«Все лучшие вещи начали легко ломаться»

С началом войны начали происходить изменения в различных сферах российской жизни — от экономики до образования. Однако в науке РФ сложности встречались и раньше. «Сирена» поговорила с гендерной исследовательницей и PhD-кандидаткой Школы славянских и восточноевропейских исследований Университетского колледжа Лондона Эллой Россман о том, что происходило в российской науке до вторжения в Украину и как эта сфера развивается сегодня

— Вы занимаетесь историческими исследованиями. Расскажите, как удавалось развиваться в этой сфере до начала войны и что изменилось после?

— До начала войны я училась и писала диссертацию в Вышке [Высшая школа экономики, ВШЭ]. Там же преподавала на Факультете гуманитарных наук, работала в исследовательском центре. В целом в этот период заниматься наукой было можно, хотя моя сфера — гендерная история — часто вызывала ухмылку у коллег и странные реакции с утверждением, что такой научной области не существует.

Ситуация изменилась примерно в 2020 году, когда в Высшей школе экономики начались серьезные проблемы, связанные с политическими делами после лета 2019 года [руководство вуза запретило студентам и преподавателям упоминать связь со ВШЭ при обсуждении политики, репрессиям подверглись преподаватели и студенты, собиравшие подписи в поддержку фигуранта «московского дела» Егора Жукова, журнал Doxa лишили статуса студенческой организации]. Тогда студенты активно участвовали в протестах, и на университеты начали давить, чтобы они контролировали учащихся и политически активных преподавателей. Началось сильное политическое давление, из-за чего исследователи и преподаватели стали более осторожными. Появилось ощущение, что многие из них были в большей степени заняты спасением себя, чем какими-то исследованиями.

То есть еще до февральских событий были проблемы: если ты занимался чем-то, что считается политическим, а гендер — это одна из таких тем, то было сложно развиваться в этом, а когда началось давление на вузы, то это усилилось. И так как я активно протестовала против увольнения преподавателей, то было понятно, что у меня будут проблемы с развитием карьеры в этом месте. Тогда в 2020 году я начала поступать на зарубежные исследовательские программы и с 2021 года пишу диссертацию в Великобритании. 

— Ощущалось ли идеологическое давление на вашу тему, касающуюся гендера и истории?

— Давление в гуманитарных исследованиях проявлялось по нескольким направлениям. Во-первых, если ты занимался активизмом, какой-то политической деятельностью или просто публиковал политические высказывания в своих соцсетях, то это могло очень сильно подпортить твою исследовательскую карьеру. В Высшей школе экономики и в Школе культурологии в частности администрация неоднократно делала выговоры за посты и за подписывание открытых писем, а потом перестала продлевать контракты политически активным сотрудникам. 

Во-вторых, усилился контроль за попытками преподавателей защитить собственные права. Например, за участие в независимом профсоюзе «Университетская солидарность» и противостояние незаконным увольнениям преподавателей можно было лишиться своего рабочего места. В-третьих, были определенные темы, которые считались опасными: исследования протестов, автократий. При согласовании темы моей кандидатской диссертации из названия пытались убрать слово «гендер», и для этого даже созывался академический совет.

— По мере усиления такого давления появлялись ли альтернативы для исследователей? Насколько я знаю, часть уволенных из академии преподавателей основали независимый «Свободный университет».

— До того, как я уехала, мы с коллегами 2 года в России делали «Антиуниверситет». Нашей задачей было не просто создание независимого пространства, где можно работать тем, кого вышвыривают из академии. Мы в том числе хотели создать такое место, где возможна критическая дискуссия об академии самой по себе, потому что без этого развитие образования и исследований невозможно. У нас были коллаборации с Сахаровским университетом, с Центром «Мемориал». Мы делали очень интересный курс про диссидентство с приглашенными исследователями со всего мира, говорили о репрессиях, гендерных исследованиях, независимой журналистике, о деколониальности и были по сути международной институцией.

— Этим удавалось заниматься свободно?

