ЖЕСТОКОЕ СЕРДЦЕ (Часть – 2 )

Директор детского дома долго изучала документы Серафимы, потом нехотя открыла сейф и достала личные дела девочек.

– Только тут такое дело, Серафима Георгиевна… Наташа сейчас в изоляторе – сильнейшая ангина. Колем антибиотики, иначе может и осложнение быть на что угодно. На ушки. Или на почки, что ещё хуже. Это вдобавок к тому, что она всё время молчит – очень испугалась, когда обнаружила утром мёртвую бабушку. Так и побежала по весенней сырости почти раздетая, начала стучаться к соседям, но при этом только мычала. С ней сейчас наши психологи работают.

Тогда простудилась, и вроде подлечили, а вот теперь снова, с осложнением. Слабенькая она… Вы можете задержаться?

– Нет, – отрубила Серафима, в душе радуясь, что проблема оставления старшей в детдоме решается сама собой.

Она вышла в коридор, запихивая в сумочку документы младшей, а та уже неслась, раскидывая в сторону руки и радостно визжа

– Мамка, мамочка, ты приехала, ты меня не забыла!

Наташка узнала, что приезжала мама и забрала младшую Милку. «Ну вот же, маленькая змея и подлиза. Она, Ташка, никогда бы сестру не бросила. Устроила бы скандал». В свои невеликие года Наташа уже хорошо знала, что взрослые таких скандалов боятся. Очень неуютно себя при них чувствуют. Так что какая бы мама злая ни была, увезла бы обоих. Она для такого случая не то что говорить – кричать бы начала. Сейчас просто не хочет. Незачем.

Ну и ладно. Ей и здесь будет хорошо. Воспитательницы правду говорят, что она со своим характером нигде не пропадёт.

Только вот жар опять накатывает волнами, и какие-то голоса всё бормочут. И ноги у неё вдруг выросли длиной метров в сто, наверное. Так, что земля и люди на ней остались далеко-далеко внизу, а она стоит на этих длинных и тонких ногах, качаясь так, что вот-вот упадёт. Наташка, снова брошенная матерью, заметалась на кровати изолятора в тяжёлом температурном бреду.

***

«О-хо-хо, грехи наши тяжкие. Вставать надо. Но так не хочется вылезать из тёплой постели.» Серафима всё же спустила ноги с кровати, нашарила босыми ступнями мягкие тапочки, зашаркала в ванную. Душ – обязательно. Она же не доярка вам какая-нибудь.

Она главбух в районной администрации, у которого даже сам глава вот где сидит – она мимоходом сжала ладонь в кулак и с удовольствием посмотрела на побелевшие от напряжения пальчики. Потому, что вместе с главой они в одной связке. Ничего бы он путного с бюджетными средствами не сделал. Распорядился бы ими бездарно, а с ними обращаться тоже ведь надо уметь.

Ой, а хор-то, хор! Сегодня регент церковного хора делает генеральный прогон участвующих в хоре, прихожан на клиросе, и ей там обязательно присутствовать надо. Как-никак церковный староста, выбранная на этот чин большинством при голосовании, правда, с подачи батюшки. Её вера в Бога – это ведь её личное дело, так ведь? Она и на исповеди говорит только то, что сам батюшка и хочет. Не разочаровывает его. Поддерживает реноме среди прихожан, ведомых пастырями. Она ведь и себя, хотя лицо не духовное, тоже к пастырям относила. А как ещё можно, как не вожжами и уверенной рукой править стадом сим малоразумным и сирым?

На подворье брякнуло ботало у коровы Симки, завизжал кабанчик в загоне. Что там Милка, совсем, зараза, обленилась, опять не задала корма вовремя? Ну что за бестолочь девка. И ведь ни на что путное не годится – куда и кто её, с её хромотой, замуж возьмёт?

Уже пятнадцать лет она у неё, у Серафимы, харчуется и угол имеет. Это отрабатывать нужно. Серафима натянула тёплый махровый халат, и подпоясываясь на ходу, вышла через заднюю дверь на веранду, сквозь арки которой зеленел газон двора, место отдыха, а дальше располагались сарайки их обширного хозяйства. С выходами в ту сторону, в огород – нечего запахам скотного двора распространяться в сторону дома. Недаром Сергей сделал такие хорошие и высокие вытяжки. Которые мало того, что выполняли свою прямую функцию – так ещё были и украшением. Ни у кого в городке такого образцового двора не было.

– Мила! – строго обратилась она к вышедшей из-за построек девушке. – Чего там Борька орал?

–Ой, мама, он у меня кадку из рук выбил, еле успела выхватить. Озлился…

– Да что ж ты за криворукая такая? Милка, кабаны – они ведь такие. Они человека и сожрать могут, стоит только зазеваться да слабину проявить. Ты смотри у меня, – а у самой по спине пробежал холодок. Потому что клыкастый боров Борька даром что не самец-производитель – дури и злобы у него было не меньше. И сожрать хрупкую Милку вполне мог. Та, худенькая да лёгкая, как пёрышко, и дёрнуться бы не успела. Хорошо, скоро на забой, пара недель осталась.

