Время назад

Пролог

Пол липкий от сока. И к нему пристают носки. Они шерстяные, длинные такие, потому что Димка всегда снимает их, схватив у большого пальца и с силой потянув на себя. Он уже вырос из того возраста, когда можно безнаказанно делать глупости. Он делает их наказанно. И ничуточки этого не стыдится.

Вот и сейчас сидит за столом, напротив заспанного папы, часы которого вечно прикусывают густые тёмные волосы на руке, швыркает чаем специально громко и хрустит сушками. Даже когда мама, безупречная утренняя мама, приподняв одну лишь бровь, бросает тихое, шипящее: «Прекрати». Будто за столом есть кто-то ещё.

Завтракать всей семьёй — это традиция. Как пить шампанское под куранты. Или задувать свечи в день рождения. Только более частая и менее приятная. Потому что родители молчат, переговариваясь одними взглядами, пока Димка с Таськой, младшей сестрёнкой со смешной стрижкой-шапочкой, почти синхронно зевают, заталкивая в себя завтрак, который, если верить папе, мама готовила с любовью.

И сегодня у маминой любви снова села батарейка. Потому что чай холодный, каша дрожит на тарелке желеобразным островом, а ягоды, обычно красиво выложенные, разбросаны, будто кто-то стряхнул их прямо с куста. «Совсем не фотогеничный завтрак», — сказал папа, когда только вошёл на кухню, но его тут же уничтожили молчанием. Мама умеет молчать так, что всё внутри болезненно скручивается.

Впрочем, из беспорядочно разбросанных яблочных долек Тася собрала цветок, объела вокруг него кашу и теперь клевала носом над тарелкой, почти заваливаясь в неё.

— Опять спит за столом, — недовольно шипит мама. А Димка хрустит баранкой.

— Наташа, да хватит тебе. Она же малая совсем. Небось, просто до ночи бесилась. Таська, приём! — Папа легонько постучал указательным пальцем сестре по плечу, и та запищала, тихонечко, как котёнок.

Через окно в кухню протискивается белёсое утро, пытаясь заполнить собой всё. Сегодня оно раздражающе навязчивое: вместо того, чтобы мягко лежать на гладком боке чайника или плясать на тарелках, оно с беспощадностью боксёра бьёт в глаза. Димка щурится, глядя на уродскую белую тюль через ресницы. Снова хрустит баранкой, за что получает такое ожидаемое:

— Хватит. — Только звучит оно громче, резче. Батарейка мамы почти на нуле. Димкино терпение тоже.

Он как раз заскочил в тот возраст, когда советы взрослых не нужны. Вот только сами взрослые этого почему-то не понимают. Они считают себя старше, умнее, хвастаются своими невидимыми шишками, в которые нужно безоговорочно верить, но при этом забывают, что сами когда-то были маленькими. Димка видел мамины детские фотографии, на которых она с огромными бантами, будто сделанными из той самой тюли, в белом платье с юбкой-колоколом. Хотя уже тогда мама выглядела серьёзной и, Димка готов был поспорить, умела скручивать внутренности взглядом. Она наверняка справлялась со своим сложным возрастом лучше того же Димки. И была уж точно более стойкой, чем Таська.

— Таисия Андревна, — зовёт сестру папа, и она, всё так же пища, пытается обвить его руку и повиснуть на ней. Нет, не котёнок, маленькая мартышка.

— Опять до вечера проспит, а ночью — хрен уложишь. — Мама сказала «хрен» так тихо, будто боялась заразить очередным ругательством. Взрослые помнят: дети впитывают всё и редко фильтруют, потому что фильтры у них, если верить россказням, отрастают годам к восемнадцати, не раньше.

Почему-то сложным возрастом обычно называли переходный — когда ты уже не ребёнок, но ещё не полноценный взрослый. Димка был с этим в корне не согласен. Хотя бы потому, что первая любовь не сможет тебя убить, а родители и так его уже достаточно не понимают. Поэтому Димка и сомневается: ну неужели его сможет удивить привычный мир, в котором не появится ничего нового? Кроме ЕГЭ и девчонок, уже успевших вырасти во всяких местах.

