Волчий замок
Artem2s
https://mrakopedia.net/wiki/Волчий_замок
Руки мои слабы, и голова моя склоняется на грудь под тяжестью прожитых лет и совершенных грехов, но, хоть большую часть своей неправедной жизни провел я в молитвах в стенах скромного аббатства Штольпе, не могу и не хочу я уповать на милость Господа нашего. Велика тяжесть прегрешений моих, и не хватит ни одной, ни дюжины жизней, чтобы искупить их молитвами. Идет год 1180 от Рождества Христова, и сегодня в аббатстве был заложен первый камень одного из трех нефов базилики святого Иоанна Крестителя. В меру скромных сил своих я помогаю в этом богоугодном деле, как помогал при постройке самих стен аббатства, но не имею надежды увидеть его завершение. Бремя прожитых зим непосильным становится для слабеющего тела моего. Нет, завершение земной жизни моей не страшит меня, со спокойным сердцем готов предстать я пред суровым судом Его и понести заслуженную кару за свершенные мной злодеяния. Однако же, тайна, кою хранил я долгие годы, не раскрывая даже при покаянии добрым братьям моим — mea culpa! mea maxima culpa![1] — гнетет мою душу и довлеет надо мной, лишая сна и покоя.
Итак, пришел я к решению изложить в этих записях историю, изменившую жизнь мою и, после долгих скитаний, приведшую меня в стены сей скромной обители. Историю из жизни рыцаря-крестоносца Готлиба из Хавельберга. Историю страха, обмана и смерти, историю ложных следов и истинных демонов.
Историю поисков Волчьего замка.
Вот она.
То был год 1151 от Рождества Христова, и Великая Германская Империя отнюдь не самым великим образом зализывала раны, полученные в бесславном походе на Святую землю. Почти два года минуло с тех пор, как господин и соратник мой, Вальгрим, верный ленник маркграфа Вильгельма, вернулся в свои земли в Северной марке. Вместе с ним возвратились в родные земли шесть рыцарей, среди коих был и я, Готлиб из Хавельберга. Семь воинов, двое из которых были искалечены, вот все, что осталось от трех дюжин рыцарей и оруженосцев, что ушли из земель Вальгрима в Великий крестовый поход за славой и, чего уж греха таить, за толикой баснословных сельджукских богатств, коих мы так и не обрели.
Возвращение в родной замок принесло господину едва ли не большее разочарование, чем Крестовый поход. За без малого три года его отсутствия тяжелая болезнь унесла жизни обоих малолетних детей моего повелителя, а супруга его, не в силах перенести горя и не имея поддержки своего мужа, наложила на себя руки. Будто мало было всего этого, владения его пришли в упадок, на трактах хозяйничали разбойники, разгорелся спор со строптивым соседом из-за окраинных земель, а управляющий, поставленный во главе лена на время отсутствия господина, оказался нечист на руку и, по слухам, покрывал богопротивную торговлю людьми. За что и был он казнен Вальгримом собственноручно и, надо признать, без должного разбирательства, что, впрочем, неудивительно при таких обстоятельствах.
Однако же господин мой и друг явил несгибаемую силу духа и железной рукой принялся наводить порядок в своих землях, искоренять работорговлю и очищать тракты от лихих людей. Конечно же, во всех начинаниях его товарищи по Крестовому походу были ему верной опорой. Не раз бились мы с ним рука об руку в землях сельджуков, и не раз пришлось нам обнажать мечи в его собственных владениях. Вскорости дела пошли на лад, ибо одного слуха о приближении отряда во главе с воинами Господа, несущими на накидках своих Его Святой Крест, хватало, дабы даже самым отчаянным сорвиголовам жизнь честная и безгрешная, но долгая, становилась милее жизни разгульной и беззаконной, но близящейся к кровавому концу. Тракты вновь стали безопасны, крестьяне смогли спокойно работать, и деревни исправно приносили доход.
