— Ко-о-отик, ну ты чего? — Лиза потянулась обнять Кирилла, тот отстранился.

— Отвечай, это правда? Ну!

Лиза как-то изменилась в лице, поскучнела, будто этот разговор ей ненамного интереснее обсуждения урожая озимых.

— Ну правда. И что? У каждой семьи свои… особенности! Подумай лучше вот о чем, — нежная улыбка вдруг превратилась в ехидный оскал, — свою девственность — ту, которая настоящая, я отдала тебя. И детей хочу от тебя. А ты мне сейчас устраиваешь сцены ревности из-за каких-то детских забав!

— Детских забав, — с горьким смешком повторил Кирилл, — Да. Еще скажи — вы тут все с родственниками спите? Дядя Мартын — он мамин брат и твой отец, да? Да?

— Нет. У меня другой отец. Витя и Леша мне братья только по матери. Доволен?

— Да. Да. Очень доволен, — Кирилл знал, что ведет себя как ревнивая истеричка из дешевой мелодрамы, но ничего не мог с собой поделать. То, с каким спокойствием Лиза говорила об этом выводило его из себя, — Знаешь что, я ухожу! Прямо сейчас.

— Куда ты пойдешь? Кругом не души, до станции топать и топать!

— Ничего, я твоего дядьку попрошу подвезти, — с надрывом отвечал Кирилл, запаковывая вещи в рюкзак, — Глядишь, не откажет. Я умею быть убедительным. А откажет — пойдет по статье, за развращение малолетней. У этой статьи срока давности нет, ты в курсе, да?

— Кирюша, миленький, не уходи! — Лиза вдруг бросилась на колени, обхватила ноги Кирилла, зашептала, — Я что хочешь сделаю! Останься, пожалуйста, куда же ты? Ты же мой единственный, мой родной! Я — твоя семья!

— В гробу я такую семью видал!

Кирилл вырвался из объятий, оттолкнул Лизу и вышел из комнаты, сбежал по лестнице — чтобы не остановила, чтобы не догнала. В этот раз он, видимо от злости на Лизу и самого себя сразу нашел правильную лестницу, спустился в зал. Там, на полу под телевизором катались, тузя друг дружку, близнецы. Один сел другому на грудь и принялся самозабвенно выдавливать глаз. Второй визжал на одной ноте, пытаясь вырваться, но брат, судя по окровавленным пальцам, преуспевал в своем страшном деле.

— В жопу вас всех! — прошептал Кирилл, и пошагал прочь. Пройдя извилистый коридор, оказался в прихожей. Кое-как отыскал свои сапоги, застегнул пуховик и вышел на улицу. «Нива» стояла между теплицей и летней кухней. Самого дядю Мартына видно не было, лишь раздавался глухой стук откуда-то из-за бани. Кирилл пошел на звук, но никого не обнаружил. Он толкнул дощатую дверь — та оказалась не заперта, зашел внутрь. В предбаннике никого не было — лишь кислая вонь, высохшие веники и ведра с какой-то черной дрянью наподобие той, что намазывала на себя тетка в доме. Не сдержав любопытства заглянул внутрь и сморщился: то, что он принял за сгустки на поверку оказались то ли икринками, то ли чьими-то глазками. В одном из ведер на поверхности жижи плавала жабья лапка.

— Кто там? — раздалось скрипучее вдруг из парилки, заставив Кирилла вздрогнуть, — Маришка, ты?

— Нет, это… — Кирилл замялся, — Я дядьку Мартына ищу. Не знаете, где он?

— Милок, подсоби мне, а? Помоги старухе, сама не дотягиваюсь!

Желания помогать какой-то там «старухе» у Кирилла не было никакого, он уже развернулся к выходу, но взыграла совесть — все же пожилой человек просит о помощи. Мало ли, куда она там «не дотягивается». Кирилл толкнул дверь парилки.