— Мы разве тебе чем-то мешаем? — огрызается Димка, понимая: к нему претензии — только за раздражающий хруст баранки. И за носки, которыми он снова прилип к полу и которые теперь медленно отлепляет.

— Что это такое? — Намеренно не обратив внимания на Димкин вопрос, мама заглядывает под стол, на липкий глянец под разлохматившимися носками.

— Сок, — догадывается папа. Видимо, по цвету. — Полагаю, персиковый. Из чашки-непроливайки.

— Из чашки-вполне-себе-проливайки-если-очень-постараться, — ехидничает Димка, а папа хохочет, даже не скрывая смех за кашлем.

— Да вы издеваетесь надо мной, что ли? Дим, почему нельзя было сразу вытереть лужу?

Батарейка на нуле. Мама в гневе. И чтобы заглушить её, требуется десять сушек одновременно. Она обещает посадить — не то на таблетки, не то на цепь. Обещает лишить — то ли телевизора, то ли права голоса. Слова вылетают из её рта недовольными пчёлами. И, как и полагается осам, ужалив, они умирают и падают к Димкиным ногам свернувшимися буквами «с» трупиками. Эту правду, про пчёл, когда-то рассказал маленькому Димке папа. А помогает она до сих пор. Мамины слова жалят и умирают. Димке больно, но он, в отличие от них, хотя бы жив.

— Так мы разве чем-то мешаем? — повторяет Димка, когда пчёл у ног становится уж слишком много. Они засохнут и будут хрустеть под домашними тапочками, напоминая о мамином недовольном лице.

— Подумайте, какой умный нашёлся. — Мама отправляет в полёт ещё одну пчелу, но уж больно ленивую. Маме вечно недостаёт самого опасного — аргументов, поэтому она берёт другим — своей взрослостью. И правом требовать что угодно в обмен на компьютер, телефон и вечернюю прогулку. — Ну хорошо, Дмитрий, — полное имя подчёркивает жирной красной полосой серьёзность разговора, — сегодня за Таськой смотришь ты. Так что после школы чтобы был дома. Как же я от вас устала. У всех дети как дети…

Вот только что-то Димка не видел этих «детей как детей». Ни в школе, ни на площадке. Танька, например, вся увешана браслетами и тройками. После каждого родительского собрания мама обещает убить её. Но на следующий день Танька непременно воскресает — и снова идёт в школу. Вовку за каждую четвёрку колотит отец, обладающий даром не оставлять синяков. А может, Вовка просто врёт — за привилегии. Его жалеют учителя, а девчонки, те самые, которые по натуре спасатели, прыгают одна за другой, желая вытащить его из пучины. Машку тошнит от столовской еды, но она до сих пор считает, будто никто об этом не знает. А Илья курит и жуёт хвою, отчего пахнет бабкиной деревенской печкой.

Но мама почему-то в упор не замечает их, вспоминая лишь отличников — и непременно тех, кто не перечит родителям. Димка стоит среди них одной ногой. Стать «училкиным любимчиком» мешает единственная четвёрка по немецкому. Но Димка наслаждается этим несовершенством, не желая получить клеймо, даже шуточное, от тех, кого почти может назвать друзьями. Иногда для того, чтобы с кем-то подружиться, нужно сломаться: сломанных детей вечно сгребают в одну кучу, вынуждая знакомиться, общаться. Так легче противостоять целым и тем, кто себя целыми считает.

Димка рос в семье, которую с уважением называли полной. Там мама любила папу, папа любил маму. И любили они друг друга так, что на свет сперва появился сам Димка, а потом, спустя девять лет, его младшая сестра Таська. Родители хорошо зарабатывают, поэтому дырявая одежда мгновенно сменяется новой, а карман Димки тянет вниз телефон. Димка учится почти отлично, даже по физкультуре не отстаёт, сложен крепко — вроде дубового стола или шкафа, в общем — не совесть. Даже удар держать умеет. Но единственная, незначительная особенность перечёркивала все достоинства в глазах тех самых, «целых» одноклассников. Непростые отношения с буквой «р», которым не помог даже купленный мамой логопед.

Но Димку это не огорчает. Дребезжащая буква будто сделала за него выбор, к какой компании он примкнёт, быстренько разделив класс на своих и чужих. И чужих Димка, как и полагалось, не любит. У жизни вообще до ужаса простые правила. И в каждом — по десятку исключений.

