Юг

Человек, который сошел с поезда в Перми в 1871 году, носил имя Иван Лугов и был священником в Воткинске, а затем Свято-Троицкой церкви в Перми; в 1933 году один из его внуков, Владимир Лугов, служил секретарем в муниципальной библиотеке на улице Большевистской. По материнской линии его дедом был тот самый Федор Цветков из двадцать восьмой стрелковой дивизии, что погиб в районе Верхнечусовских Городков от штыка белогвардейца в восемнадцатом году. Из этих несхожих линий Владимир Лугов (возможно, сыграла роль татарская кровь) выбрал линию романтического предка. Футляр с выцветшим даггеротипным портретом, старая шашка, счастье и смелость, порой слышимые в музыке пермских татар, годы НЭПа, грабежи и замкнутость развили его своеобразный, но не показной национализм.

Лугов сумел за счет некоторого самоограничения, подделок, угроз и взяточничества сохранить остатки отцовского имения в Бершети; в его памяти запечатлелся ряд вытянутых яблонь и желто-грязный дом, некогда бывший алым, почти полностью разрушенный флигель, вытянутые поскрипывающие сосны и захватывающая громада тайги. Дела, а возможно и лень, удерживали Лугова в городе. Лето за летом он довольствовался мыслею, что владеет имением, и уверенностью, что дом дожидается его на своем месте. В конце июня 1933 года с ним произошел неожиданный случай.

В тот вечер, 29 июня, Лугову удалось достать почти нетронутое, неразрезанное издание «Дореволюционного фольклора на Урале» Бирюкова. Выходя из темного подъезда разрушающегося коммунального дома он сильно приложился лбом к чему-то холодному и неприятному. На улице прохожие с ужасом озирались на него — он потрогал лоб. Пальцы коснулись липкого и теплого — весь лоб был в крови.

Наспех перебинтовавши голову в ближайшей аптеке, Лугов поспешил домой с предвкушением прикоснуться к запретному — издание предназначалось библиотеке, но он, развивший за годы службы слабость к книгам и жажду обладания, взятками и связями выклянчил книгу себе.

Придя домой и поужинав, обнаружил в себе лень и слабость. Лег рано, так и не достав книгу из пиджака.

Ранние утренние лучи палящего июньского солнца выжгли Лугова изнутри. Так до конца и не проснувшись, на него напал жар, который к полудню сделался непереносимым. Квартира, улица, солнце и небо сделались единым пространством — пространством, единственной целью которого было унижение и калечение Лугова. Красные закатные лучи будто бы дарили облегчение, но ночью приходили стены, потолок, пол и постельное белье — они были заодно с солнцем.

Так прошло восемь дней. Восемь дней, смешавшиеся в безумную круговерть коллег, дней, товарищей, ночей и знакомых. Смысл их слов был отдаленно ясен, но не настолько, чтобы мучить себя попытками его разобрать. Слова, речь, вопросы и ответы вклинивались в пекло июньского отчаяния. На восьмой день к шайке солнца подключилась голова Лугова. Пришел врач, и Лугова увезли в больницу на Матвеева.

Под палящим солнцем разбросанные деревянные корпуса все так же сливались, перемешивались и намеревались пробить голову Лугова, доставить ему наибольшее количество страданий и медленно умертвить. Деревья казались мелкими и узкими; зной усиливался вопреки тени.

Лугова обрили и повели по деревянным скрипучим полутемным коридорам, все таким же жарким и обжигающим. За следующие недели Лугов понял, что бывшее в квартире было лишь преддверием ада.

В палате в Лугова воткнули иглу, которая ознаменовала новый этап болезни. К Лугову вернулось восприятие Я. Не здоровое, отодвигающее бред и жар, а уничижительное, гадкое Я. Все существо Лугова противилось ему самому, он отвращался от каждой секунды пребывания в этом теле. Тело и рассудок — все было против него. Гадость естественных нужд, гадость болезни и допустившей ее слабости, гадость от мира и всепроникающих желтых солнечных лучей, которые Лугов давно научился щупать, нюхать и пробовать на вкус.

В те дни Лугов пытался читать или хотя бы думать. В бреду образы уральских сказов смешались с реальностью больницы, воплотились и, как и все прочие, стали заодно с солнцем — мучали и калечили, истязали вопросами, ответами и бесполезными разговорами.