— Милок, потяни вот тут, а? Вот, возьми…

Поначалу он ничего не увидел, свет из предбанника едва освещал парилку; послушно взял вслепую кусок какой-то шершавой, сухой ткани. Лишь, когда глаза попривыкли к темноте, он брезгливо взвизгнул и выпустил из рук длинный шматок сухой кожи, свисающий с тощей старушачьей спины. Под голыми влажно блестящими мышцами белели торчащие позвонки.

— Ну, чего ты? Возьми да тяни! Старая кожа, морщинистая сходит, новая будет, чистая да гладкая! Эй, милок, ты куда?

Голая старуха поднялась на ноги, оставляя на полу шелушащиеся шматы. Глаза Кирилла метались по помещению, избегая смотреть на воспаленную кровоточащую плоть.

— Да ты чего, милай! Ты не переживай, она новая отрастет, лучше прежней! Помоги старухе-то, вон, на спинке…

Но Кирилл уже не слушал. Зажмурившись, он выбежал из бани, захлопнул за собой дверь. Движимый неведомым порывом, подпер ручку черенком стоявших рядом грабель. Нужно было выбираться из этого логова уродов, и как можно скорее. Стук раздавался теперь совсем рядом, и Кирилл, уже не ожидая ничего хорошего, заглянул за стоящую рядом дровницу.

Там стоял дядька Мартын. Голый по пояс, весь покрытый густым черным волосом, будто зверь, он монотонно колотил топором по чему-то, лежащему на деревянной колоде. Тут же вспомнился анатомический театр, дрожащий голос пожилого лектора:

«Грудная полость вскрывается путем рассечения хрящевых частей ребер близ места их перехода в костные части… При вскрытии черепа для делают разрез покровов головы от одного уха к другому через темя, отделяют мягкие покровы черепа спереди и сзади от разреза, производят круговой распил и снимают свод черепа, после отделения твердой мозговой оболочки вынимают и вскрывают мозг...»

Все это Кирилл усиленно вспоминал и прокручивал в голове, как бы пытаясь сухими академическими терминами хоть немного абстрагироваться от страшной реальности, в которой волосатый как черт маньяк рубил топором затвердевший на холоде женский торс. Располовиненные ноги и руки лежали рядом, в ведре у колоды на подушке из кишок покоилась голова несчастной. Увидев Кирилла, дядька Мартын осклабился, прорычал:

— А, примак, помогать пришел? Ты давай, бери вот эти, что ниже колен и тащи в дом — Маришка нам с собой холодца сделает.

Рвавшийся из горла крик придушил поток желчи, вырвавшейся из пищевода и заляпавшей пуховик. Подскользнувшись на собственной рвоте, Кирилл развернулся на месте и бросился прочь, к воротам. Бежать! Бежать из этого страшного места, где дети дерутся, выдавливая друг другу глаза; где мажут себя дохлыми жабами, где братья спят с сестрами, и где едят людей. Спотыкаясь на обледеневшей дорожке, Кирилл уже почти было достиг калитки, как вдруг раздался лязг цепи, а следом злобный рык. Этот звук в мгновение ока превратился во что-то черное, огромное, физически ощутимое, сбившее Кирилла с ног. Горячая шерстяная туша прижала его к земле, челюсти защелкали у самого лица. Повеяло гнилостной вонью, застарелым потом и мочой. Рык перерос в боль, острые зубы вцепились в локоть, принялись трепать. Лезущая наружу вата из пуховика мгновенно окрасилась красным. Крепкие зубы прорывались к горлу. Оставались секунды до…

— Пелагея, фу!

Включился фонарь над воротами. Существо послушно отползло в сторону, и лишь тогда Кирилл смог по-настоящему разглядеть его. То, что он ошибочно принимал за собаку, оказалось женщиной, зашитой в собачью шкуру. Сухие мешочки грудей болтались под шерстью, пришитую к лицу морду пожрали черви. Пальцы на руках были обрублены по костяшки, чтобы больше напоминать лапы.