Ссора же с владетелем-соседом, грозившая вылиться в противную Господу братоубийственную свару, обернулась парой дружеских зуботычин и удалой попойкой, потому как на встречу явились отряды ленных воинов, ведомые крестоносными рыцарями, кои бились бок о бок под Константинополем и Дамаском и хорошо знали друг друга. Земельный спор, таким образом, был решен миром, если не считать нескольких выбитых в разгульном веселии зубов.
Осень того года выдалась спокойной и сытой, лен господина моего Вальгрима вновь богател и, вместо угодных Господу молитв и подобающих воину сражений, проводили мы время в праздном веселии и застольях. Должен признать, это тяготило меня все больше, ибо застолья становились все более необузданными, а гости соратника и господина моего нравились мне все меньше. Взгляды некоторых и сами повадки их казались мне порочными и неподобающими, и многие из них не по душе были мне. Однако же, хоть и дошел я с господином сухим путем до самого Дамаска, и не раз спасал ему жизнь, место свое я понимал и ни словом не упрекал своего хозяина. Лишь на пирах оных появлялся я все реже, а появившись — стремился поскорее их покинуть, не чиня никому обид.
Но был Вальгрим господином внимательным и чутким, и однажды призвал меня к себе в покои. Он неоднократно называл меня своею правой рукой, так что в стенах его замка имел я волю пройти куда пожелаю, в том числе и в покои его, в любое время дня и ночи. Злоупотреблять возможностями этими я себе не допускал, но по зову его явился немедленно, хоть час был поздний.
Увидев меня, господин поднялся со скамьи и обнял меня за плечи.
— Готлиб, друг мой! Вот и снова я во хмелю, а ты в печали! Уныние есть тяжкий грех, неугодный Господу, кому как не тебе знать это? — вопросил он с деланной суровостью, лукаво глядя на меня.
Я улыбнулся дружеской шутке его.
— Я не в унынии, господин мой, только лишь во скуке. Славные дни служения тебе мечом и делом завершились, лен твой спокоен и сыт, и я не нахожу себе места в праздности, посвящая все время молитвам, — теперь уже я смотрел на него лукаво. — Уж не испросить ли мне твоего благословения на постриг? Праздность и молитвы подобают скорее монаху, нежели рыцарю.
Вальгрим гулко расхохотался и, налив в кубок вина, подал его мне.
— Пей, друг Готлиб, доколе не свершил постриг. Хотя, вино, как я знаю, равно прилично как монаху, так и воину.
Смеясь, выпили мы вина, и он пригласил меня сесть.
— Вижу я, друг мой, что праздная жизнь стала тебе в тягость, а забавы мои не развлекают тебя, — заговорил он, оставив шутки. — Помню ярость твою в боях и упорство в вере. Кому, кроме тебя могу я доверить жизнь свою без страха? На кого еще могу положиться?
— Каждый из соратников наших, кои бились с нами против сельджуков и византийцев, предан тебе, — не раздумывая, ответил я ему.
— То верно, Готлиб, верно. И все же, среди них ты всегда был первым по храбрости и благочестию. Сослужишь ли мне еще одну службу?
— Только в том я и вижу смысл жизни своей, господин мой, помимо служения Господу, — отвечал я.
Он кивнул, не ожидая другого ответа.
— Верно сказал ты, что избавлены владения мои от злых людей, но ошибся, думая, что они спокойны, — осторожно проговорил он. — Скажи, поверишь ли ты, что исчадия ада ступили на земли мои и нашли себе здесь оплот и гнездовье?
— Не верую в исчадий ада на земле, — твердо ответил я. — ибо верую лишь в Господа и силу Его. Не дозволит Он порождениям дьявола ступать по священной земле Империи. Все зло в мире лишь от грехов людских, кои творят они, бездумно пользуясь свободой воли, дарованной им Господом.
— Такого ответа и ждал я от тебя, — невесело улыбнулся он. — Потому и призвал тебя, что знаю силу веры твоей и на нее уповаю.
Он поднялся и принялся мерить комнату тяжелыми шагами. И ранее был он крепким и могучим воином, теперь же пиры и сытая жизнь начали отягощать его сверх былого, от чего поступь его была тяжела.
