Врач проходила мимо реанимации и трахнула пациента
Врач проходила мимо реанимации и трахнула пациента
5rik.ru
Материалы для учебы и работы
5rik.ru - Материалы для учебы и научной работы
Доступ к информационному ресурсу ограничен на основании Федерального закона от 27 июля 2006 г. № 149-ФЗ «Об информации, информационных технологиях и о защите информации».
Вход Регистрация
© 2020 Penfox — для начинающих писателей. Все права на тексты принадлежат авторам. По любым вопросам - support@penfox.ru
«Мы – русские, какой восторг!»
(А.В. Суворов)
ПАЗЛЫ КАЛАБАДСКИЕ
(По русским и американским горкам)
Калабадка.
По По странному стечению обстоятельств, и разумному течению жизни я оказался и проживаю сейчас в посёлке, которого официально не существует. Называется он Калабадка и находится в Темрюкском районе Краснодарского края. Это небольшая коса вдоль Азовского моря, между станицей Голубицкой и посёлком Пересыпь. Длина косы около семи километров и берег моря покрыт ракушечником, мелкой, перетёртой волнами ракушкой. Домик стоит прямо на берегу и так, что из окон виден и восход, и закат. Это удивительное зрелище, когда солнце утром выходит из воды, а вечером возвращается обратно в воду, но уже на западе, я наблюдаю каждый день, когда не облачно. Очень красиво и слегка печально, как будто каждый день перед глазами проходит маленькая жизнь, от рассвета и до заката. Удивительно красиво.
Если стоять лицом к морю, то сзади на расстоянии порядка километра находится Ахтанизовский лиман, слева Пересыпь, а справа большая гора с маяком наверху, а за ним станица Голубицкая, но её не видно. Когда я возвращаюсь из города домой и проезжаю маяк, открывается волшебный вид. Слева лиман, справа море, а там внизу где-то за ветками маслин прячется мой дом. Я его не вижу, но точно знаю, что он там есть, и дорога с маяка до дома – самый радостный отрезок пути, как будто уже едешь по двору до крыльца.
Посёлок очень старый. Его основали казаки, пришедшие из Запорожской Сечи и переправившиеся через Крымский залив, и заложившие крепость Атамань, сейчас это город Тамань. А ещё задолго до этого здесь жили и скифы, и греки, и кого только не было. И Хазарский Каганат здесь обозначился, и сакральное Тьма Таракань — это тоже об этих землях. И вторая жена Ивана Грозного – Марина Темрюковна – тоже отсюда. Она была дочкой черкесского князя Темрюка, именем которого и назван город, и царь наш Грозный, чтоб лишний раз не воевать, а с юга царство обезопасить, взял, да и женился на Темрюковне. Потешился малость и сплавил в монастырь, где она, уже крещёная, тихо и дожила в обиде и молитвах.
А во время Великой Отечественной здесь пролегала «Голубая линия обороны» фашистов. И осенью 1943го года высаживался здесь наш десант и много полегло наших солдат, освобождая эту землю.
В детстве, помню ещё, рассказывала баба Оля, соседка, как в это время бежали они с мамкой из Калабадки в станицу Ахтанизовскую, спасаясь от пуль и снарядов, что рвались вокруг. Пересидели бои и вернулись, когда наши уже погнали немцев по Крыму, зашла мать её в дом и видит на стене надпись нацарапана – «Мама, я здесь был. Коля». Это сын её, Николай, рвал эту «Голубую линию», воевал здесь. Упала она на колени и в крик… Знала бы не бежала бы в Ахтанизовскую. Дождалась бы, обняла, накормила. Не дождалась. Ушёл с боями дальше Николай и получила мать в 44 м похоронку из Украины. Вот такая вот маленькая калабадская история большой войны.
Надпись эту она долгие годы хранила и, когда стены белила, вокруг обмазывала и темнела она долго, как икона. Потом умерла, наследники дом продали и исчезла надпись под новостроем. А жаль.
Та же баба Оля учила, что надо собирать свежую ракушку прямо у прибоя и сыпать иногда в колодец, для очистки воды. Нечасто, раз в год по весне. И действительно очень натуральный и сильный фильтр эта ракушка. Так до сих пор и делаю.