Шестнадцатого июля Лугова выписали. В короткой беседе с сухим хирургом он узнал, что чудом не умер от заражения крови. Лугов умилился, взял томик Бирюкова, с которым не расставался ни на час, не раздумывая сел в трамвай до Перми II. Громыхания, шум, утренняя прохлада и тишина города возвращала Лугову любовь к жизни и веру в будущность.

До поезда оставалось еще шесть часов. Лугов от нечего делать пять раз обошел здание вокзала, заглянул во все закусочные и харчевни. С полчаса смотрел на трамвайное кольцо на вокзальной площали, перегладил всех вокзальных котов (заметно полных); стоял в центре трамвайного кольца, чувствуя ушами и ногами грохот составов, смотрел на вагоны и составлял забавные аналогии о вечности, круговерти и недвойственности. За два часа до отправления пошел на платформу, глазел на проходящие поезда, путейщиков и пассажиров. Строил те же аналогии, трогал все еще неразрезанный томик Бирюкова и чувствовал все хорошее, вечное и правдивое.

Лугов сел в наиболее пустой вагон, поставил чемодан меж колен и достал из пиджака многострадальную книгу. Надумал было читать, но мелькающие пейзажи промышленного пригорода отвлекли его, и весь путь до Бершети он смотрел в окно.

Светило яркое, безжалостное солнце середины уральского лета. Наконец хаотический заводской пейзаж кончился — за окном разлились вольные луга и аккуратные лесопосадки. Слева нависала тайга. Иногда поезд нырял в зелень, и вся красота открытого пространства скрывалась. В такие моменты Лугову особенно приятно думалось о предстоящем визите.

«Юг» — гласила надпись на маленьком здании вокзала. Лугов, всегда представлявший станцию с надписью «Бершеть» (иногда даже более помпезную, чем Пермский вокзал), спросил у пассажиров и сошел.

Кроме приземистого здания вокзала в округе ничего не было — поезд напрягся и тронулся, оставив Лугова одного посреди желто-голубого марева, сейчас уже такого приятного. Позади здания вокзала была такой же приземистый бедный трактир. Лугов, чувствуя радость долгожданного освобождения и воссоединения с наследием предков, решил отобедать тут же, в Бершети, несмотря на страшный вид вывески и отсутствие стекол в окнах.

Внутри за большим столом сидела шумная компания подвыпивших батраков, в углу, держа папиросу одними губами, курил старых татарин. Лугов сел у разбитого окна, через которое задувал знойный сельский ветер и открывался вид на окружающее запустение: домики, не отбрасывающие тени, уставшая скотина, желтые поля и холмистая тайга в отдалении.

Подали сухие котлеты и гадкую сладкую картошку. Лугов ел, запивал квасом и поглядывал на все неразрезанный томик Бирюкова. Еда от общего настроя казалась ему вкуснейшей.

Когда Лугов доедал порцию, в него прилетел хлебный мякиш. Стараясь не замечать неприятностей окружения, он стал усиленнее разглядывать книгу. Прилетел второй, и со стороны батраков раздался взрыв пьяного хохота. Лугов открыл первые разрезанные страницы и старался начать читать. Выходило скверно, и Лугов собрался уходить.

— Товарищ Лугов, не обращайте внимание. Часто так, — стал успокаивать его подошедший хозяин.

Лугову не показалось странным, что к нему обратились по имени. Действие хозяина только раззадорило батраков. Лугов, чувствуя уверенность и умиленность ко всему бершетскому, подошел и спросил, что им нужно.

Встал один из батраков, самый крепкий и пьяный, с узкими глазами и опухшим носом. Посыпался поток брани — мужик старался казаться пьянее и развязнее, чем он был на самом деле. Из-за пояса от выхватил грязный нож с кривой рукоятью и покрутил перед Луговым. Это был вызов.

Бесконечно куривший и почти неподвижный татарин привстал и кинул под ноги Лугову кинжал. Бершеть решила, что Лугов обязан принять вызов. Не замечая испуганного хозяина, он поднял кинжал.

— Пойдем выйдем, — осмысленно крикнул батрак.

Отворяя ненадежную дверь, Лугов вспоминал недолгое нэпмановское прошлое. Он любил пистолеты и язык, — за холодное оружие почти не брался. Кое-как ухватил кинжал. Потом вспомнил деда, свою кажимую принадлежность к Татарии, имение, ждущее его все эти годы, вспомнил стесненные улицы Перми, громаду Бершети, «Дореволюционный фольклор на Урале», свою болезнь, вообразил еще что-то, и страх пропал.

Лугов крепко сжимает нож, которым вряд ли успеет воспользоваться, и выходит на середину дороги.