Янкылма

Меня зовут Виктор Чернецов. Мне тридцать лет, неженат, детей нет. Большую часть жизни прожил в Екатеринбурге, работал программистом в одной из IT-компаний вплоть до последнего времени. На учёте не состоял, к ответственности не привлекался, психических заболеваний не имею. Это так, на всякий случай – все эти подробности никак не относятся к моей истории. Я не любитель писать мемуары, но считаю необходимым рассказать о некоторых событиях в моей жизни, которые начались четверть века назад и обрели неожиданное продолжение в прошлом году.

Начать стоит с самого детства. Я родился в Свердловске во второй половине восьмидесятых годов, в разгар перестройки. Рос слабым и болезненным ребёнком, обычная простуда могла загнать меня в постель на месяц, а то и больше. Родители намучились со мной изрядно – постоянно таскали по врачам, мама неоднократно ложилась со мной в больницу, отец где-то доставал импортные лекарства, стоившие половину его скромной зарплаты, но пользы от этого было мало. Вылечившись, через какое-то время я неизменно заболевал снова. Врачи все как один говорили, что мне нужно укреплять иммунитет и больше бывать на свежем воздухе, желательно пожить какое-то время на природе, в месте с хорошей экологией, которой бывший город Свердловск, только что ставший Екатеринбургом, похвастаться никак не мог. Рекомендовали отправить меня в деревню. Но увы, отправлять было некуда – дачи у нас не имелось, деревенских бабушек и дедушек – тоже, а купить или хотя бы арендовать где-то дом мои родители, классические советские инженеры, напрочь лишённые предпринимательской жилки и с трудом приспосабливающиеся к новым временам, позволить себе не могли. Так что вся природа, которую я видел, ограничивалась побережьем озера Шарташ на окраине города, куда мама водила меня гулять. Неизвестно, чем бы всё это закончилось - возможно, в городе, отравленном заводским дымом и смогом, я вообще не дожил бы до своего восемнадцатилетия, но ситуация сложилась по-иному.

У отца внезапно обнаружилась дальняя родственница - то ли двоюродная тётка, то ли кто-то ещё, живущая в глухой деревне где-то на Северном Урале. Не знаю, почему они не общались раньше и при каких обстоятельствах встретились тогда, но так или иначе она предложила мне пожить у неё. Родители, особенно мама, поначалу были категорически против – глушь, медвежий угол, врачей нет, ближайший телефон в соседнем посёлке, до которого чёрт знает сколько километров, да и родственницу эту они толком не знают. Но она оказалась настойчивой - говорила, что на чистом лесном воздухе и натуральных продуктах я быстро пойду на поправку, что она разбирается в медицине и от лёгких болезней сама вылечит меня за пару дней, а в случае чего-то серьёзного сосед на «уазике» мигом отвезёт меня в больницу. Мой лечащий врач тоже советовал маме соглашаться, говоря, что уехать из города мне просто необходимо, и в конце концов родители уступили. Так я оказался у бабушки Клавы, в деревне со странным названием Янкылма, где в дальнейшем и прошла значительная часть моего детства. Было мне тогда всего шесть лет.

Отец был занят на работе, и к бабушке Клаве со мной поехала мама. Дорога в Янкылму стала одним из тех ярких эпизодов, которые почему-то запомнились мне лучше всего. Стоял июнь. Добирались долго – на поезде с несколькими пересадками до безымянного полустанка, затерянного в североуральской тайге, где нас и встретила бабушка Клава, а также тот самый сосед с «уазиком» - дядя Коля.

Бабушка оказалась маленькой, но подвижной старушкой, похожей на Бабу Ягу, с длинным горбатым носом и бородавкой на щеке. Её лицо при виде меня расплылось в улыбке, но всё равно поначалу я её побаивался. А вот дядя Коля, пожилой, но ещё не старый мужик, заросший густой бородой, сразу расположил меня к себе. Он всё время, пока вёл машину по разбитой просёлочной дороге, шутил и рассказывал про охоту в здешних лесах, что мне было чрезвычайно интересно – настоящий лес и диких зверей я раньше разве что на картинке видел, меня даже в зоопарк не водили. Я слушал, развесив уши, мама же хмурилась – теперь она своими глазами видела, в какую глушь отправляет меня, и это не могло её не беспокоить. Дорога, которая поначалу была довольно широкой, хоть и неровной, привела нас к развилке, где дядя Коля свернул направо, и дальше мы уже ехали по узкой колее, так плотно зажатой между двумя стенами леса, что если бы навстречу попалась другая машина, кому-то пришлось бы давать задний ход – разъехаться возможности не было. Но за весь путь от полустанка до деревни мы не встретили ни одной машины и ни одного человека.