И ещё она рассказывала интересные факты из жизни этого берега. Рыбы было очень много, и в пищу брали только красную рыбу (осетра), камбалу, барабулю и тарань. А судаками топили печи, за еду не считали. Много его в сети набивалось, раскладывали по ракушке, сушили и в поленницы складывали, а зимой топили печи. Вот так вот, а сейчас судак – почти деликатес. Что мы с землёй делаем, что творим…
Калабадка исчезла с берега и с карт после потопа в 1969 году. Тут надо объяснить, что слева от посёлка, километров в тридцати, находится Керченский пролив, где Чёрное море соединяется с Азовским, и если смотреть очень сверху, то похож этот пролив на бутылочное горлышко. А справа в Темрюке в море впадает Кубань, а ещё дальше на север Дон. И вот бывает, очень редко, но всё-таки бывает, когда долго дует юго-запад, причём под конкретным градусом, то закупоривает он волной это горлышко и не даёт водам Азовского моря уходить в Чёрное. Но это ещё пол беды и не так уж и страшно, но если в это же время переполнены талой и дождевой водой Кубань и Дон, то тогда уже совсем беда. Поднимается уровень воды так, что берег топит. А если ещё на этом подъёме вдруг сменится ветер с юго-западного, на северо-западный, или северный, то погонит он весь этот страшный излишек воды на берег и может запереть русло Кубани. И вот это невероятное стечение ветров и полноводия произошло в 69м году, здесь у нас, и был потоп. И много людей погибло и в Темрюке, и в Голубицкой, а нашу Калабадку, просто смыло. Осталось всего несколько домов, на бугорках, которые предусмотрительные казаки насыпали под постройку домов. Вот эти дома и выжили. Промокли, подтопились, но устояли. А те дома, что позже строили и бугорки для них не насыпали, все ушли под воду и там исчезли.
После потопа похоронили умерших, целое новое кладбище в Темрюке для этого открыли, осмотрелись, что где осталось и решили, что Калабадку нет смысла восстанавливать. Там уже не восстанавливать, там заново строить надо, а тут и без Калабадки горя невпроворот, ну и стёрли её бедную со всех карт и административных записей. Её официально не стало, и до сих пор нет.
А знаете, в этом есть нечто особенное – жить в месте, которого нет на картах, которого вообще нигде официально нет. Есть в этом своя особая прелесть. Ты начинаешь понимать, что ты, по большому счёту живёшь на планете Земля и тебя с этим безумным миром связывает только паспорт, который ты когда-то получил для того чтобы сжечь на этом берегу. Но это дело недалёкого будущего. Не надо забегать. Смотри, Ванька, на рассветы и закаты, пиши и не думай пока. Время будет.
Здесь очень красиво и пусто. Летом на базы приезжают разные люди отовсюду. Они хорошие, пусть отдыхают, загорают, купаются, пьют вино и любят друг друга. Я всё лето жду. Я жду, когда они уедут в свои города, чтобы там жить и отдавать кредиты. Я их люблю. Они — тоже люди со своими судьбами, детьми и задачами. Но я всё-таки жду, когда они уедут. Наверное, это нехорошо, желать, чтобы они уехали, но я не могу их всех взять в свою сказку, потому что, как только они появляются сказка исчезает. И, наверное, я эту сказку люблю больше, чем их.
Чтобы нас как-то обозначить, нас приписали к посёлку Пересыпь, хотя мы с ним разделены и рекой, соединяющей лиман с морем (её называют «Пересыпское гирло») и территорией. Нас назвали – «улица Калабадка», спасибо и на этом, название оставили. Но мы здесь, нас всего три дома, по-прежнему считаем и зовём себя просто Калабадкой. Между собой мы никогда не говорим слово «улица». Мы – Калабадка.
И если жизнь в городе начинается, когда в него входят гусары, то жизнь в Калабадке начинается, когда уезжают туристы, с сентября по июнь.
Здесь очень тихо и очень красиво. Из окна я вижу, как идут в порт корабли, как пролетают большими стаями утки и кружат чайки. Недавно вернулись пеликаны. Мы их считаем. Два года назад их было двое. Пара. На следующий год их стало шесть, в этом году десять. Они большие и белые. Днём они плавают прямо напротив моего дома, метрах в ста от берега, иногда подплывают ближе, и я вижу даже их глаза. Когда я подхожу к берегу, они недовольно смотрят на меня и медленно, мощно взлетают и удаляются дальше в море. Для них я, наверное, то же самое, что для меня туристы.
