Выступления Шостаковича — комментарии музыковеда

«Я слуга своих слушателей… стремлюсь к этому» Дмитрий Шостакович 

Шостакович не обладал ярким талантом оратора, не был выдающимся музыкальным критиком – об этом он сам неоднократно говорил в своих выступлениях. Не все, что ему приходилось произносить с высоких трибун и перед микрофоном, отражало личную позицию (равно как и подписанные его именем печатные высказывания) – положение «первого композитора СССР» порой оборачивалось непосильным грузом, который приходилось взваливать на себя; в таких случаях островом духовной чистоты оставалась только музыка. Тем более ценны для нас те сохранившиеся выступления, беседы и интервью, в которых Шостакович предстает по-настоящему искренним и правдивым. Простые, даже обыденные слова, испещренная междометьями, быстрая и нервная, «на повышенных тонах», речь – эти записи добавляют неброские, но необыкновенно важные черточки к портрету его сложной и многогранной личности, в музыке и судьбе которой отразилась трагическая глубина эпохи. 

«Вся страна замолкает. На улицах приостанавливается движение. В чем дело? Говорит Ленинград. Голос, хорошо известный каждому русскому. И имя, тоже известное всему миру, – Дмитрий Шостакович». Так свидетельствует французский журналист и писатель-антифашист Жан-Ришар Блок, который в годы Второй мировой войны вещал из Москвы для оккупированной Франции. 

Так 17 сентября 1941 года слушала страна знаменитую речь Дмитрия Шостаковича из Ленинграда. Пожалуй, это краткое выступление лучше всего отражает внутренний облик Шостаковича. Скупыми словами, голосом, лишенным какой бы то ни было ораторской мелодекламации, он «по-деловому» сообщает о своем новом сочинении, которое спустя год облетит весь мир и всколыхнет сердца миллионов людей, говорит о жизни своих коллег в Ленинграде, в те дни уже зажатом в блокадное кольцо. По меткому замечанию легендарной Ольги Берггольц, всю блокаду служившей на ленинградском радио, в его речь нельзя было добавить «ни одной пафосной строки». Она вспоминала, что Шостакович «говорил с большим внутренним волнением, голос его звучал чуть суховато, но был четок и абсолютно спокоен». В тот же вечер он играл ленинградским музыкантам законченные две части Седьмой симфонии…

Другие представленные выступления композитора относятся к мирному времени.

Одним из интереснейших фонодокументов своей эпохи является и зафиксированное на пленку выступление на Молодежной секции Союза композиторов СССР. «…Словно снова воочию видишь его там, в нашем старом здании Союза на бывшей третьей Миусской улице – пишет музыковед Лиана Генина, – оживленного, радующегося весне, полного неистребимой творческой силы, очень далекого еще от старости человека. Видишь, как с наслаждением затягивается он папиросой (“Разрешите, я покурю все-таки немножко”; легкий треск вспыхнувшей спички). А главное – и это уже без всяких иллюзий, по выражению поэта “памяти повторного кино” – слышишь его живой голос. В сущности беседа с молодежью – сразу несколько разговоров, и все важны одинаково […]

Поразительна эта беседа по масштабности поставленных вопросов, предельной искренности тона. А всего-то и было заседание творческой сессии! И в этих, и во всех других отношениях беседа с молодежью подобна своеобразному автопортрету: здесь подытожены, законченно сформулированы важнейшие для Шостаковича понятия, критерии, меры эстетической и гражданской ценности творческого труда».

Почувствовав дыхание «оттепели», Шостакович с радостью откликнулся на желание молодых коллег поговорить о насущных проблемах композиторского творчества – без казенных штампов и мертвых идеологических догм. Полгода назад он пережил смерть жены и еще долго не мог оправиться от этого удара; но здесь, посреди молодежи он и вправду кажется помолодевшим. 

Начиная с 1949 года Шостакович часто выезжал за рубеж, представляя Советский Союз в официальных делегациях. В таких случаях ему чаще приходилось высказывать позицию государства, нежели говорить от своего имени. Но совсем иным представал Шостакович на музыкальных фестивалях – там, где «без протокола» и цензуры мог радоваться общению с иностранными коллегами и знакомству с новыми сочинениями. 