Янкылма оказалась совсем маленькой деревней, домов двадцать от силы, со всех сторон окружённой лесом. Дом бабушки Клавы стоял на самой окраине, точь-в-точь как избушка Бабы Яги – «к лесу задом, ко мне передом», только курьих ножек не хватало. В наступивших вечерних сумерках мне сразу вспомнились страшные сказки про злую старуху с костяной ногой, засовывающую детей в печь на лопате. Помню, я тогда плакал и кричал, что не хочу в этот страшный дом, а мама уговаривала и успокаивала меня, хотя ей самой явно было неспокойно. Бабушка Клава молча стояла на пороге и ждала, и хоть она и улыбалась, это пугало меня ещё больше. Ситуацию спас дядя Коля, который, посмеиваясь в бороду, сказал, что я уже большой и не должен ничего бояться, а если в доме и спряталась злая ведьма или кто-то ещё, то у него есть ружьё. Которое он немедленно и продемонстрировал, вынув из багажника. Мама при виде ружья округлила глаза, а я, напротив, как-то сразу успокоился. Подумалось, что в присутствии этого дядьки с ружьём, пусть и похожего на лешего, никакая Баба Яга действительно и носа не высунет. Мы вошли в дом. Что было дальше, я не помню – сильно устал в дороге и немедленно заснул.

Так и началась моя деревенская жизнь. Детские воспоминания всегда расплывчаты и туманны, временами похожи на сказку – иногда сложно бывает понять, что из этого действительно было, а что вы придумали или увидели во сне. Я постараюсь вспомнить и воспроизвести всё так, как было на самом деле, хотя и не могу ручаться за достоверность – всё-таки два с лишним десятилетия прошло с той поры. Некоторые эпизоды действительно больше напоминают сон – иногда светлый и радостный, а иногда такой, о котором хочется поскорее забыть. И таких эпизодов было немало… Но давайте обо всём по порядку.

Первое время мама провела со мной, но в конце концов ей нужно было уезжать – у неё тоже была работа, которую она не могла оставлять надолго. И опять я рыдал в три ручья и просил не оставлять меня тут с бабушкой Клавой, которую я про себя так и называл Бабой Ягой. И опять успокоился только тогда, когда пришёл дядя Коля с ружьём. Он, похоже, даже в туалет с ним ходил. Как я позже узнал, не просто так – здесь мог и медведь из леса выйти, а могли встретиться и беглые заключённые из разбросанных тут и там колоний. Такие случаи бывали. С этим ружьём, убранным в багажник, дядя Коля и повёз маму всё на тот же полустанок, а я остался совсем один, как мне тогда казалось.

Впрочем, грустил я недолго. Бабушка Клава только с виду была похожа на лесную колдунью, а на деле оказалась добрейшей старушкой, заботившейся обо мне, словно о родном внуке. Очень скоро я к ней привык. Она, конечно, могла и отругать, и пригрозить ремнём, хоть ни разу его и не применила, если я забирался куда не следует – например, убегал к лесному озеру или залезал на крышу дома. Но при этом она разрешала мне то, что обычно запрещали родители – есть много сладкого (а готовила она отлично), поздно ложиться спать, гулять одному по деревне. В общем, мне с ней нравилось.

Дом у бабушки Клавы был большой, просторный, из толстенных брёвен, с огромной русской печью. А вот окна маленькие, плохо пропускающие свет, из-за чего в доме всегда царил полумрак. На стенах – ковры и старые фотографии, под потолком – пучки каких-то трав, которые ещё больше убеждали меня в том, что моя приёмная бабушка – колдунья, только уже не злая, а добрая. Во дворе дома стояла баня и два сарая, в одном из которых хранился всякий хлам, а в другом блеяли козы и хрюкал поросёнок. Рядом – огород. Никакого забора вокруг дома не было, как и вокруг других деревенских домов, только небольшие ограждения вокруг грядок, чтобы скотина не попортила.