— Не первый год доходят до меня странные слухи из северных деревень. Слухи о пропадающих людях и чудовищных демонах, лишенных людского облика. До сих пор не придавал я им значения, ибо были дела важнее и насущнее, да и доверия к таковым слухам я не чувствовал. Но время идет, а слухи не утихают, и начинаю я думать, нет ли в них крупиц истины.
Я молчал, хоть и понял уже, чего он попросит. Понял и возрадовался в душе, что хоть ненадолго избавлен буду от дремотной праздности и вновь выйду на бой во славу Господа, хоть ни на миг не допускал я мысли, будто и впрямь могут жить где-то демоны во плоти.
— Посему, дабы избавить от страха подданных моих, прошу тебя отправиться на север, найти исток богопротивных слухов и деяний, и искоренить зло в земле моей твердой рукою. Еще раз спрошу тебя, друг и соратник, готов ли сослужить мне такую службу и встать лицом к лицу с самими демонами ада, если допустит то Всевышний?
Я встал и преклонил колено перед ним.
— Готов, господин мой, послужить Господу нашему в борьбе с нечистыми врагами его, а тебе — в деле защиты земель твоих от всякого зла.
— Славно, — он взял меня за плечи и поднял на ноги. — Славно, Готлиб. Возьми с собой Вернера и Вигхарда, их мечи тоже засиделись в ножнах, да и кому, как не воинам господним противостоять злу. А за провожатого вам будет Гельтвиг, он родом из тех мест.
— Гельтвиг, господин мой? Разумно ли, он совсем молод.
— Юность не порок, мой славный воин, да и не ты ли сам посвятил его в рыцари в Триполи, на обратном пути из Святой земли? Разве не явил он немалую доблесть перед лицом врага?
— Пред лицом людей да, господин, но ты говорил об исчадиях ада, — с сомнением покачал я головой. — Гельтвиг храбр и силен, но я сомневаюсь в крепости его веры, и, право, сожалею подчас о своем поспешном решении сделать его рыцарем.
— Где же, как не в борьбе с врагом рода человеческого, проверяется крепость веры, Готлиб? — разумно рассудил Вальгрим. — И не ты ли отрицаешь саму возможность встречи с исчадиями ада? Отправляйтесь, как будете готовы, и да пребудет с вами Бог.
Так был решен вопрос о составе нашей группы, так и вышло, что в первый месяц зимы четыре рыцаря, побывавших в Святой земле, неспешно ехали по безлюдному тракту на самую северную окраину Северной марки Империи. Уговорились мы отправиться через седмицу, по завершении должных сборов и молитв, однако на четвертый день случился в замке очередной пир, из тех, что претили мне все больше и больше, и я, не сдержавшись, поведал соратникам своим о желании как можно скорее покинуть гостеприимные стены. К удивлению моему, Вигхард и Вернер охотно согласились со мной в этом желании, а Гельтвиг, увидев единодушие наше, тут же предложил уезжать, не дожидаясь рассвета. Урезонив пылкого юношу, порешили мы все же двинуться в путь с первыми лучами солнца, выехав, таковым образом, на два дня раньше срока.
Вооружились мы на славу, с должным вниманием отнесшись к слухам о кровавых расправах с дерзнувшими воспротивиться темным силам. Каждый ехал в тяжелой кольчуге, не спеша, впрочем, надеть капюшоны и шлемы. Белые сюрко с крестами скрывались теперь под тяжелыми, но теплыми шкурами, первый месяц зимы выдался холодным и земли марки уже покрыты были снегами. Спутники мои вооружились верными прямыми клинками, Гельтвиг и Вернер — под одну руку, а Вигхард любимым своим длинным клинком, которым одинаково ловко мог орудовать как двумя руками, так и одной. Перетянутая кожей длинная рукоять этого меча теперь покачивалась возле его седла рядом с моим коленом. Я же взял с собой изогнутую саблю дамасской стали, кою привез как трофей с востока. Взятая на потеху, она пришлась мне по руке, удивительно быстро обвыкся я с непривычным оружием неверных и полюбил превыше любого другого.