Фестиваль «Варшавская осень», основанный в 1956 г., стал одним из крупнейших международных форумов современной музыки. Для стран «социалистического лагеря» он был, по сути, единственным островком музыкальной свободы, куда проникали новинки западноевропейского и американского музыкального авангарда. Недавно закончив первый виолончельный концерт, Шостакович посетил «Варшавскую осень» в 1959 г. с особым чувством: он не забыл о своих польских корнях (его прадед по отцовской линии был выслан в Сибирь за участие в варшавском восстании 1830 г.). В 1927 г. он как пианист участвовал в I Международном конкурсе имени Ф. Шопена, где был удостоен почетного диплома. Для Шостаковича Варшава была городом ярких юношеских впечатлений, надежд и разочарований, городом, окруженным в воспоминаниях романтическим ореолом. 

Интервью, данное известному польскому композитору и музыковеду, профессору Варшавской консерватории и главному редактору журнала «Muzyka» Витольду Рудзиньскому, интересно подробной оценкой «Варшавской осени»; она серьезно отличалась от официальной «рецензии» на фестиваль, опубликованной за подписью Шостаковича в ноябрьском номере журнала «Советская музыка». 

В 1962 г. музыкальная часть крупнейшего в Европе Эдинбургского фестиваля была полностью посвящена творчеству Дмитрия Шостаковича (такой монографический подход был в то время традицией фестиваля). Новый художественный руководитель фестиваля, страстный любитель музыки лорд Джордж Харвуд лично ездил в Москву, чтобы пригласить композитора в шотландскую столицу. В течение трех недель в Эдинбурге исполнялись шесть симфоний (в том числе, недавно «реабилитированная» Четвертая), восемь квартетов, редакция «Хованщины» Мусоргского, сделанная Шостаковичем, и много других произведений (включая ранние опусы, которые сам автор не слышал уже много десятилетий). 

Вернувшись в Москву, Шостакович с неподдельной искренностью признавался: слушание такого количества своей музыки оказалось для него тяжелым испытанием. Впервые в жизни перед ним развернулась своего рода антология собственного творчества, заставив многое пережить заново, по-новому взглянуть на иные сочинения. Не все исполнения полностью удовлетворили его; но главной причиной переживаний было собственное творчество: сомнения, воспримет ли зарубежный слушатель то, что он написал для совсем иной публики, отзовется ли в сердцах музыка, сочиненная в другие времена… С отрадой вспоминал композитор о знакомстве с оперой Прокофьева «Игрок»; а самым радостным впечатлением стала встреча с коллегой – Бенджамином Бриттеном, который произвел особое впечатление на Шостаковича разносторонностью композиторского, дирижерского и исполнительского талантов. Это знакомство позже переросло в искреннюю дружбу. 

Основной «блок» представленных на диске речей относится к 1970-м годам – завершению жизненного пути Дмитрия Шостаковича. И в творчестве, и в мыслях он все чаще обращается к прошлому, к воспоминаниям о встречах с дорогими ему людьми. 

В небольшом рассказе «Моя работа в кино» он вкратце очерчивает почти полувековой опыт работы с кинематографом, говорит о важной роли, которую играет в его деятельности творческое взаимодействие с этим искусством; о работе с выдающимися режиссерами. В год записи интервью на экраны СССР вышел фильм «Король Лир», вторая после «Гамлета» экранизация Шекспира, осуществленная Григорием Козинцевым вместе с давним другом и соратником Шостаковичем. Впереди были новые совместные планы – в частности, экранизация «Петербургских повестей» Гоголя. Но «Королю Лиру» суждено было стать последней киноработой композитора… 

Очень кратким был период сотрудничества Шостаковича с гением отечественного театра Всеволодом Мейерхольдом. Но эти несколько месяцев 1928 г., когда юный композитор жил в квартире режиссера, оставили неизгладимый след в формировании его личности и творческого стиля. Шостакович разделял не все эстетические принципы Мейерхольда, но важнее был сам его облик человека и творца, мощный поток исходившей от него творческой энергетики; полная, до изнеможения, самоотдача, разносторонняя и многоплановая работа над каждым новым спектаклям, величайшая ответственность за малейшую деталь, за любой штрих… «Мне хотелось быть на него похожим», – признавался композитор. «Реабилитация» имени и наследия Мейерхольда, ставшего одной из жертв сталинских репрессий, необычайно радовала Шостаковича, который настаивал на возобновлении одного из его последних спектаклей – «Пиковой дамы», в свое время вызвавшей горячие споры. 