— Молодец, Палашка! — совершенно обыденно трепал несчастную по холке дядька Мартын; та довольно хрипела, высунув язык, — Так еще лет десять верой-правдой послужишь и, глядишь, с цепи отпустим. А там уж и до семьи недалеко, да, Палашка?

Женщина-собака подобострастно заглядывала в глаза Мартыну.

— Говорила же, малахольный нынче пошел женишок! — прогудела тетя Марина сверху. Сдула с ладони в Кириллу в лицо какой-то порошок; тот закашлялся — ощущение было, будто съел шмат плесени. В глазах поплыло, голова Кирилла погрузилась в мягкий и нежный как масло снег. Последним, что он увидел, была тоненькая фигурка Лизы вдалеке — такой хрупкой и уязвимой она казалась в своем халате посреди снежного великолепия.

∗ ∗ ∗

— Эу, братан! Давай, просыпайся, новый год проебешь!

— Леш, отвали от него. Милый… Милый, очнись! Ми-и-илый!

Кирилл встрепенулся. Над головой белел потрескавшийся потолок, а потом его загородило такое родное, любимое лицо Лизы. И не было, наверняка, никаких трупов, никакой облезлой старухи, никаких мерзких братьев. Все это бред, галлюцинация, сон. Сейчас он поднимется, выпьет горячего чаю, обнимет свою любимую девушку… Да к черту! Обнимет свою невесту и они будут встречать новый год. Или? Попытка подняться ни к чему не привела.

— Ты не дергайся, лежи, милый, так надо. Скоро все кончится.

— Фто-о-о пваисхо-о-о… — язык не слушался.

— Все хорошо. Я же обещала тебе, что ты встретишь новый год в кругу семьи. Мы — твоя семья, Кирюш. Я как только тебя увидела, как только учуяла — сразу поняла, ты — такой же как мы. Не смогла тебя выбросить из головы. Думала-гадала, а потом плюнула — привезла тебя сюда. Потому что если не ты моя судьба — то и гори оно все синим пламенем.

— Ыи-иза-а-а…

— Я с тобой, милый. Скоро все кончится.

— Да подыми ты его, он же не видит нихера!

Кто-то грубо дернул Кирилла под локоть и усадил на диване. Перед носом оказался край когда-то белой скатерти. С трудом, будто к глазам изнутри были привязаны тяжелые грузила, Кирилл поднимал взгляд. Проплывали под носом какие-то тарелки и блюда, наполненные малоаппетитной снедью. В большой салатнице что-то копошилось, мясная нарезка отдавала тухлятиной. Потом ему удалось поднять взгляд на тех, кто сидит за столом. Сперва ему показалось, что он галлюцинирует — сидящие были абсолютно голые. Даже мальчишки-близнецы. У одного на глазу красовалось перекрестье пластырей. Была здесь и тетя Марина, и Кирилл сразу понял, от кого у Лизы такой «подарок» в виде «второго клитора» — вся грудь и живот были густо усеяны крупными бородавками, точно жабья спина. Была здесь и та тетка из ванной, что мазала грудь давлеными жабами — над небритым лобком вздымался ее дефект — маленькая, недоразвитая ручка. Лизкины братья с искривленными, будто щипцами для аборта, черепами тоже щеголяли тараканьей мускулатурой и дешевыми татуировками. Бабка Фрося, закончив линьку, была теперь обнаженной дважды — вместо старухи за столом находился настоящий анатомический атлас, вся мышечная ткань была напоказ. Были здесь и другие, с лишними грудями, со сросшимися пальцами, с жабрами, заячьей губой, перекошенным позвоночником, волчьей пастью и прочими врожденными дефектами. На детском стульчике глупо лупал огромными глазами немолодой гидроцефал. Обрюзгшие мужички, мосластые подростки, беременные бабы, морщинистые старики, вертлявые детишки… А рядом сидела Лиза — тоже совершенно голая, а на ребрах вздувался, грозя лопнуть, кроваво-красный третий сосок.