Позовёт Серафима, как обычно, здоровенного, заросшего волосами до бровей, звероватого Митяя-забойщика. Потом отправит с мясом на городской рынок Сергея да Милку, его вечную помощницу, а сама дождётся волосатых и жадных рук Митяя… Она даже зажмурилась от предвкушения, а внизу живота сладко заныло.

Милку Серафима не любила. Плод это был той, глупой, молодой и бестолковой любви, от почившего в бозе Васьки. Слава Богу, хватило тогда ума у Серафимы не забирать из приюта вместе с Людкой и строптивицу Наташку. Вот та зараза была так зараза. Ты ей слово – она тебе десять, сколько раз за это по губам получала? В ответ та лишь блеснёт зло глазами, да молча уйдёт в дальний уголок, сидит там тихо. Что на уме – Бог весть. Фима даже побаивалась её временами.

Иногда, конечно, бывало такое, что ворохнётся что-то в душе. Пожалеет она оставшуюся сиротой при живой матери старшую дочку от того неудачного во всех отношениях, брака. Но мысли эти она от себя гнала. Никому бы не было лучше, припрись она сюда со всем выводком. Это потом Сергей полностью попал под её влияние, а тогда мог и сказать «Извините, Серафима Ильинична, вы мне с таким приплодом не нужны!». Хотя, опять-таки в глубине души, понимала – никогда бы её Сергей таких слов не произнёс. Он бы её и с тремя принял, так он не то, что любил, а просто молился на неё.

Зелёная травка уже была прибита первыми заморозками, но не пожухла окончательно, на солнце блестела подтаявшей водичкой. Серафима переобулась в старые, удобные и высокие боты, прошла за линию хозпостроек, глянула на огород. Нет, показалось. Всё в порядке.

Милка встала спозаранку и строгий материнский наказ выполнила – всю пожухлую ботву стащила граблями в четыре большие кучи по углам квадрата картофельного поля. Окончательно их сгребёт в компостную кучу за овощными грядками уже Сергей.

«Это как раз мужская работа, нечего девке уродоваться, и так хромая,» – пожалела она Милку мимоходом. И тут же забыла. Нужно было идти, приводить себя в порядок, рисовать на лице боевой окрас, затягивать тело в сбрую поясов и подтяжек – выглядеть на работе она должна идеально. Да, её должны бояться! Но и любоваться ею должны тоже.

Наталья очень хорошо, в деталях, помнила тот день, когда воспитательница их группы вызвала её прямо с урока (она тогда уже училась в седьмом) и радостно сообщила, что за ней, Наташкой, приехали. Она опрометью бросилась к кабинету директрисы, куда всегда приходили родители или усыновители-удочерители, почти без стука ворвалась туда – и остановилась в ступоре.

У директора сидела не мать. А какая-то смутно знакомая женщина. И она вспомнила её. Тётя Валя, родная сестра умершего папы Васи. Тогда Ташка была ещё маленькой.

– Ташенька, – у женщины задрожал подбородок. – Ты меня узнаёшь?

– Да, тёть Валь…

– Поедешь со мной, жить у меня? Я тебя еле нашла. Да и узнала-то о твоей беде вот только. Эта ведь…, – она запнулась. – Мать-то твоя никому ничего не сказала. Младшая сестрёнка хоть пишет?

– Нет, – хмуро бросила Ташка.- Два письма от неё было всего. Одно как в школу пошла, писать научилась, а второе через пару лет, два года назад. Она написала, что мама ругается из-за этой переписки. А мои письма она, видимо, перехватила. Милка о них и не знает, поди.

– Ты на неё не сердись. Там всё, наверное, плохо. С такой-то мамой. Наташа, я одна живу, тоже овдовела, но квартира у меня своя, большая, работа хорошая, школа близко от дома – поедешь?

Наташка перевела взгляд на директрису, и та утвердительно кивнула, положив руку на какие-то папки с бумагами. В этих папках теперь лежала её судьба, поняла Ташка. И тогда тоже энергично кивнула, не в силах произнести ни слова. Горло перехватило.

– Иди, девочка, собирай вещи.

Какие там были вещи? Всё казённое, часто купленное на вырост. Но у них в детдоме была традиция – если кого усыновляли-удочеряли, всё, что нравилось другим девчонкам, нужно было отдать. Не жалея ничего. Хоть даже приходилось уходить в минимуме вещей. И приёмные или свои родители (бывало и такое) никогда тому не препятствовали. Только один противоположный случай, как легенду, рассказывали девчонки – это когда младшую Ташкину сестру забирала родная мать. Она тогда скрупулёзно, до вещички, забрала всё, что государство выделило сиротке.

Оказывается, мама тогда написала на Наташку отказную. Так что не было Милке смысла просить маму забрать из приюта и старшую сестру.

Так что даже будь Ташка тогда способной говорить – всё равно бы и крики, и скандал не помогли.

Так что на сестрёнку смысла тоже обижаться не было. Её, наверное, впору было пожалеть, зная, к кому она попала в руки.