По недолгом обсуждении отказались мы от луков, но взяли каждый по паре добрых боевых ножей, кои все, кроме Гельтвига, умели метнуть верной рукой точнее, а главное быстрее любой стрелы. Отказался я также и от предложенных мне арбалетов. Против нечистых слуг Сатаны, буде такие встретятся нам, арбалеты все равно будут бессильны, а против христиан, сколь угодно злокозненных, использовать арбалет запретил несколько лет назад сам Папа. Кроме того, признаюсь честно, почитал я арбалет оружием мерзким и недостойным рыцаря, хоть и понимал неразумность подобных суждений.
Вигхард, который ехал рядом со мной, всегда был человеком суровым и неразговорчивым, потому пребывал в молчании. Я же в день тот тако же не тяготел к праздным беседам, ведь душа моя терзаема была сомнениями и стыдом. Не мог я допустить мысли о существовании адских сил на священной земле Империи, ибо это означало допустить слабость Господа, что было невыразимым кощунством. Но и слухи, которые поведал мне мой господин, я не мог не принять во внимание. Слухи эти, к стыду моему, поколебали уверенность мою, а негромкий разговор, что вели позади Гельтвиг с Вернером, и к коему я поневоле прислушивался, лишь усугублял мои терзания.
— Продали душу свою самому врагу рода человеческого, и он дал им взамен силу и облики диких зверей! — с жаром рассказывал Гельтвиг.
— С раннего детства страшусь зайцев и ежей, — отвечал ему Вернер, коему, хоть и ненамного он был старше малыша, жизнерадостность и задорный нрав не изменяли даже перед лицом смерти. — Или, возьмем белок! Даже помыслить боязно, до того опасные и злокозненные звери.
— Тебе лишь бы шутить! — досадливо воскликнул наш юный крестоносец. — Говорю тебе, то не выдумки! Я с малых лет слышал эти легенды, а теперь, видно, кто-то пробудил древнее зло, и оно вернулось в наши земли.
— Древнее? Так ведь люди лишь несколько лет, как пропадать начали, разве нет, Готлиб? — удивленно окликнул меня Вернер.
— Слухи ходят, что чудовища явились спустя без малого год после нашего отбытия в Святую землю, — подтвердил я, не оглядываясь.
— Видно прознали, что все воины Христовы ушли из марки! — убежденно заявил юноша. — Вот и полезли к нам из приморских земель, от этих дикарей-вендов![2] Славного, видать, шороху навели у них Медведь со Львом!
— Вот и не возьму я в толк, Гельтвиг, какие ж это ты легенды слышал в малолетстве, коли нечисть сюда только три года как из дикарских земель явилась? — тон, которым Вернер проговорил слово “малолетство” лишний раз подмечал юный возраст Гельтвига и заставил нас с Вигхардом, переглянувшись, усмехнуться.
— Это нынешние недавно пришли, — не сдавался Гельтвиг. — А легенды издавна в наших землях рассказывают. Про людских волков и про их запретный замок в лесах.
— Не белки, значит, — вздохнул неунывающий Вернер. — То жаль. А может, хоть лисицы, а?
Гельтвиг оскорбленно умолк, что никого давно уже не пугало, ведь молчать долго наш малыш все равно не мог. Мы и любили его по-отечески за детскую невинную душу и горячий нрав. Но рыцарство свое он заслужил честно, очертя голову бросаясь в самые безнадежные сечи со всей бесшабашной смелостью молодости, которая не то чтобы не верит в смерть, но просто не понимает ее существования. Иногда казалось мне, что каждая битва была для него лишь очередной игрой, после которой все упавшие должны были встать и пойти вместе на пир, хоть и выходил он из боя с ног до головы залитый живой горячей кровью и видел своих товарищей изрубленными до неузнаваемости. Однако же, как бы ни ценил я его неустрашимость и задор, не мог ускользнуть от меня неподдельный страх в его голосе, когда говорил он о сказочных людских волках. Потому положил я себе присматривать за ним и не оставлять его один на один с неведомыми опасностями, что ждут нас впереди.