— Ну что! Пять минут до нового года! — громыхнул дядька Мартын — тоже голый и настолько волосатый, что ему, кажется, и не нужно было носить одежду. Запел фальшиво: — Пять мину-у-ут, пять мину-у-ут! С новым годом, с новым счастьем! Время мчится вперед! И Господь уже не властен!

— Сказ-ку! Сказ-ку! — принялись скандировать все. Голые уроды хлопали в ладоши как малые дети, точно звали Деда Мороза. Кирилл отчаянно пытался пошевелить хотя бы пальцем, но, казалось, его голову отрубили, а после — пришили к телу. И вот она вроде как на своем месте, но телом более управлять неспособна — точно перерезал кто-то все нервные окончания, перерубил позвоночный столб. Благо хоть шея слушалась. Кирилл отвернулся от стола к телевизору — на экране появился президент. По-видимому, заметив его невнимание, дядька Мартын скомандовал:

— Вырубите кто-нибудь телек, чтоб не отвлекал!

Президент успел только сказать «Дорогие друзья» и превратился в белую точку посреди мертвого экрана. Потом пропала и она.

— Итак, слушайте! — прорычал дядька Мартын, и все замолчали как по команде, — В стародавние времена, когда боярам рубили бороды а старые идолы не до конца разложились в прах, жила-была в деревне одна девица, звали ее Касьяна. Красавица была писаная, да и ума недюжиного — знала, как скотину врачевать, умела боль заговаривать, травами лечить…

— Знала, как плод нежеланный скинуть! — добавил кто-то из стариков за столом.

— Так! В этом году моя очередь! — обиженно рявкнул бородач, — Вот, из-за тебя, манда старая, сбился! А, ну, в общем, знаткая баба была. Побаивались ее даже, ведьмой считали. И стал к ней свататься сын деревенского головы — пусть будет Иван. Парень видный, горделивый, а девка-то сирота, и слово за нее сказать некому. И так и этак он к ней клинья подбивал, а Касьяна ни в какую. Решил он тогда за нею проследить. Пробрался как-то ночью к ней во двор, заглянул, значит, сквозь щель в заборе и видит — идет Касьяна нагая в сарай, а сама вся намазана чем-то и будто светится неземным светом. Он за ней и к двери, а там в сарае — козел черный, огромный, в два человеческих роста, глаза что плошки, рога потолок подпирают…

— Ты че, там же черный жеребец к ней из леса вышел! — перебил кто-то из Лизкиных братьев.

— Черный боров! — слабенько вякнул гидроцефал.

— А я говорю, волк был! Точно волк! — гаркнула какая-то карга, продемонстрировав двойные ряды зубов как у акулы.

— Да завалите вы! Моя сказка! Будет твоя очередь — расскажешь как хочешь! — обиженно дул губы дядька Мартын, — И в общем, видит этот Иван, как козел Касьяну натурально ебет. Не сдержался, перекрестился со страху и видит — заметила его Касьяна. Та взглянула ему в глаза и мозги-то Ивану и вышибло. Стал Иван Иванушкой-дурачком — ходит, мычит, все кому-то что-то рассказать хочет, а не выходит, слова не складываются. А меж тем у Касьяны начал живот расти. Начались разговорчики, та все отбрехивалась, мол, не ваше дело, кто отец. Поползли слухи. А на седьмой месяц, в аккурат на Святки — то еще по юлианскому календарю — попустило Иванушку-дурачка, ослабла, значит, порча; заговорил. И так заговорил — не заткнешь. И про то, что Касьяна с бесами сношается, и что порчу наводит, и что в брюхе у нее Антихрист ворочается. Подговорил, значит, местных — те пришли, Касьяну за волоса на снег выволокли и давай измываться, кто во что горазд. Космы драли, угольями прижигали, били батогами, ногами валяли, плевали, груди отрезали а называли не иначе как Окаянная. Опосля ее местные мужики в избу затащили и куражились аж пять дней. А потом как настала пора на праздник православный вернуться в семью — они Окаянную повесили на опушке леса, голую, беременную да обесчещенную.