Представленное здесь интервью никогда не публиковалось в полном виде, его фрагменты были напечатаны в журнале «Советская музыка» (1974 № 3) среди других публикаций, посвященных Мейерхольду. Оно имеет особую ценность еще и потому, что собеседником Шостаковича был режиссер и сценарист Леонид Варпаховский – научный сотрудник театра Мейерхольда в 1930-е гг., посвятивший Мейерхольду немало страниц в своей книге «Наблюдения. Анализ. Опыт». В 1936 г. Варпаховский был арестован и провел 17 лет в ГУЛАГе. Малоизвестен факт, что мечтой Мейерхольда была постановка «Леди Макбет Мценского уезда»; скупо, но выразительно звучит рассказ Варпаховского о его последней встрече с режиссером в день ареста. Однако наиболее ярко характеризует Мейерхольда эпизод с пожаром в его квартире; вызвав пожарных, режиссер первым делом бросился спасать папку с рукописями Шостаковича…

В 1973 г. композитор предпринял последнее заграничное путешествие. Из Дании, где ему была вручена премия фонда Соннинга, он отправился в Гавр, откуда теплоход «Михаил Лермонтов» доставил его в США. Третья по счету поездка в Америку была связана с вручением Шостаковичу звания почетного профессора Северо-Западного университета в Эвенстоне (близ Чикаго). На торжественной церемонии звучала «Праздничная увертюра». Во время поездки композитор прошел обследование в больнице в Вашингтоне; однако надежды на американскую медицину не оправдались – врачи признались И.А. Шостакович, что бессильны помочь ее мужу… 

Это был период «разрядки» в отношениях двух великих держав после визита руководителя СССР Л. Брежнева в США. В открывшейся перспективе плодотворного культурного сотрудничества между странами визит Шостаковича вызвал небывалый интерес в самых различных кругах американского общества. Оба интервью, взятые у композитора в США, содержат ценнейшие признания. Более краткое, записанное в Нью-Йорке с участием искусствоведа, специалиста по киномузыке Ройала Брауна, интересно воспоминаниями о неоконченной опере «Игроки» (Шостакович процитировал ее в Альтовой сонате), ироничным ответом на вопрос об использовании инструмента в процессе сочинения («работаю головой, а не руками»), мечтами о неосуществленной «киноопере», которая давала бы композитору безграничные возможности для творческой фантазии. Слышно, как нервничает Шостакович после «неудобного» вопроса о возможных препятствиях в исполнении его сочинений в СССР… 

Своеобразным эстетическим завещанием Шостаковича можно назвать 45-минутную беседу в студии Чикагского телевидения, которую вел профессор теории композиции Северо-Западного университета и музыкальный консультант Чикагского симфонического оркестра Аарон Парсонс. Это интервью «уникально по лаконичности и отграненности выраженных в нем важнейших составляющих жизненного кредо художника» (Л. Генина). 

Различные вопросы, касающиеся, в основном, последних симфоний (вокального элемента и подбора стихотворений в Четырнадцатой симфонии, цитирования «чужой» музыки и наличии программы в Пятнадцатой, значения национальных и фольклорных элементов), невольно сводятся к главной проблеме –тайне творческого процесса. И здесь композитор оказался удивительно немногословен: он совершенно не мог объяснить, почему он написал музыку так, а не иначе. Свои собственные решения невозможно обосновать рациональным анализом – лишь сослаться на чувство «острой необходимости» сделать все именно так, как сделано. Будучи уверен в жизнеспособности симфонического жанра, как и всех других родов академической музыки, он смущен вопросом о своей «роли в ХХ веке» – «Если какой-то след останется от моей музыки, я буду, конечно, счастлив…». Для него первейшее значение имеет чувство контакта с аудиторией – «Я слуга своих слушателей».

Эти безыскусные откровения композитора, задолго до смерти ставшего живым классиком, вызвали в одном из интервьюеров «острое чувство теплоты и восхищения». То чувство, с которым описал внешний облик Шостаковича Евгений Евтушенко в посвященном ему стихотворении:

…На сцене 

стоит очкастый человек — не бог. 

Неловкость — в пальцев судорожной сцепке 

И в галстуке, торчащем как-то вбок. 

Неловко он стоит, дыша неровно. 

Как мальчик, взгляд неловко опустил. 

И кланяется тоже так неловко. 

Не научился. Этим победил.

Автор: Борис Мукосей