— У нас бывали случаи, когда происходили странные вещи. Например, мы проводили мероприятие про Крым, и у Яна Сурмана, одного из организаторов и сооснователей «Антиуниверситета», неожиданно одновременно сломались компьютер и телефон. На само мероприятие пришли странные люди. Однако в целом в 2020-м – начале 2021 года мы еще могли заниматься такой деятельностью.

— Реально ли сегодня исследователям, которые находятся в России, создавать международные проекты и коллаборировать с зарубежными учеными?

— Это становится всё сложнее. Сами международные организации не хотят больше работать с российскими государственными институциями, не хотят поддерживать государство-агрессора, и многие коллаборации уже были расторгнуты. То, что сейчас происходит, — это ужасно, потому что российская наука была изолирована и до начала войны, гуманитарные науки были отрезаны от всего мира. Было сложно победить эту изоляцию, но мы пытались это сделать в том же «Антиуниверситете».

Сейчас оборвутся последние связи с международной наукой, и это очень плохо повлияет на развитие сферы. Самое главное — понадобится очень много времени, чтобы восстановить хотя бы то, что было до войны. 

— Многие специалисты, в том числе и вы, уехали из РФ. Насколько тяжело адаптироваться к зарубежному научному сообществу и развивать там то, что было начато в России?

— Международная академия гораздо более конкурентная, чем российская: там другие зарплаты, другие карьеры. В аспирантуре в России, как было у меня, очень много занятий, стипендия в несколько тысяч рублей и требование публиковать статьи в международных журналах. При этом ты должен писать свою диссертацию. Денег за это толком не платят, то есть нужно еще где-то работать, и это почему-то воспринимается как что-то нормальное. На Западе есть конкуренция, бешеные конкурсы в аспирантуру и на позицию исследователя, но при этом и другое финансирование.

Встраиваться, конечно, очень тяжело, приходится очень быстро догонять коллег, потому что многому из того, что они знают, у нас не обучают. При этом слова о том, насколько слабы российские ученые, являются преувеличением. У нас есть очень хорошие исследователи и студенты, но им просто не хватает доступа к тому, что происходит в международной науке. 

— Стало ли сложнее ученым жить и работать за границей после начала войны? Сталкиваются ли они с русофобией и отказами в трудоустройстве?

— Я слышала, что в скандинавских странах есть какие-то проблемы с трудоустройством россиян, и конечно они есть в странах балтийского региона, где у людей сохранились очень плохие воспоминания о советской оккупации. Конкретно я не сталкивалась ни с чем подобным в Британии. Зарубежные коллеги осознают, что в российском обществе есть люди, которые сопротивляются режиму, из-за чего находятся в бедственном положении. Самое большее количество всех видов ксенофобии, с которыми я встречалась, было в России. 

— Как вы думаете, что ждет, например, Высшую школу экономику? Останутся ли в ней люди, готовые заниматься наукой?

— Я лично убеждена, что Высшую школу экономики ничего хорошего в будущем не ждет. Это связано не только с политикой, но и с действиями администрации. Я вижу, что самые известные и включенные в международную науку люди уезжают, а построить без них сильный и передовой институт вряд ли возможно.

Очень печально видеть, что сильные студенты, у которых есть интерес к науке и широкий кругозор, будут доучиваться, а хороших преподавателей у них почти не будет. Я также думаю, что в вузах будет усиливаться цензура, а гуманитарное знание в таких условиях загибается. 

— Думаете ли вы о том, чтобы в какой-то момент в будущем вернуться в Россию?

— У меня не было желания уехать любой ценой, и я длительное время хотела развивать свою сферу в России. Это ощущение сохранялось и после переезда в аспирантуру в Великобритании. Моя точка зрения немного изменилась, когда началась война. С того момента всё начало разваливаться, все лучшие вещи, которые люди строили в России не благодаря системе, а вопреки ей, начали легко ломаться. 

Сейчас у меня такой период, когда я не очень понимаю, хочу ли в дальнейшем развиваться в России, и это не связано с какой-то нелюбовью к стране. Я просто очень хочу работать и создавать что-то новое в среде, где все не разваливается каждые 10 лет из-за волюнтаристских решений людей, которые не имеют никакого отношения к моей сфере.