Телевизора в доме не имелось. Часто случались перебои с электричеством, иногда на несколько дней, и тогда бабушка Клава с наступлением сумерек зажигала свечи, от которых по углам разбегались жутковатые тени. Мне казалось, что в темноте кто-то есть, кто-то скребётся, шуршит в тёмных закутках, и по вечерам я не отходил от бабушки ни на шаг, да и днём боялся оставаться в доме один, предпочитая проводить время на улице. Бабушка Клава то ли в шутку, то ли серьёзно рассказывала мне про домового, который живёт в подполье (в голбце, как здесь говорили) и которому она каждый вечер ставит туда блюдце молока. Утром блюдце действительно оказывалось пустым. Вероятно, молоко выпивал кот, огромный серый разбойник с порванным ухом, но тогда я действительно верил в домового, боялся его и одновременно хотел с ним встретиться. Несколько раз мне казалось, что я видел какую-то тень, пробирающуюся вдоль стены или выглядывающую из-за печи, но детали я не рассматривал – сразу же с криком бежал к бабушке.

В деревне я оказался единственным ребёнком, да и вообще там жили одни старики – пятидесятипятилетний дядя Коля был самым молодым. Но меня это особо не беспокоило. Со стариками мне было интересно, а им в свою очередь было интересно со мной – своих внуков у большинства из них не было, а если и были, то жили далеко. Я быстро со всеми перезнакомился и каждый день ходил от одного дома к другому. Меня никто не прогонял – либо, сказав пару слов, возвращались к своим делам и не обращали внимания на мои игры, либо поили чаем и рассказывали какие-нибудь истории. Бабушка Клава не возражала – в деревне все друг друга знали, и я постоянно был под присмотром.

Самыми старыми в деревне были супруги Бобылёвы, дед Матвей и бабка Глафира, родившиеся ещё при царе. Лет им обоим было за девяносто, но держались они на удивление бодро – управлялись с немаленьким хозяйством, с огородом и домашней живностью, ходили в лес. Правда, спали до обеда, в отличие от своих поднимающихся с рассветом соседей, из дома выбирались ближе к вечеру. И ложились поздно, дед Матвей иногда до утра сидел на завалинке перед домом и курил трубку с самосадом, до того крепким, что я начинал кашлять, едва приблизившись к деду. Впрочем, при мне он старался не курить.

Бабка Глафира со мной особо не разговаривала, да и с другими деревенскими жителями тоже, она вообще была довольно молчаливой. А вот дед Матвей, напротив, любил пообщаться, сам звал меня в дом и всегда рассказывал что-нибудь интересное о своей бурной молодости или об окрестных лесах. В его доме, правда, я бывать не любил – там было как-то сыро, затхло, пахло плесенью и гнилью, хотя с виду всё сияло идеальной чистотой – бабка Глафира мыла пол по два раза в день. Обычно с наступлением вечерних сумерек мы с дедом устраивались снаружи, на упомянутой завалинке, и он начинал одну из своих историй.

Рассказал он мне, в частности, и о странном названии деревни. Оказалось, что раньше тут жили манси, или вогулы. На вопрос, кто это такие, дед Матвей отвечал коротко - лесные люди. Дед когда-то имел знакомых среди них, даже говорил немного по-мансийски. Жили они не в самой деревне, а просто где-то в здешних местах, деревню построили уже русские, а вот название «Янкылма» – болото, заболоченная местность – осталось. Я удивлялся – никаких болот тут не было, они где-то дальше, за рекой, как говорил дядя Коля, охотившийся там. Тем не менее, по словам деда Матвея, манси называли это место именно так, и название прижилось.

Была у Бобылёвых ещё одна особенность, которая тогда, впрочем, не казалась мне чем-то особо необычным или страшным – они ели сырое мясо. И пили кровь. Нет, не человеческую – на вампиров они были похожи мало, но как-то раз я своими глазами видел, как бабка Глафира, удивительно сильная и крепкая для своего возраста и комплекции старушка, держит за рога козу, а дед Матвей одним движением перерезает животному горло длинным узким ножом и тут же подставляет кружку под струю дымящейся крови, выпивает залпом, снова наполняет кружку и передаёт бабке, которая делает то же самое. Дед говорил, что это полезно для здоровья и что манси-оленеводы тоже пьют оленью кровь, благодаря чему никогда не болеют. Мне было интересно попробовать, но когда я как-то раз спросил деда об этом, тот только головой покачал:

– Мал ты ещё. Незачем тебе.