Ехали споро, хоть и не понукали лишний раз укрытых попонами коней, так что до деревни добрались в уже зарождающихся сумерках. Я ненадолго задержался на взгорке, окинув взглядом деревню и местность перед нами, спутники мои остановились рядом. Деревенька была маленькой — с десяток маленьких домишек — и почти безлюдной, лишь над крышами курились дымки. Позади нее начинался лес, от крайних домов до опушки было не больше половины перелета стрелы. Тракт тут изгибался широкой подковой, обегая высунувшийся на запад лесной мыс, вдоль него и лежали деревни, из которых приходили дурные вести. Первая была прямо перед нами, но искать тут ночлега не приходилось, уж слишком бедно выглядели местные дома.
Лес за деревней был мрачен и тих, а белое снежное покрывало перед ним не пятнали ничьи следы. Впрочем, снег в последние дни шел часто и густо, и о следах помышлять было рано. Если верить слухам, именно в этом лесу обитало зло, кое поклялся я искоренить. Прищурив глаза, окинул я взглядом мрачное древесное войско, что стеной стояло по правую руку и, казалось, заходило далеко на левый наш фланг, будто вознамерившись взять нас в клещи.
С севера, едва не цепляя темным брюхом колючие вершины высоких деревьев, ползла нам навстречу новая снежная туча. Даже под лучами заходящего солнца лес был мрачен и темен, и на долгий миг почувствовал я себя, будто и в самом деле перед великой армией, что стала в боевые порядки и ждала лишь приказа предводителя своего к атаке. Внутренним оком узрел я четырех рыцарей, вышедших на бой со многими тысячами, и сжалось сердце мое в недобром предчувствии.
— Готлиб? — негромкий голос Вигхарда пробудил меня от тревожных дум.
Не желая голосом своим выдать одолевшую меня тревогу, подал я знак рукой, и мы тронулись к деревне.
Навстречу лесу.
Меж домов ехали в предвечерней тишине, нарушаемой лишь звяканьем оружия и фырканьем коней. Ставни и двери домов были плотно закрыты, даже те крестьяне, коих еще видели мы со взгорка, завидев нас, поспешили в дома. Навстречу нам, часто кланяясь, вышел лишь один, видно, местный голова.
— Благослови вас Всевышний, милостивые господа! — издалека взвыл он, заставив коней дрогнуть, а меня поморщиться.
Я одернул медвежью полсть так, чтобы смерд разглядел Святой Крест на моем сюрко, и он разглядел.
— Есть ли здесь достойный ночлег для рыцарей и стойло для коней? — прервал Вигхард крестьянина, который начал было нести какую-то испуганно-льстивую околесицу.
Вопрос, впрочем, был праздный, ведь ни того, ни другого в этой деревеньке не было видно, в чем и поспешил нас заверить местный староста, рассыпаясь в извинениях.
— Умолкни, — дернул щекой Вигхард, и крестьянин смолк на полуслове.
— Гельтвиг, ты у нас за провожатого, — окликнул я юного рыцаря, и они с Вернером подъехали ближе. — Где в этих краях искать ночлег?
— Тракт ведет на север, в Поморье, — развел руками юноша. — Не много путников тут проходит, так что и постоялых дворов нет. Когда-то в соседнем селении тамошний голова принимал на постой.
— Так, герр рыцарь, все так, — залебезил голова, — старый Ратвар будет счастлив дать кров добродетельным воинам Христовым.
На лице крестьянина было написано плохо скрываемое облегчение, он прекрасно знал, что будь на то наша воля, мы бы приказали ему освободить для нас его собственную халупу. Однако достойного места для коней тут все же не было, да и для себя не видел я ни одного подходящего дома. По уверениям Гельтвига добраться до соседней деревни мы могли еще до полуночи, и я рассудил, что это было самым разумным решением. Прежде чем тронуться, я знаком подозвал крестьянина ближе.