Я пытаюсь им дать понять, что я свой, не надо бояться. Возможно они это уже понимают, но на всякий случай держатся подальше. Ну и правильно, молодцы. Я бы и сам не очень таким доверял. Лучше подальше и любоваться друг на друга на расстоянии. На ночь они куда-то улетают. Где-то в лимане, в камышах у них своя Калабадка.
Само название Калабадка произошло, скорее всего, от Батьки. Селились дети рядом, около, батьки и так и пошло, «коло батьки» и превратилось со временем в Калабадку. Так что мы здесь около Батьки, а может и совсем рядом с Богом-Отцом. А хорошо бы, чтобы так…
До нового года, здесь ещё тепло и тихо, а потом начинает дуть север и северо-восток. Море пенится и бросается на берег. Грохочет, шумит, а я сижу в доме у камина и тихо клацаю по клавишам, изображаю писателя. Ну а кем ещё жить на этом берегу. Ну не рыбинспектором же…
Зимой берег пуст и появляется ощущение острова. Можно из бани прямо голяком прыгнуть в море, никого нет.
Справа живёт пенсионер Коля. Он держит коз и кур, и снабжает нас молоком и яйцами. Иногда мы ловим рыбу. Немного, на поесть. Незаконно, конечно, но так хорошо. На зиму здесь остаёмся только мы и Коля. Когда Коля приходит с молоком и яйцами, он угощается сигаретой, закуривает и начинает разговор всегда одинаково – «Докладываю обстановку по Калабадке». Далее следует обстоятельный рассказ о скрещивании коз (Коля выводит свою породу — Калабадскую). Также он рассказывает, какие корма он закупил на зиму и как несутся новые куры. Докуривает и уходит. И дня два-три мы не видимся. А потом опять – «обстановка по Калабадке». Это уже традиция. Маленькая, но своя.
Нас в доме живёт четыре сущности, две мужского и две женского пола. Мужчин представляют я и лабрадор Тишка, женщин – моя жена Ирина и кошка Машка. Я не буду рассказывать про нашу жизнь. Это очень своё, это не надо на бумагу. Просто мы живём счастливо.
Сейчас раннее утро. Дует север и берег покрыт белыми барашками. Да уже и не барашками, уже кипит серьёзно. А в доме горит живой огонь и греет дом и душу. На улице стоит беседка в виде корабля. В подсобке обнявшись спят Тишка и Машка. Они оба чёрные и когда Машка забирается греться к Тишке под брюхо, они сливаются в один чёрный комок.
Тишка очень добрый и даже несколько юродивый от своей доброты. Машка себе на уме, но своя, родная. Иногда она ворует где-то на берегу рыбу и тащит домой. Недавно притащила целого судака. Угостила.
Я очень люблю это место. Здесь нет зла и зависти. Здесь море, солнце и птицы. Здесь козы и куры. И я бы очень многое дал, чтобы вся Земля стала Калабадкой. Я бы отдал всё, но, видимо, этого моего всего мало. Наверное, нужно, чтобы все захотели отдать всё. Отдать, а не взять. В этом всё дело. Так просто. Так невозможно просто.
Мастер словесности, Василий Филиппович, человек был глубоко ранимый и пьющий. В ведомости же на зарплату он значился учителем русского языка и литературы первой и, к слову сказать, единственной средней школы деревни Ужово, Н-ского субъекта федерации. И как человек, всю жизнь посвятивший слову, он никак не мог понять откуда и зачем, вместо родной и понятной всем «губернии» пришло вот это вот, корявое для русского уха непотребство, — «субъект федерации», звучащее как некое сексуальное меньшинство административного значения. Своих учеников он, любя, называл – ужики.
Василий Филиппович был холост, не стар и много беседовал с собой, молча гоняя мысли под черепной коробкой и всегда что-то доказывал то Путину, то директору школы, то учительнице по физкультуре Марии Михайловне. Хотя чаще, про себя, он называл её Машенькой, говорил, что он Дубровский, и обещал, что пить непременно бросит. И что пьёт он не потому, что сильно хочет, а потому, что сильно не хочет больше так жить и так ясно всё понимать. И именно это ощущение ясного понимания и мешало Василию жить повседневной учительской жизнью, и толкало его на мысли и поступки всемирного, как ему казалось, масштаба.