И то правда, необходимости лечиться кровью у меня не возникало. В деревне я быстро пошёл на поправку, болел только один раз, да и то бабушка Клава быстро поставила меня на ноги своими травяными отварами. Она вообще поила меня какими-то травами каждый день, а иногда брала плошку с горячими углями, кидала на них что-то сильно пахнущее лесом, рекой и влажной землёй, окуривала этим весь дом и меня заодно. Говорила, чтобы лихоманки не пристали. За те несколько лет, что я провёл в Янкылме, я окреп настолько, что и в дальнейшем больше никакие болезни меня практически не беспокоили.

Вообще же деревенская жизнь была на редкость спокойной, монотонной и однообразной, каждый новый день как две капли воды походил на предыдущий, менялись только времена года. Мне, ребёнку, это не казалось проблемой, я всегда находил, чем себя развлечь, а взрослые занимались своими нехитрыми деревенскими делами – летом работали в огороде, пасли коз и овец, косили сено, чинили обветшалые стены домов, зимой вообще большую часть времени спали – старики всё-таки, разве что дядя Коля иногда ходил на охоту. Я же почти всегда проводил время на открытом воздухе – играл на задворках изб, на лесной опушке, ходил за грибами с бабушкой Клавой и на рыбалку с дядей Колей. Иногда убегал купаться на безымянное лесное озеро, хоть бабушка и не разрешала – заблудиться в лесу ничего не стоило. Однако я знал ближайшие леса как свои пять пальцев, а в дальние не ходил – рассказы о волках, медведях и особенно леших (менквах – как называл их дед Матвей) прочно засели в голове.

Про озеро, правда, старик тоже рассказывал – будто там живёт Вит-куль, водяной чёрт, и когда-то давно манси каждый год топили в озере молодого оленя ему в жертву. Несмотря на это, солнечным летним днём на озере, добраться до которого можно было за полчаса по ведущей из деревни тропинке, было совершенно не страшно, и я посещал его регулярно, когда бабушка была слишком занята, чтобы следить за мной. Искупавшись, я обычно ложился на большой плоский камень на берегу, смотрел на верхушки деревьев и проплывающие над ними облака, слушал шум леса и был совершенно счастлив, как могут быть счастливы только маленькие дети и сумасшедшие.

Однако, не все мои детские воспоминания были столь безоблачными. Пару раз, например, я всё-таки заблудился в лесу. Впервые – недалеко от деревни, когда ещё толком не знал окрестности. Меня быстро нашли, но испугаться я успел изрядно. Всыпала мне бабушка Клава тоже соответственно, и ещё долго потом не отпускала одного даже на опушку.

Второй раз был серьёзнее. Мне приспичило сходить к дальней реке, куда дядя Коля водил меня ловить рыбу. Я думал, что знаю дорогу, но во время одинокой прогулки лес вдруг стал выглядеть совсем не так, как с дядей Колей. Я обнаружил, что не понимаю, куда идти. Пытался какое-то время упрямо двигаться вперёд, потом повернул назад, но к знакомым местам выйти так и не смог. Между тем уже смеркалось, а в лесу, под огромными разлапистыми елями вскоре стало совсем темно. Вот тут я испугался по-настоящему. Сумеречный лес жил своей жизнью, и в каждом шорохе мне чудились шаги подкрадывающихся чудовищ. Старый обгорелый пень представился мне менквом – остроголовым мансийским лешим из рассказов деда Матвея. Показалось, что пень зашевелился, и я в ужасе бросился бежать. Но убежал недалеко – впереди оказался овраг, и со дна этого оврага в моём детском воображении поднималось что-то большое, тёмное и такое страшное, что я хотел было закричать, но не смог издать ни звука. Не в силах больше стоять на ногах, я упал на четвереньки и пополз прочь от этого ужасного места, потом всё-таки поднялся и помчался сквозь заросли папоротника. Бежать, однако, было некуда – окончательно стемнело и чудища мерещились повсюду. Я забился под корень поваленного дерева и сидел там, плача и дрожа от страха, пока не провалился в забытье.

