Возвращение к мечте
На спектаклях Юрия Бутусова залы, кажется, всегда полны, но всегда находятся и те, кто, не выдержав и не дождавшись антракта или окончания сцены, выбирают удобный момент, чтобы уйти. Куда — пусть это нас больше не тревожит. Заметка точно не для них.
Задать вопрос «Зачем?» — значит признаться в своей слепоте, в недоверии к собственному бесконечному предчувствию мира за стенами комнаты. И если всё же столь настойчиво хочется готовых смыслов, то, вспоминая слова одного из героев другого спектакля Юрия Бутусова, вы можете просто выйти в туалет.
А для тех, в ком ещё живёт тоска по вечному возвращению к изначальному дыханию с запахом надвигающейся осени… Произведение Юна Фоссе — мало сказать философское, метафизическое: оно многослойное и не поддаётся ни однократному прочтению, ни окончательному пониманию. Драма, достойная стать темой хорошей докторской диссертации.
Но ни один текст, конечно, не исчерпает драму сполна — на то он и художественный текст: чтобы стоять обеими ногами в бесконечности, но устремлять взгляд в настоящее. Мы же едва коснёмся увиденного, лишь самую малость, если уж не удалось схватить услышанное.
N.B. Какому идиоту могла прийти мысль о возможности кино заменить собой театр?
***
«Сон об осени» — об увядании, уходе и, стало быть, надежде. Осень живёт лишь тем, что рождает надежду — самую губительную из трёх добродетелей, вынуждающую человека отказаться от уже оказавшегося в его руках: падшего листа с засыпающего древа, последнего луча догорающего солнца.
Но к чему названия и имена, зарубки в сумрачном лесу, когда на сцене — Он и Она, Мужчина и Женщина? Стоит лишь начаться спектаклю, то есть зрителю войти в пространство сгустков смысла, и уже видишь: Он — Мужчина, без имени, а значит, любой, и ты, сидящий рядом слева. Она — Женщина, без имени, а значит, любая, и ты, сидящая справа. Имя, данное другим, обязывает соответствовать ему, соответствовать ожиданиям и быть готовым однажды уйти. Имя, данное себе самому, — жалкое притязание на игры с богом. Достаточно и того, что все прекрасные имена — грустные. В этом ускользании от любых попыток остановить мгновение мы и наблюдаем признаки торжества жизни. Если театр начинается с вешалки, то спектакль — с утратой устоявшихся смыслов. Мы вынуждены оставить их за порогом присутствия.
– Но я же такой? Взгляни на меня, выслушай… Ты мало меня знаешь, а то что знаешь, понял не верно, но я объясню. Почему ты меня не любишь?
Вопрос, на который едва ли можно дать ответ, способный оставить удовлетворённым любого вопрошающего. Быть лишь благодарным ушедшему мгновению для человека недостаточно. То, что когда-то казалось самой жизнью, остановившимся мгновением прекрасного, уже сейчас падает к ногам чёрным листом с засыпающего древа. А над головой, в ожидании излиться, стоят тучи — подобно тем немногим, кого тебе ещё довелось встретить на своём пути. И ведь немного среди них тех, кому, протягивая руку, ты открывал дорогу к сердцу, словно этот путь не лишён испытаний и тревожных сомнений. Стоит помнить о стражах любого живого сердца — о том извечном Драконе, встреча с которым неизбежна на этом пути. Мы называем и это адом — бесконечные блуждания вдоль цирковой арены под алчный хохот Судьбы и Смерти, ещё не зная ни могильной тишины былой любви, ни тусклых очертаний забытой памяти — куда страшнее заупокойных песен по самому себе. Чем, как не насмешкой, является сама возможность вновь сойтись в одной точке пространства и времени с бывшим возлюбленным? Ни о времени, ни о пространстве в таких случаях речи и быть не может. Но эти дороги пересекаются даже чаще, чем пути случайных прохожих, блуждающих тенью по нашим улицам. Эти встречи куда часты́е, чем возможности новой любви. Так не поэтому ли мы ждём этого вечного возвращения изодранного рая?
Женщина: Знаешь о чем я думаю. Я думаю, что может быть я пришла сюда на кладбище, я имею в виду, чтобы встретить тебя. Может быть. А ты почему пришел.
Мужчина: Может быть, чтобы встретить тебя.
Куда бы они ни шли, храня в своём израненном сердце мысли друг о друге, надежду на встречу, на возвращение к свету и жизни, ад всё равно преследует их, подобно собственной тени, заполняя небо уже не звёздами, а тучами из мелькнувших душ. Что это, если не старая насмешка — точка пересечения признаков ада и холода, слившихся в единстве с кругами цирковой арены? Но они ещё живы, живее, чем может показаться, и, кажется, готовы, подобно Орфею, спуститься в самое пекло сердца тьмы — только бы не лишиться надежды. Если, путешествуя по лабиринтам сновидений, человек, проснувшись, обнаруживает в сжатой ладони цветок — это доказательство существования рая, во всяком случае, если верить Борхесу. Но на ладонях нашего героя — лишь остатки песка его великих башен, пыль: все признаки привычного ада. Но разве и этого мало для торжественного присутствия мира?
Мысль о том, что мы все в аду, блуждаем по кругам арены этого цирка с надеждой вернуться к вкусу осенней прохлады, а надежды на рай уже мертвы, стала общим местом и давно не бьёт обухом по голове. И это для человека страшнее любой утраты, любой потерянной любви — оказаться равнодушным к ускользающему мгновению жизни.