Ко всему прочему он еще и обладал удивительной памятью и способностью к поэзии. Он не только сочинял сам, но и помнил великое множество стихов самых разных авторов. И даже зачастую думал в рифму и говорил в рифму, мешая собственное вдохновение с вдохновением уже отживших коллег. Очень часто он начинал говорить словами классика, а заканчивал уже собственными виршами, и наоборот. Даже разговаривая сам с собой, он то и дело рифмовал мысли. Так, подходя утром к школе и глядя на детвору, бредущую со всех концов деревни, он мог сам себе под нос произнести простую очевидную вещь:
Мужского, женского ли полу
А возвращаясь домой со школы, он уже рифмовал день следующий:
И будет день, и будет пицца
И всё по кругу возвратится
Дом, который с самого начала предоставил ему сельсовет, был стареньким, но опрятным и уютным срубом, с печью в центре довольно большой залы-гостиной, и двумя спальнями, одну из которых он превратил в спальню для гостей, а в другой обустроил свой кабинет и библиотеку. Сам филолог спал в зале на диване у окна с видом на печь. Печь он топить любил, и даже не столько из-за тепла, сколько из-за огня. Он почему-то считал, что в доме, где живёт живой человек, должен гореть живой огонь, либо свечи, либо камин, либо печь, раз уж она здесь и так стоит.
Жилище своё Василий обставил, как сумел необычно. Помимо простой мебели и вещей свойственных пьющему учителю словесности: книгам, тетрадям, папкам, компьютеру и глобусу, у него еще висела на стене гитара, а на комоде лежали доски с нардами, шахматами и кубик Рубика сверху. На стене между окнами висел портрет Александра Васильевича Суворова с его знаменитой цитатой «Мы – русские, какой восторг!». В красном углу, как и положено была икона Спасителя, а на полу под иконой стояла деревянная прялка, которую он откопал на чердаке и поместил зачем-то под иконой. Прялку он укутал новогодними гирляндами, а вместо игрушек еженедельно подцеплял пробки от бутылок, разных размеров и расцветок. Ниже и справа от иконы висел небольшой, но толстенький телевизор, опоясанный грубой петлёй, и подвешенный за верёвку на здоровенный крюк в потолке. Телевизор он казнил после очередных всенародных выборов, зачитав приговор и сам приведя его в исполнение. Иногда он его включал в прайм-тайм и смотрел, как резвятся в петле приговорённые им персонажи. И беззлобно удивлялся их живучести.
Тут же в зале он разместил и кухню, отгородив её от зала барной стойкой с высокими стульями. В кухне была плита с газовым баллоном, небольшой холодильник и мойка для лица и посуды. Надо сказать, что Василий несмотря на всю неприкаянность своей жизни и любви, был опрятен и чистоплотен. И даже бывало вскакивал с постели посреди сна, когда вспоминал о пятне на столе или о недомытой чашке. Такой вот человек-поэт жил себе поживал посреди могучей державы. Добрый, недоласканный.
По субботам к нему наведывался лесник – Иона Петрович. Тоже персонаж для тех мест неожиданный. В деревне все обращались к нему – «Петрович», так и не вкусив прелести его первого имени, и только Василий, из любви к словесности, называл его полностью по имени-отчеству. Причем, выговаривая имя, он на поэтический манер растягивал букву «о» и тогда словосочетание «ИоООна Петрович» у него звучало почти по церковному, как «Гооосподи, помилуй».
Откуда взялось у Петровича такое имя, никто в деревне не знал, также как и откуда взялся сам Петрович. Слухи были разные. Одни говорили, что Петрович был большим начальником, и чиновничал долгое время аж в Москве, а потом также надолго сел и достойно отсидел, где-то под Тагилом. Другие шептали, что он был большим учёным и придумал, что-то жутко убийственное для всего человечества, был засекречен и даже спрятан на особую правительственную зону, где быстро стал авторитетом и смотрящим за всеми сибирскими зонами. Третьи, совсем по секрету, в клубе, рассказывали, что Петрович где-то сильно повоевал, а вернувшись домой, не выдержал и всех перерезал, ну буквально весь посёлок, от мала до велика. И сначала его держали в психушке, а потом, якобы признали вменяемым и надолго посадили на зону для пожизненных, но почему-то помиловали по половине срока и отпустили, строго настрого запретив жить среди людей. И никто ничем эти слухи не мог ни подтвердить, ни опровергнуть. А сам Иона молчал.