К удивлению Кирилла глаза у половины присутствующих были на мокром месте. Рядом вполне искренне всхлипнула Лизка.

— Размякло ее нутро, да и выпустило плод наружу раньше срока, — при этих словах дядька Мартын едва заметно кивнул Лизкиным братьям, и те, взяв с собой еще пару крепких родственников, нырнули по одной из лестниц вниз. Послышался лязг засовов, — Дитя повисло на пуповине вверх ногами и заорало так, что весь лес содрогнулся, и услышали лесные матери. Прибежала волчица и перегрызла пуповину. Приковыляла медведица и укрыла от холода шерстью. Прискакала зайчиха и вскормила молоком своим. Приползла гадюка и научила речи. Так и выходили дитенка, вырастили его болота да чащобы. А через тридцать лет и три года вышел из лесу колдун, прозванный Берендеем Окаянным и сеял он смерть, смуту и ужас на людские селенья. А девок молодых забирал в лес и там брюхатил. Скоро разрослось его семейство, пришлось строить большую избу — и построил он ее прямо на этом, значит, самом месте. Отсюда — от самого Лукавого и Касьяны и есть пошел наш род Окаянных!

— В советское время на документах сменили фамилию, — шепнула Лиза Кириллу беззаботно и увлеченно, точно кино комментировала. Тем временем, с лестницы раздавался приближающийся звон, лязг, многоголосое бормотания и возня. Было видно, как сидящие за столом занервничали, даже дядька Мартын запнулся.

— А когда дед Берендей совсем старый стал, не стал он смерти дожидаться, а взял топор и прямо в подвале дверь в пекло прорубил. Чертям-то он брат сводный, он с нечистыми обнялся-побратался, да спустился в ад добровольно. А перед тем нам, детям своим завещал — кровь с чужаками не мешать, дар ведьмачий зазря не разбазаривать, а семье вместе держаться, и род людской изводить — за мать Касьяну, за Берендея Окаянного, да за всех нас. С тех каждый год выпускают его братушки-чертушки на егойный день рожденья — паршивый сорняк выполоть, да новых внучат и внучек привечать. Вот тебя, женишок, коли приветит — тут свадебку и сыграем! — вдруг обратился дядька Мартын лично к Кириллу, — А коли не признает — не обессудь, ляжешь на стол главным блюдом — хоть дед свежатинки поест! Ну, за Окаянных!

— За Окаянных! — хором громыхнуло жуткое семейство, послышался звон бокалов. А за спинами празднующих шагало что-то жуткое, противоестественное, бесконечно подвижное, и это что-то кое-как на цепях удерживали Лизкины братья с помощниками. Голова чудища упиралась в самый потолок, в седой бороде копошились насекомые; кишели в сером рубище, в которое был одет жуткий старик. Неестественно вывернутая голова глядела куда-то вверх и через плечо, из распахнутого рта вырывались языки пламени вперемешку с отборной руганью и проклятиями. Дряблая морщинистая кожа цвета цементного порошка обтягивала кости так, что, казалось, сейчас лопнет.

«Дед Берендей!» — догадался Кирилл. Сфокусироваться на нем не получалось — то и дело изображение расплывалось, дергалось, точно кто-то заснял идущего старика на камеру и расставил кадры в неправильном порядке.