Не бери чужого. Только если человек не козёл. Тогда не страшно.

Хочешь найти хорошую работу, хорошо учись. Но когда у твоих родителей до горчицы бабла, можно забыть о красных цифрах в дневнике, тебе и так открыты все дороги.

Ты ребёнок ровно до четырнадцати лет. А после четырнадцати — лишь наполовину взрослый.

И это немало тревожит Димку. Через пару недель ему четырнадцать. И, раскусывая очередную сушку — будто ломая кому-то позвоночник зубами, — он отматывает время назад, пытаясь прикинуть, сколько ему осталось. От мыслей тревожно — до холодных ног и потных ладоней. И больше всего — за Таську, ведь, если он наполовину вырастет, она останется совсем одна в жестоком мире детей, с которым совсем не ладит.

— Хорошо, мам, — отвечает Димка. Мама сдержанно улыбается, явно радуясь, насколько может, своей маленькой победе. Димка и так присматривает за Таськой почти каждодневно. Но маме подчас важно, чтобы он добровольно отдавал ей свою свободу. Наверно, так по её мнению и ведут себя те самые выдуманные «дети как дети».

Утащив у зазевавшейся Таськи яблочную дольку, папа, позавтракавший одним чёрным кофе, который отчётливо пах палёными волосами, выскальзывает из-за стола и целует маму в макушку. Ему пора в офис — так он говорит. Хотя когда Димка выходит из дома — на полчаса позже папы — и тащится под тяжестью рюкзака в школу, порой видит кусок его машины. Но, как и полагается хорошему сыну, молчит. Молчит он и о маминых клиентах, которым она порой жалуется на ничем — кроме денег, конечно, — не помогающего мужа. Димка слышал это опасное жужжание, когда заглядывал в её студию после уроков. Идеальность семьи давит на его плечи. Но так уж устроены взрослые: им иногда нужно выносить сор, чтобы дома становилось почище.

— И никаких мультиков, — строго говорит мама, в который раз напоминая, кто дома устанавливает правила. — Можете погулять вместе, но только чтобы со двора — никуда. А потом…

— Потом буквы попишем, — перехватывает нить разговора Димка и тянет на себя, по привычке. Маме иногда нравится эта игра, так Димка кажется ей старше, ответственнее. Потому что действий — учёбы, заботы о сестре, помощи в уборке — почему-то не всегда хватает. — И почитаем, — добавляет Димка, ощущая в кулаке крепко зажатую нить.

— Не хочу читать, — хнычет Таська, но скорее из-за того, что не выспалась.

Ей нравятся книги, особенно те, в которых есть принцессы. Таська и сама мечтает вырасти такой — красивой, скучающей и в длинном платье. Правда пока её наряды — по-детски короткие, а под ними — бессменные колготки. Но стоит отдать маме должное: они всегда необычные, с медвежьими рожицами, ромбиками или цветочными узорами. Впрочем, Таське они всё равно не нравятся. И даже Димкины истории о том, как он в детстве тоже носил такие — разве что не разрисованные — утешают её лишь на пару секунд.

В коридоре суетится папа, спешно надевает ботинки. Димка может даже не видеть этого, он прекрасно слышит, как начищенная до блеска обувь тихонько стукается каблуками о пол, как папа, ругаясь, одной рукой пытается снять лопатку с крючка, который заменяет (вот уже который год) обыкновенный гвоздь, как в очередной раз проходится по носам щёткой. А затем, посмотревшись в зеркало — перед каждым выходом папа обязан удостовериться, что всё в порядке, — он бросает в изогнувшийся буквой «г» коридор:

— Пошёл. Всем хорошего дня!

— И тебе! — нестройным хором отзываются Димка и мама. Таська же невнятно мурлычет под нос то ли напутствия, то ли песенку.

Нет для Димки ничего неприятнее утра, которое хочет казаться обычным. Когда все делают вид, будто завтрак не отвратительно холодный и похожий на клейстер, когда мама старательно прячет обиду на своих неправильных детей, когда папа проделывает свои ритуалы, перед тем как побыстрее уйти. А Димка смотрит на плавающий в чае лимон и очень хочет сменить привычный строгий костюм на удобную толстовку с капюшоном, разрушив хрупкую кажущуюся обычность.