Нашёл меня дед Матвей. Он, несмотря на возраст, прекрасно ходил по лесу даже ночью. Я смутно помню, как передо мной бесшумно возникла высокая тёмная фигура, протянула руку, показавшуюся пугающе холодной, и знакомым голосом произнесла:

- Пошли! Нагулялся, бродяга.

Обратная дорога выпала из моей памяти. Следующее воспоминание – я уже дома, лежу в постели в своём углу за печью, а дед Матвей и баба Клава о чём-то шепчутся на кухне. Возможно, мне это приснилось или просто показалось, но по-моему, говорили они не по-русски, а в их разговоре несколько раз прозвучали слова «менкв» и «савынкан».

Савынканом, опять же на мансийский манер, называлось деревенское кладбище. С ним у меня тоже связаны не самые приятные воспоминания, оно всегда пугало меня. Бабушка Клава ходила на кладбище регулярно и часто брала меня с собой. После каждого такого похода я несколько дней не мог нормально спать.

Про кладбище стоит рассказать особо. Оно располагалось не на краю деревни, а в стороне, довольно далеко в лесу. Идти нужно было часа три, поход туда и обратно занимал целый день, так что после этих прогулок я буквально валился с ног от усталости, несмотря на то, что привык много ходить. Узкая тропинка долго петляла через самую чащу леса, потом деревья расступались и взору открывалась окружённая вековыми елями поляна, по которой то тут, то там были разбросаны невысокие продолговатые деревянные домики с двускатными крышами, крытыми корой, такого размера, чтобы внутри мог поместиться лежащий взрослый человек и ещё осталось немного места. Это и был савынкан.

До этого я никогда не бывал на кладбищах и не знал, как они должны выглядеть, так что не удивлялся отсутствию крестов, памятников и оградок. Бабушка Клава рассказывала, что кладбище изначально было мансийским, а когда пришли русские, они тоже стали хоронить своих умерших по обычаю манси. Она показывала мне мансийские могилы в дальнем конце савынкана – древние, поросшие мхом, с провалившимися крышами, но ещё стоящие. Много позже, уже будучи взрослым, я специально читал о погребальных традициях манси – оказалось, они кладут умерших без гробов в неглубокую яму или даже прямо на землю, а потом строят над ними такие вот домики – сопам. Также упоминалось, что к настоящему времени этот обычай уже почти не практикуется, и большинство манси перешли на захоронение по русскому обряду. В Янкылме, выходит, всё было наоборот.

Тогда, конечно, я всего этого не знал. Бабушка говорила, что в этих домиках, которые в деревне называли по-русски – домовинами, «живут мёртвые». Я не понимал – как так живут, если они мёртвые? Но бабушка Клава действительно обращалась с ними, как с живыми. Несмотря на то, что на домовинах не было никаких надписей, она знала почти всех умерших по именам, знала, кто где лежит (живёт?), даже могла вспомнить некоторых манси, хотя они, по её словам, умерли ещё до её рождения. Приходя на кладбище, она всегда здоровалась с ними, разговаривала с каждым покойником, мимо могилы которого проходила, и иногда мне казалось, что они ей отвечают – шумом ветра в кронах деревьев, карканьем ворон, а то и едва различимым шёпотом на грани слышимости, который будто звучал прямо из домовин. Можно представить, какое впечатление на меня всё это производило.

Бабушка Клава прибиралась на могилах, иногда поправляла какую-нибудь покосившуюся доску, а потом начиналось основное действие – кормление мёртвых. В каждой домовине сбоку было небольшое окошко, закрытое какой-нибудь деревяшкой, а то и просто заткнутое старой тряпкой. Бабушка открывала эти окошки и ставила внутрь еду – хлеб, пироги, молоко в чашках. Эти чашки она предварительно оттуда и вынимала. Протирала пучком травы, наполняла молоком из банки и ставила обратно. Делала она это не со всеми могилами, а только с некоторыми – у других умерших, как объясняла она мне, есть своя родня, которая делает то же самое.

Впечатлительное детское воображение рисовало жуткие картины – вот мертвец приподнимается в своём тесном жилище, хрустит высохшими костями, нащупывает в потёмках истлевшей рукой кусок хлеба или пирога и начинает есть. Мне казалось, что я действительно слышу шорох внутри домовин, голодное урчание и обрывки невнятных слов. Я разрывался между желанием убежать подальше и боязнью отойти от бабушки больше чем на два шага. Впрочем, имелась и доля любопытства – как-то раз я, преодолевая страх, подошёл к одной из домовин вплотную и заглянул в незакрытое окошко. Внутри было темно и ничего не видно, но даже сейчас, вспоминая царивший в могиле мрак, такой глубокий и неживой, я готов поклясться, что оттуда на меня кто-то смотрел. Я не мог увидеть его, а вот он меня – видел.