— Пропадали ли люди в деревне в последние дни? — спросил я, вглядываясь в его лицо, и, могу поклясться, на нем отразился страх.
— Герр рыцарь… — отвел глаза староста. — Леса у нас дикие, дремучие… кто заблудится, кого зверь порвет…
— Пропадали ли люди, я спрашиваю?
— Седмицу тому, Фарвин с сынком в лес за хворостом пошли. Фарвин сказывал, что ненадолго лишь разошлись, а мальчика и след простыл. Уж мы искали, да…
— Волков видели?
— Не видать волков, добрый господин, совсем нет, — истово замотал головой крестьянин. — Заплутал мальчишка, поди, леса у нас дикие, коль далеко заберешься, то пропадешь, уж говорили ему…
Брезгливо отвернувшись, я махнул рукой, и мы пустили коней тихой рысью. Бессвязное лопотание крестьянина осталось позади, заглушенное шумом копыт и упряжи.
— Et lupus rapit et dispergit oves[3], — негромко произнес Вигхард.
Я мрачно кивнул, давая знать, что слышу его. При упоминании волков деревенский голова стал белее снега, но не мог я допустить мысли, что он меня сознательно обманывал. Значит, волчьи стаи не при чем, но само слово “волки” ввергает жителей в ужас. Взгляд мой невольно обратился к лесу, что тянулся по правую руку, мрачный и темный, словно грозовая туча. Солнце клонилось к горизонту и освещало неровный строй деревьев у его окраины, но в глубине жила тьма. Лес наливался мраком с каждой пройденной рутой[4] и подкрадывался все ближе в сгущающихся сумерках.
— А что-то скучно едем, ганза[5], — вдруг очнулся от раздумий Вернер. — Гельтвиг, глянь-ка, как темнеет уже, да и лес рядом. Самое время для твоих сказок!
— Вот еще, время, — опасливо отозвался юноша, косясь на деревья, — к ночи про такие вещи говорить.
— Вот оно и видно, что местный ты, — раззадоривал его Вернер. — Даже в темноте видно, как побелел, а, Вигхард? Ну, точно как тот оборванец в деревне!
— И вовсе не побелел! — тут же вспыхнул наш малыш, — Вот расскажу все, как слышал, посмотрим тогда, кто побелеет!
— Ох, давненько я этак не пугался, — не унимался его спутник. — Последний раз так боялся под Дамаском, когда пришла весть, что войско Нур ад-Дина на марше!
— Тогда было чего бояться, — хмуро прервал я их, раздосадованный не столько неуместным весельем, сколько тем, что слышалось мне под ним: опаской, которую скрывал за шутками Вернер; искренним страхом в голосе бесстрашного доселе Гельтвига.
Даже привычное мрачное молчание Вигхарда сейчас виделось мне преисполненным незнакомой тревоги.
— Было, но Гельтвиг все ж боевито выглядел, не в пример как сейчас, — отозвался Вернер в надежде добиться ответа от юноши, но мрачный тон мой, казалось, призвал обоих к порядку.
— А пусть бы рассказал, Готлиб, — вдруг подал голос Вигхард, и я удивленно глянул на него. — С чего-то ведь надо начать.
Подумав, не мог я не согласиться с моим молчаливым товарищем. Страхи суеверные есть слабость, коей избегать должен воин Господа даже в сердце своем, а я мрачным видом сам поселяю страхи эти в умах своих соратников. Знание же местных легенд может навести нас на верный след. Укорив себя за то, что сам не пришел я к этой мысли и не расспросил нашего провожатого ранее, я кивнул.
— Ну, славно! — опять повеселел Вернер, — А я уж было заскучал по шпильманам[6]. Поведай же нам, славный Гельтвиг, о похождениях Изенгрима[7] в ваших краях.
— Вот уж радость! Мечтал я, что вернусь на родину воином и рыцарем, а вернулся сказителем и шутом, — посетовал юноша, но ослушаться не посмел.