Но, в очередной раз прилипнув к тому, что когда-то было соком, он встаёт, затолкав в себя остатки завтрака — старается не расстраивать маму сверх меры, — и идёт в свою-Тасину комнату, где в шкафу дожидается идеально выглаженный строгий чёрный костюм.

Глава 1. Двое не спят

Дети будут всегда.

И монстры будут всегда.

Наверно, криком "Мам, у меня в шкафу чудовище!" уже никого не удивить. Кроме того самого чудовища, которое, вопреки ожиданиям, заметили.

Это непреложная истина, но её почему-то никто не рассказывает. Она проявляется сама, как утренний туман, и селится на задворках сознания. О ней в какой-то момент можно даже забыть — за ненадобностью, ведь места в голове мало и оно обычно забито всякой несомненно нужной ерундой. Вроде счетов за квартиру, дедлайнов, на которые вечно жалуется папа, или ежегодного посещения врачей.

Димка забыть не может. Он прекрасно помнит, почему Таська не спит ночами. И эта информация спокойно соседствует с мыслями о том, что сегодня днём на него в очередной раз нападёт чёртов немецкий — но куда менее опасный. Ведь учитель просто поставит не-пятёрку, разочарованно посмотрит — будто Димка боится разочарованных взглядов — и переключится на другую жертву, нервно трясущую ладошкой над головами одноклассников.

Димка, может, и не знает немецкий в совершенстве. Но он знает слово scheiße. И этого ему вполне хватает.

На перемене он грызёт ручку. Ручки приходится менять часто, не может же Димка, с его идеально начищенными ботинками и дорогими очками, ходить в школу с этим волнистым недоразумением? По крайней мере так считает мама. Отделаться от привычки Димка не может. И даже аргумент «Зато хоть не курю» на маму не производит никакого впечатления. Поэтому всё остаётся на своих местах: Димка грызёт ручки, а мама, смирившись, покупает новые.

В голове — околосказочные картинки, слишком дурацкие для его возраста. Но Димке за них не стыдно. Он уже давно уяснил: если что-то касается твоей жизни и удобства, этого не нужно стыдиться. Впрочем, вываливать это на неподготовленные человеческие головы тоже не стоит. Люди могут не понять. Люди могут навязать стыд. Димка любит ветряные мельницы, а вот сражаться с ними не желает. Ему ещё нужны силы. И уж точно не для людей.

— А кому это скоро четырнадцать? — спрашивает девочка с цветочным именем Роза, которая больше всего на свете ненавидит его полную версию.

— А кто это тут как дурочка разговаривает, а, Розабелла? — вместо Димки откликается Тоха с задней парты, ложится на неё и, судя по возмущённому возгласу, как всегда тычет Розу ручкой.

В ответ Роза тут же обнимает Димку и прижимается к его уху невыросшей грудью в поролоновом лифчике. Ему тоже в какой-то момент захотелось ткнуть её ручкой — прямо в рёберную клетку, — но он держит себя в руках. И грызёт-грызёт-грызёт, не опасаясь испачкать чернилами кипенно-белую рубашку.

Роза — тоже сломанная. У неё голубые инопланетянские глаза, светлая коса с кулак — девчонкам на зависть. И заячья губа. А это не просто ярлык уродки, это клеймо, притом — на лбу. И в комплекте — множество тупых шуток о том, что у Розы башка треснула, когда её в детстве уронили.

Конечно, любящие родители постарались сделать всё, чтобы Роза в школе не чувствовала себя чем-то вроде чёрного пятна в нетронутой белой тетради. Но даже шрама, тянущегося от верхней губы до носа, детям хватило — и они начертили вокруг себя невидимый круг, за пределы которого выдворили Розу. Впрочем, вне круга она была не одна. И «четырёхглазый картавый» Димка, заметив её, в очередной раз скулящую в красивый кружевной платок, без спроса взял под локоть и привёл к своим. К сломанным.