Бабушка Клава оттащила меня от домовины за шиворот и сказала, что если я ещё раз суну туда нос, она набьёт мне полные штаны крапивы. Впрочем, жгучее проклятие всех маленьких мальчиков не понадобилось – желания повторить эксперимент у меня больше не возникало.

Однажды на савынкане появилась новая домовина.

– Бабушка Аксинья сюда переехала, – сказала Клавдия Никифоровна, – Теперь и ей еду носить будем.

Я помнил Аксинью Ивановну, жившую по соседству с дядей Колей. Она ещё пасла коз на лесной опушке и регулярно угощала меня свежим козьим молоком. А теперь она здесь, и я больше никогда её не увижу – только свежеоструганные доски её нового жилища. Жилища-нежилища. Так я впервые столкнулся со смертью.

Обратно шли обычно уже в потёмках. Бабушка заблудиться не боялась, лес она знала получше иного охотника. Шелестели деревья, перекликались ночные птицы, шуршали в опавшей хвое какие-то мелкие зверьки, а мне всё чудилось, что это ползут за нами мертвецы, прячутся в густых тенях, глядят из-под широких листьев папоротника. Но ближе к дому страх отпускал, да и усталость брала своё, и едва добравшись до постели, я проваливался в сон.

Однако зловещие образы настигали меня и в сновидениях. Непосредственно после походов на кладбище я слишком уставал и, как правило, спал без снов, но вот потом… Иногда савынкан являлся мне в самых настоящих кошмарах, всегда с одним и тем же повторяющимся сюжетом. В них мы снова шли на кладбище, но уже всей деревней, ночью, с фонарями и факелами. Возглавляли процессию Бобылёвы, дед Матвей вёл на верёвке козу, а бабка Глафира несла большую корзину, накрытую тряпкой. За ними уже шли все остальные. В лесу завывал ветер, трещали под чьими-то ногами ветки, что-то большое и тёмное бродило в стороне, вздыхало и ворчало. Фигуры людей, безмолвно идущих вереницей по лесной тропе, сами больше походили на поднявшихся из могил мертвецов, чем на живых.

На савынкане теперь не было и намёка на умиротворяющую кладбищенскую тишину. Мёртвые в домовинах хрипели, стонали, скребли ногтями по стенам и крышам, просовывали сквозь щели руки, пытаясь ухватить меня за одежду. Пришедшие, не обращая внимания на жуткую потустороннюю какофонию, становились около могил своих родственников, зажигали свечи. Дед Матвей вытаскивал приведённую козу в самый центр савынкана и так же, как тогда во дворе своего дома, перерезал ей горло. Остальные по очереди подходили к ней, наполняли козьей кровью маленькие чашечки и просовывали их в окошки домовин. Оттуда доносилось довольное урчание и чавканье. Затем козу разделывали, буквально разрывали на куски в считанные минуты, и ошмётки парного мяса отправлялись туда же. Пирующие мертвецы уже не хрипели, а выли, словно стая бешеных волков, живые что-то пели вразнобой на непонятном языке, а дед Матвей с бабкой Глафирой жадно обгладывали оставшиеся от убитой козы кости.

После таких снов я просыпался в холодном поту, меня трясло и я ещё долго не мог успокоиться. Бабушка Клава утешала меня, отпаивала травами, и со временем я приходил в себя, разве что ещё несколько дней старался не ходить к деду Матвею. К счастью, эти кошмары снились мне нечасто, но раз пять-шесть точно случались, повторяясь во всём, кроме незначительных деталей – например, вместо козы была овца. Страшнее всего было, когда однажды это оказался человек – какой-то незнакомый мужик со связанными за спиной руками, которого дед Матвей точно так же тащил на верёвке, а сзади шёл дядя Коля и пихал его в спину стволом ружья. Этот сон, в отличие от остальных, оборвался раньше, и что стало с тем человеком, я так и не увидел, но был уверен – его вели на савынкан, чтобы, как козу, убить, разделать и скормить мертвецам.