За столом все затихли. Лишь сейчас Кирилл заметил, что семейство не смеет лишний раз пошевелиться в присутствии большака. Даже дядька Мартын застыл в томительном ожидании, пока чудовищная тварь продвигалась по узкому проходу меж столом и стеной к Кириллу. Только Лиза шепнула:

— Не бойся! Я знаю, что ты — наш! У меня особенный нюх — в папку…

Кое-как преодолевая сумбур в голове, Кирилл понял, кому Лиза приходится дочерью. Ее отец, бесноватый, жуткий, шел, гремя цепями, беспрестанно вертел головой, гнулся под самыми невероятными углами. Вдруг, проходя мимо одноглазого мальчонки, дед Берендей резко дернулся, схватил того за голову огромной пятерней и, легонько крутанув кистью, снял ее с плеч пацаненка, точно крышку с бутылки. Без видимых усилий смяв пальцами череп в окровавленную лепешку запустил ее себе в пасть и захрустел, энергично работая челюстями. Кто-то из женщин лишь тихонько всхлипнул. Наконец, Кирилл не увидел — почувствовал как огромный дед навис над ним. Холодная шершавая ладонь схватила его за шиворот как кутенка, подняла над кривой заросшей головой. Желтые, с горизонтальными зрачками, глаза внимательно вперились в Кирилла. Поросшие седым волосом ноздри жадно втянули воздух. Крошащиеся ногти одним движением вспороли джинсы на заднице.

— Не-е-ет, — простонал Кирилл, чувствуя, как примерзший к небу язык потихоньку приходит в себя. Еще бы минутку…

А старик продолжал плотоядно его обнюхивать; чихнул, обдав соплями и комками земли. Наконец, что-то пробурчал на неизвестном, нечеловеческом языке, но к своему ужасу Кирилл понял сказанное:

— Наша… Наша порода!

— Я же говорила-говорила! — радостно пискнула Лиза.

А Кирилл чувствовал, что с его организмом происходит что-то странное, ненормальное. Позвоночник будто вытягивали через задницу, тащили через все тело. Он застонал, сжав зубы, пытаясь справиться с болью. Когда перед носом появилось что-то бледное, тонкое, похожее на крысиный хвост, Кирилл не сразу осознал, что теперь это растет из его собственного копчика.

— Не-е-ет! — завыл он, и это как будто стало сигналом для празденства. Все повскакивали со своих мест, принялись чокаться рюмками и бокалами, с хлопком открылась бутылка шампанского, брызги попали на лицо.

— С Новым Годом! С Новым Счастьем! С Новым Окаянным! — сыпалось со всех сторон. Рука старика разжалась, и Кирилл шлепнулся мешком обратно в кресло. Теперь хвост мешал сидеть. Совершенно неуправляемый, он хлестал во все стороны, в голове еще пульсировала агоническая, невыносимая боль, пришедшая из позвоночника в мозг и угнездившаяся в затылке. Кто-то подсунул рюмку, и Кирилл машинально выпил. Горло обожгло какой-то травяной дрянью, щеки коснулось что-то влажное, пахнуло зубной пастой.

— С новым годом, любимый! Добро пожаловать в семью! — Лиза нацелилась для еще одного поцелуя.

— Не-е-ет! Ни за что… Не-е-ет! Нет! — почувствовав, наконец, что тело вновь слушается, Кирилл вскочил с места, запрыгнул на стол, схватил нож и тут же полоснул чью-то руку, потянувшуюся к нему. Перевернул миску с сизыми кишками, другой ногой наступил в отбивную — один из кусков явно когда-то был женской грудью. Непослушный хвост тоже добавлял хаоса — разбрасывал стаканы, переворачивал бутылки, — Не подходите! Не подходите, ублюдки!

Ведьмы и ведьмаки смотрели на него с усталым недовольством — как на родственника, который на каждый праздник напивается и принимается буянить. Обиженно дула губки Лиза, играл желваками дядька Мартын, а вот деда Берендея было не видать. Останавливать Кирилла никто не спешил. Он и сам понимал, что из-за этого стола никуда не денется — поймают, остановят, скрутят. Сколько их здесь, человек двадцать-тридцать? А еще на улице ждет несчастное изуродованное чудовище, зашитое в собачью шкуру и страстно желающее выслужиться перед своими хозяевами.