— Заткнись, Антон Штопаный, — шикает на него Роза, поднимая дефектную губу. И Димке кажется, так она даже симпатичная, когда не строит из себя взрослую, а просто дурачится.

— Не видишь, что ли, Димас опять в себя ушёл. Положить ему на твои заигрывания, хоть на парте разложись, — усмехается в ответ Тоха.

— Разлягся, — тут же поправляет Роза, даже не думая расплетать узел из своих рук на Димкиной шее.

— Окно открой, душновато стало. — На этом остроты в Тохе заканчиваются, хотя в них он преуспел как никто.

В отличие от Розы и Димы, «суперспособностей», с ходу бросающихся с глаза, у него нет. Но родители наградили Тоху кое-чем другим, менее заметным. Желтоватыми рубашками, старыми отцовскими ботинками, котлетами в термосе. В довесок к этому у Тохи, конечно, есть и кое-что ещё, не подаренное мамой и папой, но приобретённое. Церберский характер, оберегающий бедность от нападок со стороны одноклассников. Хотя одноклассники зовут Тоху далеко не Цербером, а иначе, уничижительно, — псина.

Но, как в стихотворении Маршака про багаж, собака подросла: Тоха вытянулся, сменил детскую округлость на привлекательную для девчонок подростковую угловатость, обзавёлся улыбкой, от которой даже привыкшая к нему Роза иногда краснеет. Одноклассницы всё ещё кричат ему в спину оскорбления, только куда менее уверенно. У Тохи всё ещё котлеты в термосе, жёлтые рубашки, папины ботинки. Хотя подрабатывает. Хотя может позволить себе что получше. Но, как говорит он сам, на мангале вертел он статусность. И это звучит взросло.

— Опять Таська не спит? — интересуется Тоха — и ручка врезается теперь уже под незащищённую Розой лопатку Димы.

— Угу, — отзывается Дима. Тоха знает полуправду. Ту, в которой всё обычно. Ту, в которой непреложная туманная истина клубится на задворках сознания.

— А ты не пробовал там сказку ей почитать? Или побеситься перед сном?

Раньше Тоха, единственный ребёнок в семье, не придерживающейся заечно-лужаечной традиции, говорил иначе. Димка был его другом, Таська — лишь мешающим капризным недоразумением. Поэтому церберский характер рвался наружу, чувствуя угрозу, пытался защитить того, кто не просил защиты. И очевидно ждал за это благодарности. Но вместо благодарности дело стремительно катилось к драке.

И в какой-то из дней дело благополучно докатилось.

Роза плакала, Роза кричала, Роза мяла свою короткую юбку, обещая позвать как минимум учителей. Конечно же, никого бы она не позвала, просто пыталась припугнуть. Но Димка тогда боялся не этого. Он знал: если хоть раз ударит Тоху, то не остановится, пока не сломает ему что-нибудь. Поэтому он просто ждал. Таську следовало оберегать от настоящей опасности, а не от туповатого друга, который пытался «как лучше».

Тоха ударил первым. Вернее Тоха просто ударил, потому что Димка так и стоял, сжав кулаки, будто по-страшному затупил. А ведь это он предложил побеседовать за школой, он первым скинул портфель в недавно раскатанный рулон зелёной травы. От влетевшего в живот кулака почти не было больно, но Димка всё равно осел на бордюр. И услышал над головой почти испуганное «Ты чё?». Тоха не собирался добивать ногами. Он вообще будто перестал понимать, что происходит. И, стараясь не выглядеть совсем уж идиотски, Димка в тот момент выдал что-то вроде:

— Я не брошу сестру одну. Но и друга терять я тоже не хочу.

— А ты у нас типа философ? — хохотнул Тоха, усаживаясь рядом.

И вместо честного «Нет, я бы просто взял вон ту палку и хреначил бы тебя по башке до тех пор, пока что-то из этого — башка или палка — не сломалось бы надвое» ответил короткое:

— Типа того.

С тех пор Тоха — да и Роза тоже — успел познакомиться с Таськой — робкой, но любопытной маленькой принцессой, которая успела напоить гостей ненастоящим чаем из пластиковой посуды и утащить из холодильника вполне материальные эклеры, за что получила нагоняй от мамы, специально отложившей шоколадные, свои самые любимые. А вот папа маленькой гостеприимной хозяйкой гордился. Возможно, потому что это были не его эклеры.