Но так или иначе, с наступлением нового дня ночные кошмары рассеивались, и я быстро забывал о них, убегая на опушку играть с моими воображаемыми лесными друзьями. Много ли ребёнку для счастья надо? Дни шли за днями, родители периодически навещали меня – первые два года я практически безвылазно провёл в Янкылме. Потом, в возрасте восьми лет, пошёл в школу и стал приезжать только на лето, а в дальнейшем и эти поездки прекратились – родители стали зарабатывать больше и отправляли меня отдыхать то в лагерь, то в санаторий, то ещё куда-нибудь. Постепенно деревенское детство стиралось из памяти, и воспоминания о нём сменялись новым впечатлениям из совсем другой реальности, в которой не было места ни шёпоту вековой тайги, ни бабушкиным пирогам с клюквой, ни страшноватым сказкам деда Матвея. И уж конечно, кошмарам про оживающих мертвецов.

Дальше рассказывать особо нечего – моя жизнь почти ничем не отличалась от жизни миллионов моих сверстников. Учился в школе, потом поступил в университет, получил диплом, пошёл работать в какой-то офис. Особо много денег не зарабатывал, но на жизнь хватало, даже машину смог купить. Когда мне было двадцать пять, родители погибли в авиакатастрофе – полетели в отпуск в Египет и самолёт упал в море. Это, конечно, было тяжёлым ударом для меня, я начал пить, один раз попал в больницу после пьяной драки, но со временем оправился, и даже постепенно научился снова радоваться жизни. Вот только личная жизнь как-то не сложилась – ни с одной девушкой не встречался дольше полугода. Впрочем, об этом я не беспокоился, считая, что ещё успею наверстать упущенное. В Янкылму я больше никогда не ездил и бабушку Клаву не видел, да и не вспоминал о ней почти. До тех пор, пока однажды почти забытое детство не ворвалось в мою жизнь снова.

Примерно год назад, дождливым сентябрьским вечером у меня раздался телефонный звонок. Номер был незнакомым.

– Здравствуй, Витя. Не знаю, вспомнишь ты меня или нет… Это Боровецкий, Николай Степанович. Из Янкылмы.

∗ ∗ ∗

риглашать к себе домой человека, которого не видел почти двадцать лет, я всё же не решился, да он и не настаивал, так что мы встретились в одном из городских кафе. Дядя Коля изменился – сильно постарел, сбрил бороду и сменил камуфляжный охотничий костюм на старомодный пиджак. И ещё он перестал улыбаться – выглядел не то чтобы хмурым, но каким-то озабоченным и неуверенным. Я списал это на непривычную для него атмосферу большого города – ведь он всю жизнь прожил среди лесов.Мы пили чай и вспоминали былые времена, деревню, соседей. Воровато оглядываясь, словно делает что-то неприличное, дядя Коля заказал водки. Я подумал и сделал то же самое – не пить же ему одному.

– И всё же как вы… Как ты нашёл меня? – спросил я, когда мы выпили за встречу.

– Ну, это было несложно, – впервые улыбнулся дядя Коля, – У меня тут племянница в паспортном столе работает. И потом, Клавдия Никифоровна… Бабушка Клава переписывалась с твоим отцом, пока он был жив.

– Так ты знаешь? – удивился я, – Ну, в смысле, про родителей?

– Конечно, - кивнул дядя Коля, – Я же говорю, они переписывались. И по телевизору тогда про этот самолёт всё время передавали. Да, Витька, нелегко тебе было…

Мы помолчали. Николай Степанович снова наполнил рюмки, выпили, не чокаясь. Я подумал, что отец никогда не говорил мне ни о каких письмах от бабушки Клавы. Хотя, может, не считал это важным.

– Так вот, собственно, я чего приехал-то, – продолжил разговор дядя Коля, – Клавдия Никифоровна месяц тому ушла на савынкан.

Полузабытое слово резануло уши. Я вздрогнул. Как настоящие, предстали передо мной поросшие мхом древние домовины…

– Что… В смысле, умерла?

– А, да, да… Просто у нас не говорят «умереть», я привык…

Я сделал скорбное лицо. На самом деле никаких особых эмоций я не испытал, ведь бабушку Клаву почти не помнил. Только удивился про себя, как долго она прожила – ведь лет ей должно было быть не меньше, а то и больше, чем тогда было деду Матвею. Они там в Янкылме что, все такие долгожители?