— В жопу! В жопу вас всех! Вот вам новый год, твари!

Кирилл уже подносил нож к своей шее, даже нащупал бешено пульсирующую яремную вену. Оставалось лишь легонько полоснуть, чтобы жизнь в течение стремительных тридцати секунд истекла из него, подобно шампанскому из опрокинутой бутылки. Это мгновение задумчивости и решила все. На лицо Кириллу капнуло вязкой, вонючей слюной. Он поднял голову и увидел деда Берендея — тот распластался на потолке, подобно пауку. Их глаза встретились, и Кирилла будто обожгло изнутри. Казалось, все синапсы сработали одновременно. Он грохнулся спиной прямо на огромную супницу, захлебываясь пеной изо рта. Обдало горячим бульоном, осколки вонзились в кожу. Тут же со всех сторон налетели руки, отобрали нож. Плакала Лиза, висела на локте дядька Мартына, о чем-то его упрашивая. Бородач же качал головой и сокрушался:

— Мда… Рановато вам еще пристроечку, рановато… Эх, где ж нам вторую конуру-то ставить?

Кирилла скрутили и понесли прочь. Сначала дохнуло морозным воздухом, потом накрыло затхлостью. Кое-как Кирилл определил, что находится в парилке. Дощатый пол усеивали гадкие шматы, которые снимала с себя бабка Фрося. На ноге защелкнулась цепь.

— Ну все, примак, последний шанс. Ты теперь по-любому с нами, волей или неволей — дед Берендей тебя своим признал, а мы своих не бросаем. Ну? Кирилл помотал головой — сил говорить больше не было.

— Эх, женишок, а ты мне понравился… Придется тебе посидеть-подумать над своим поведением годок-другой. Ну, а, чтобы думалось легче…

В баню вошли Лизкины братья. Один держал в руках нечто, похожее на очень плотный подгузник, второй — резиновую кувалду. Наступив Кириллу на грудь, Витя или Леша — черт их разберет, месяцеликих уродцев, — надел ему на голову этот самый подгузник, оказавшийся на поверку поролоновым шлемом, скрепленным скотчем. Второй — похоже, все-таки Витя — замахнулся кувалдой, ощерился и саданул со всей дури прямо по шлему.

Били Кирилла долго, по очереди. Сначала была боль, потом начались яркие вспышки. В какой-то момент вновь пошла пена изо рта, и Лизкины братья взяли паузу на перекур. А, докурив, принялись его колотить снова. Боли уже не было, лишь глухо бухало сердце где-то в районе пяток, а в унисон ему по затылку долбила кувалда. Вскоре Кирилл перестал видеть — сосуды в глазах полопались, и кровь залила зрачки. Казалось, что это продолжается уже вечность, и он чувствовал, как каждый удар — идеально выверенный по силе, четко нацеленный — выбивает у него из головы кусочек его собственного «я». Когда братья закончили, в мозгу остался лишь затянутый кровавой пеленой вакуум, по которому гулко разносилось очередное «бум-м-м».

Несколько дней он провел в тягостном беспамятстве — просыпался, всхрапывал, жадно съедал какие-то объедки, которые обнаруживал в миске, и засыпал вновь. Зрение и слух со временем вернулись, а вот рассудок так и остался расколотым на куски. Он чувствовал, что в мозгу происходили какие-то необратимые процессы, что-то менялось, ломалось и портилось; нейроны тыкались в пустоту, не находя пути. Весь мир стал невыносимо вязким и сложным: все обладало неисчислимым количеством деталей, делилось на части, элементы, стороны. Так, Кирилл мог часами рассматривать трещину в доске или начинал считать кирпичи в каменке, но всегда сбивался, доходя до четырех. Пробовал загибать пальцы, но, дойдя до семи, забывал, зачем вообще держит их согнутыми. Иногда приходил кто-то из Окаянных, вздыхал, разговаривал с ним. Кирилл чувствовал, что за этими звуками спрятаны какие-то значения, даже пытался их воспроизвести, но язык не слушался, наружу исходило лишь натужное мычание. Зато начал слушаться хвост — Кирилл даже научился им подхватывать еду из миски или развлекать себя, гоняясь за его белесым, похожим на сосиску, кончиком.