Помимо долгого сидения на зонах, было в этих версиях и ещё кое что общее, но тоже ничем не подтверждённое. Якобы Петрович, после отсидки, поменял себе полностью имя, фамилию и прочие данные, выправил загранпаспорт и много путешествовал в поисках Учителя и Просветления. Нашёл ли он то, что искал или нет, тоже никто не знал, но вдруг пару лет назад он появился в их районе и занял место недавно почившего лесника. Некоторые злые языки утверждали, что прежний лесник как-то уж слишком вовремя почил, как будто место уступил Петровичу.
Однако, давайте не будем уподобляться бабкам на завалинке и слухи эти мусолить. Мало ли кто там что наговорил. Со свечкой никто не стоял. Что нам известно совершенно точно — это то, что первые месяцы Петрович регулярно ходил к участковому. Причём ненадолго – минут на пять. А потом уходил. Должно быть отмечался. А потом, вдруг, сам участковый ровно раз в месяц стал ходить к Петровичу в сторожку и проводил там пол дня. И на вопрос – «зачем он к Петровичу, как к начальству раз в месяц ходит», участковый коротко отвечал: «Не ваше дело. Служба».
Суть этих слухов не в том, чтобы претендовать на правду, а в том, что Иона Петрович выглядел в глазах деревни персонажем вполне на всё такое способным. И это уже немало. Например, насчёт Василия никаких особых слухов и версий не было и деревня, не вдаваясь в подробности, окрестила его «Пушкин» и так и звала, и в глаза, и за…
Итак, раз в месяц, как по часам, участковый наведывался в сторожку, а по субботам Иона гостил у Пушкина. Причём все знали, что спиртного Петрович не потреблял совсем, но курил гладкую, красивую трубку. И что общего могло быть у пьющего филолога с непьющим лесником никто понять не мог, да и не пытался. Мне же думается, что Иона просто напросто находил в доме учителя благодарные уши и уста. Уши Василия жадно внимали всё, что говорил Петрович, а уста забавно рифмовали мысли отшельника. И видел Петрович, что как губка впитывает его юный друг озвученные им мысли, пусть даже и не всегда понимая весь смысл сказанных слов. Он и сам не всегда понимал до конца всё, что он произносит, как будто бы был он всего лишь антенной, проводником, а не источником. И служить всего лишь проводником было ему в радость. И когда он видел, как жадно внимает его визави, он сам как будто бы пьянел, волосы на руках поднимались, как маленькие антенки, и он чувствовал, как проходит сквозь него что-то похожее на электрический ток, но другое, гораздо большее, яркое, жгучее, как солнце и необъяснимое. И то, что он озвучивал из этого потока, потом казалось ему слишком маленьким и ничтожным по сравнению с солнцем прошедшем в этот миг через всё его тело. Иногда он думал, что в этот момент надо бы умереть.
Василий же, наоборот, так наполнялся от этого малого, что казалось ещё немного и его разорвёт на части. И тогда он наливал и выпивал.
В эту субботу говорили о поэзии. Как то так, само собой, когда Василий незатейливо срифмовал «связь», «вязь» и «грязь», Петрович улыбнувшись спросил:
— А как ты думаешь, почему люди стихи пишут?
— Потому что красиво? – ответил Вася.
— Я не знаю. Ты знаешь. Расскажи.
— Ну хорошо. Знаешь, что такое Кружали? … Ладно, дай бумагу и ручку.
Иона взял протянутый листок бумаги, нарисовал ровный квадрат и расчертил его линиями, пять на пять. Получилось, как бок кубика-руб
Подружки лесбиянки дрочат анус самотыками и трахаются с мужиком
Капли спермы стекают по лицу Алиши Бренди
Стоны ебли брата с женой заставляют сестру перевозбудиться