— Сегодня на площадку с ней пойдём. Буду её раскручивать на качелях, пока не стошнит. — Димка пытается выглядеть уверенно — или хотя бы увереннее, — зная наперёд: не сработает. И уж скорее стошнит его от постоянно мельтешащего Таськиного платья.

— Мне в детстве книжки помогали. Взрослые. Вроде Достоевского, — вклинивается Роза, прижав палец к губам и наконец дав Димке немного свободы. — Если мама хотела, чтобы я уснула, она брала русскую классику — и меня мигом вырубало.

— До сих пор вырубает, — усмехается Тоха, и Роза тут же лягает его парту. Та недовольно дребезжит, а вместе с ней подпрыгивают Тохины ручки и карандаши.

— И Достоевского попробую. — Будто это еда какая-то модная. Но не решающая проблемы.

Бессонницы случались и раньше — с тех пор как Таська начала ходить и совсем немного — разговаривать. Их причинами она щедро делилась с родителями, которые списывали всё на её богатую фантазию. А потом Таська коснулась Димки, как последнего защитника, залепетала огрызками слов, пытаясь объяснить хоть что-то.

Так Димка понял, что его мир был из мутного стекла. За которым пряталось то, чего он видеть определённо не хотел, но теперь не видеть уже не мог.

— Так что насчёт праздника? — Роза возвращает его в реальность, на сей раз плюхаясь на соседний, пустующий стул, за которым, естественно, не сидит. — Ещё не думал?

— Да не до этого как-то, — вздыхает Димка — абсолютно честно — и вновь грызёт уже изрядно потрёпанную горькую попку ручки.

— Ну тогда мы с Антоном что-нибудь придумаем. — От имени «Тоша» Тоха её отучил быстро. Потому что Тоша — это тот, кого тошнит, не иначе. Звучит даже похуже псины. Но Роза нашла не менее раздражающий аналог.

Её слова не утешают. Под «чем-то» может скрываться что угодно. Вплоть до посиделок в подъезде с дешёвым пивом. Хотя Димка не настолько плохого мнения о своих друзьях. Роза скорее предпочтёт удивить своими кулинарными талантами, а Тоха по случаю ещё-немного-и-совершеннолетия подарит на кровно заработанные что-то до одури символичное, что Димка будет хранить до конца школы точно: он ещё не думал о том, как долго продлится их дружба. Он пока вообще предпочитает не смотреть так далеко вперёд.

Ведь буквально через пару недель Димке стукнет (как по голове, но значительно больнее) четырнадцать. И он чувствует себя страусом, который прячет голову в сырой цемент. Ещё немного — и цемент засохнет, а Димка или не сможет спрятаться в очередной раз, или наоборот, не сможет выбраться. И непонятно, что хуже.

С одной стороны, уйдёт бессонница и вообще отвалится за ненадобностью часть головной боли — не слишком ли серьёзно для Димкиного возраста? С другой — появятся совершенно другие проблемы, более обыденные, приковывающие человека кандалами к реальному миру и постоянно напоминающие о себе. К тому же Таська… кто будет защищать Таську?

Димка частенько задаётся вопросом: откуда вообще взялась крамольная мысль о том, что порог четырнадцати лет гильотиной отсечёт его от детства? И не находит ответ. Будто это ещё одна непреложная истина, которую никто не обязан ему объяснять. Димка просто ощущает её — каждой клеточкой тела. Он ожидает не того же, чего окружающие: про это он вдоволь начитался в поучительных книгах для подростков, написанных кастрированным языком, из-за чего предложения выглядят так, будто никого не желают обидеть. И больше не хочет заглядывать в них. Даже подаренную он благополучно отнёс в библиотеку, чтобы разделить страдания со случайным мальчишкой, который вдруг зачем-то захочет взять её домой.

И если однажды — за эти пару недель — появится кто-то, хотя бы отдалённо разбирающийся в проблеме совершеннолетия — появится из-за границ стеклянного мира, — Димка сгребёт в охапку все скопившиеся в голове «почему» и вывалит их, надеясь получить ответ. Пусть даже лишь один.