Несколько раз к нему приходила Лиза. Она раздевалась, становилась на четвереньки и Кирилл, повинуясь каким-то неосознанным позывам животно, грубо покрывал ее, после чего долго валялся с щемящим чувством опустошенности, но сам не понимал почему. После нескольких таких случек Лиза приходить перестала. Вскоре в бане потеплело, внутрь периодически залетали крупные мясные мухи, и Кирилл пытался их ловить, но пальцы плохо слушались. Тогда он начал делать это зубами — так получалось гораздо лучше. Иногда слышалось пение птиц. В такие сердце рвало странное болезненное чувство, воспоминания будто пытались всплыть, но упирались в толстый лед.

Вскоре пришло то, что, кажется, называлось «лето». «Лэо» — получилось произнести у Кирилла. Летом мух было особенно много, а вот кормили Кирилла реже — иногда приходилось откладывать насекомых про запас, чтобы не мучиться голодной резью в желудке.

Потом похолодало, опали листья, баню снова начали топить и даже в ней мыться. На это время Кирилла выгоняли в предбанник, сажали на цепь у скамейки. Такие дни он любил: иногда удавалось подглядеть, как моются женщины. Как-то раз он даже увидел, как тетя «Маына» — буква «р» ему не давалась — сидит голая на полке и с силой сжимает гроздья бородавок, а меж пальцев струится густой желтоватый гной. Еще его смешила тетка Алефтина — непослушная ручка, растущая из бедра то хватала полотенце, то миску с черной жижей, которой регулярно мазалась тетка.

Наконец, выпал снег. Кирилла даже несколько раз выводили на прогулку — он с удовольствием жевал белую массу, так похожую на сахарок — аж горло заболело; познакомили с Палашкой — та оказалась совсем не злая, лизнула его в нос, а он лизнул в ответ. Вскоре во дворе вновь появилась вкопанная вверх ногами ёлка, но на этот раз у Кирилла вопросов не возникло — наверное, так надо, так правильно. В одну из ночей в небе что-то громко загрохотало, ночь расцвела разноцветными огнями, и Кирилл от страха забился под полок, поджав хвост. При этом, где-то глубоко внутри из его прошлой личности прорывалась какая-то странное, необъяснимое веселье и жуткая, вымораживающая тоска.

А на следующий день к нему вновь пришла Лиза. Он, вне себя от радости, спешно подполз к ней, подобострастно боднул лбом в колени, и лишь секунду спустя заметил у Лизы на руках какой-то сверток.

— Вот, Кирюш, познакомься, это Кирилл-младший. В твою честь. Дед Берендей только вчера благословил. Ты уж извини, что раньше не заходила — сам понимаешь, не до того…

Младенец повернулся, окинул Кирилла безразличным расфокусированным взглядом и повернулся к матери, требовательно потянул кофту вверх.

— А что мы хотим? Сисю? Сейчас будет сисю! А кому такому сладкому я сейчас дам сисю?

Лиза задрала кофту, приподняла набухшую от молока грудь, освобождая третий сосок. Кирилл-младший тут же, подобно пиявке, жадно в него впился.

— Ай! Вот ведь чертенок! Клещами не оттянешь. Весь в тебя! — любовно проворковала Лиза, откидывая одеяло. С розовой младенческой попки свисал тоненький, похожий на крысиный, хвостик.

И Кирилл вдруг осознав нечто, не уместившееся в его нынешнем сознании, промычал что-то, но поняв, что не найдет нужных слов, горестно и жалобно завыл.