Валентина с Наташей уходили из казенного дома, когда прозвенел звонок на перемену. И женщина с девочкой прошли по живому коридору, дети напутствовали: «Удачи, Натаха». «Пиши, что да как…». «Не забывай». «Навести, если сможешь?». Ну и тому подобное. У обоих, когда вышли за ворота, глаза были на мокром месте.

Мамой тётю Валю Наташа стала называть через два года, когда снова свалилась с ангиной (сколько она потом ещё её мучила!). И Валентина за ней ухаживала, отпаивая клюквенными морсами, ставя укольчики в «ягодные места», гладила, засыпающую, по голове, не давая провалиться в горячечный, один и тот же бред, в котором снова были длинные, стометровые ноги, скольжение по чему-то одновременно шершавому и гладкому, страх упасть и разбиться с высоты своего аномального роста.

В девятнадцать лет всё, как отрезало. Больше Ташка не подхватывала ни одной простуды. Она к тому времени уже училась на втором курсе медицинского колледжа, готовилась в выпуску в звании медсестры, и вообще готовилась к врачебному поприщу. По крайней мере, после двух-трёх лет работы, хотела поступить в этот же колледж на фельдшера.

Как раз на её выпускной практике, которая проходила в далеком городе, заболела Валентина. На неё навалилось всё то же, что мучило долгое время приёмную дочь. Только не было рядом никого, кто подал бы воды, вытер со лба холодную испарину, заставил принять лекарство или уколоть, измерить температуру. Наташу дергать не захотела. К врачам тоже не обращалась. Считала себя несокрушимо здоровой. Она так и ушла во сне, остановилось сердце.

Ташке позвонила по оставленному ей телефону, соседка. Примчалась девушка, чтобы похоронить свою вторую, но первую по-настоящему любимую, маму. И вдоволь нареветься.

Двадцатилетие Наталья встречала уже штатной медсестрой районной больницы. И как это часто бывает у медиков низового звена, вторую свою половинку она нашла на дежурстве – в «травму» поступил попавший в аварию шофёр по имени Николай. Неунывающий, несмотря на сложный перелом, парень. «Весёлый молочник» - прозвал его персонал отделения, потому что это в его молоковоз врезался КамАЗ с пьяным водителем.

Уже через год у них с Николаем родилась прелестная золотоволосая дочурка, до боли напомнившая Наташке её младшую сестрёнку. Они так и назвали её – Мила, Людмила, Людочка.

Она не забывала свой детдом, хотя со времени отъезда из него прошло семь лет. Да, девчонки-одноклассницы все давно выпустились, получили своё, положенное в таких случаях от государства жильё, кто-то даже, как и она, успел выскочить замуж. Но оставались ещё и младшие, над которыми они, тогдашние семиклассницы, держали шефство. И вот одна из таких девчушек, готовящихся к выпуску, написала ей, что директриса спрашивала её новый адрес. И вот-вот Ташка получит от неё какое-то важное известие.

Она и получила. Но не от директрисы. От Милки! Она списалась с детдомом и узнала адрес сестры, потом уже написала ей.

«Сестрёнка, здравствуй! Ты прости, что тебе не писала – думала, что ты на меня очень обижена, и оттого не пишешь сама. Оказывается, мама все твои письма рвала или сжигала – говорила, что нечего с тобой поддерживать связь, что ты всё равно меня не любишь и не простишь, что уехала тогда с нею и оставила тебя одну. Наташа, даже если это и так – что я могла сделать? Да и маленькая была совсем, глупая, радовалась, что покидаю стены детдома. Жалела только тебя, больную, ты тогда вроде в больницу попала, да?

Я уж и не помню, что тебе в тех двух письмах писала, когда мне было семь, а потом десять лет. Что-то про большой дом, про братишку, которого родила мама, а потом и сестрёнку. Маленькая такая, красивая, как куколка. Её назвали Алиной, а братец у меня Слава. Алинка растёт красивая, как мама. И очень капризная. А Слава хороший, всегда помогает мне чистить загоны для коровы и кабана, и раньше таскал воду вместе со мной, для бани. Но сейчас дядя Серёжа, мамин муж, и в баню провёл воду, так что теперь легче. Правда, руки теперь у меня болят.

В остальном у меня всё хорошо. Я закончила десять классов, но учиться меня никуда не отправили, мама копит деньги на учёбу Славику и Алине.

Наташенька, можно я к тебе приеду погостить? На денёк? Я так по тебе скучаю. Даже не знаю, узнаешь ли ты меня. Я же тебя, наверное, всегда и везде узнаю. Мы теперь живём совсем недалеко от вас, в Семёновке, переехали. Всего четыре часа на автобусе. Мама работает главным бухгалтером, тоже как и на старом месте, в администрации.

Ты прости, я даже не спрашиваю, можно или нет – просто приеду. Не выгонишь? Я уже и билет купила, на семнадцатое, у нас в кассе автовокзала можно брать заранее.

Целую, твоя сестрёнка Милка».

Продолжение следует…

Автор: Светлана Данилова

Женские истории