Дядя Коля между тем продолжал:

– Вы с отцом были у неё единственными живыми родственниками. А теперь только ты остался. Так что свой дом она завещала тебе.

Вот тут я задумался. Дом – это, конечно, хорошо, только что с ним делать? Никакого желания переезжать в Янкылму у меня не было, да и как на дачу туда ездить – тоже, уж очень далеко и неудобно. А пытаться продать старый дом в полузаброшенной деревне, куда даже транспорт не ходит – дело не особо перспективное. Там вообще хоть живёт ещё кто-то?

Последний вопрос я задал вслух.

– А как же? Живём помаленьку. Кто-то уходит, кто-то приходит, – туманно ответил дядя Коля, – Ты, Витёк, вот что. Я понимаю, что свалился тут как снег на голову, а ты молодой, у тебя своя жизнь, девки, то-сё. Но ты всё же приезжай к нам в Янкылму. Посмотришь дом, поживёшь с недельку, вспомнишь детство, а там и решишь, что дальше делать. Захочешь продать – продашь, покупателя найдём. А захочешь остаться – останешься. Самому, поди, город-то надоел уже. Ну, давай ещё по одной.

Я не очень поверил ему насчёт покупателя, но сама идея вырваться из города хоть ненадолго показалась мне интересной. Этим летом я так и не был в отпуске – накопилось очень много работы. А сейчас как раз неожиданно образовалось относительное затишье, и выбить у шефа неделю-другую было вполне реально. Погода стояла пока ещё тёплая, машина у меня была, так что сутки трястись в поезде не пришлось бы. Не откладывая дела в долгий ящик, на следующее утро я позвонил дяде Коле, остановившемуся у племянницы, и сказал, что согласен.

А стоило бы отключить телефон и сменить место жительства, желательно уехать в другой город, чтобы он никогда меня не нашёл.

От идеи ехать на машине пришлось отказаться – дядя Коля сразу сказал, что мой «хендай» там не пройдёт – дороги за двадцать лет лучше не стали. Сам он, как оказалось, приехал на поезде, причём от деревни до станции шёл пешком – его старый «уазик» давно уже был не на ходу, а новую машину он так и не купил. Я представил себе, как почти восьмидесятилетний старик ковыляет двадцать с лишним километров по размытой осенними дождями просёлочной дороге, и мой энтузиазм относительно поездки резко уменьшился. Но отступать не хотелось, тем более что насчёт отпуска я уже договорился. В итоге мы, как и в первый раз с мамой, отправились на поезде.

Ехали долго. Дядя Коля большую часть времени спал, а я смотрел в окно и вспоминал всё, что мог извлечь из глубин памяти о том отрезке моей жизни, который, казалось, безвозвратно канул в пучину времени. За окном проплывали леса – сначала берёзовые и смешанные, уже одевшиеся в золотой осенний наряд, потом в основном хвойные, тёмно-зелёные, среди которых лишь изредка желтели облетающие на зиму лиственницы. Чем дальше, тем меньше было остановок, реже попадались деревни и гуще становилась тайга. Мы въехали на Северный Урал, древнюю землю народа манси, ныне малочисленного и почти смешавшегося с русскими. Но здешние озёра, реки и горы помнили прошлое этой земли – почти все они носили мансийские названия: Ворья, Ялпынтур, Ойка-сяхыл… И Янкылма.

Неожиданные сюрпризы между тем продолжались – вскоре выяснилось, что на нужную станцию мы прибудем ночью. Дядю Колю, похоже, абсолютно не смущала перспектива несколько часов идти через лес в полной темноте, а вот я, мягко говоря, слегка напрягся. Предложил было выйти раньше и переночевать в какой-нибудь деревне, а потом доехать днём на другом поезде – на полустанке «какой-то-там-километр», где нам предстояло выходить, не было ничего, кроме столбика с указанием этого самого километра. Но дядя Коля сказал, что другого поезда не будет – по этой ветке ходит только один. В следующий раз пойдёт через сутки и в то же самое время. В свою очередь, он предложил переночевать прямо в лесу, похлопав себя по рюкзаку и сказав, что там есть всё, что нужно. Других вариантов не наблюдалось, и я вынужден был согласиться.

Часть 2>