— Сказывают, что в глубине леса на невысокой скале стоял когда-то монастырь, в коем монахи и их послушники переписывали древние книги. И были среди тех писаний богоугодные, что множились во славу Господа и несли истинную веру в другие земли. И были книги мерзкие, кои сохранялись и переписывались лишь для сохранения знаний нечестивых, как сохраняет лекарь знания о болезнях, дабы уметь врачевать их и других лекарей научать…
— Полно, Гельтвиг, отринь меч, сними кольчугу, — восхищенно воскликнул Вернер. — Славный же из тебя выйдет шпильман!
Юноша бросил коня в сторону, тесня товарища.
— Хочешь насмешничать, ступай назад, пусть тебе тот крестьянин сказки рассказывает, — сердито ответил он другу, но все ж видно было, что похвала ему польстила, даже страх на время пропал из голоса, и я узнал прежнего бесшабашного Гельтвига.
Вернер замахал руками, всем своим видом являя готовность слушать рассказчика хоть всю ночь.
— В одной из таких злокозненных книг нашел брат Рудольф, хранитель монастырской библиотеки, описание мерзостного обряда, каковой суть силу нечеловеческую и долгие лета жизни обещал свершившим его. А найдя, впал в великое искушение, ибо был он крепок телом и жизнелюбив, но многие года тяготили его, тело теряло крепость, волосы пятнала седина, и чувствовал он недалекий закат жизни своей. Прельстившись же сам, тайно искушал он тако же других послушников и монахов и преуспел в том, ибо нечистый даровал ему силу убеждения, ведь ничто так не радует Отца лжи, как грехопадение праведных. И возник в святом месте тайный нечестивый ковен, в каковом состояли дюжина братьев-отступников с Рудольфом во главе. Тогда и начали пропадать люди в окрестных селениях, ибо для свершения богопротивного обряда требовались живые сердца человеческие, и чем моложе сердце, тем больше сил и годов жизненных получал творящий нечестивое действо. Слишком поздно монахи поняли, что дьявольская месса готовится в стенах монастыря. В ночь, когда взошла над колокольней монастыря полная луна, разбужены они были громким шумом. Поднявшиеся в тревоге братья обнаружили, что святыни пропали, а из подвалов под монастырем доносятся страшные крики и вой, вроде волчьего.
Голос нашего сказителя все утихал, пока рассказывал он нам легенду, и сейчас еле слышен был за шорохом снега под копытами коней. Лес, будто не желая упустить ни слова из мрачной истории, тайну коей он хранил, подступил вплотную, и Гельтвиг то и дело косился во тьму меж голых деревьев.
Я встряхнулся, прогоняя из разума картины, навеянные словами нашего молодого товарища. От движения моего с плеч посыпался снег, и понял я, что уже какое-то время едем мы под кружащими в воздухе хлопьями. Припомнилась мне туча, что ползла с севера, и подумалось, что непросто теперь будет искать следы злодеев, кто бы они ни были.
— Так, а дальше-то что? — сказал за всех Вернер. — Волки их там порвали что ли?
— Не было в подвале волков, — глухо отозвался юноша, вновь бросив быстрый взгляд в сторону леса. — Когда настоятель распахнул двери, увидел он…
И вновь умолк наш велеречивый рассказчик, будто страшась вслух произнести слышанное им в детстве.
— Ты воин Христа, Гельтвиг! — не сдержал я досады, хоть и понимал, что за сомнения и страхи досадую более на себя, нежели на молодого нашего товарища. — Святой Крест Его на твоих одеждах начертан, и меч твой благословлен святыми отцами церкви нашей! Не к лицу воину Господа дрожать перед бабьими россказнями! Не слыхал я страха в голосе твоем, не видел робости в делах доселе! Право же, начинаю я жалеть, что сам назвал тебя рыцарем.
— Не страшусь ни людей, ни смерти, и ты верно знаешь о том, друг Готлиб! — вспылил юноша, смиряя гарцующего коня. — Но пред происками дьявола бессильны бывают достойнейшие меня!
— Да досказывай сказку, Гельтвиг! — не выдержал Вернер, хоть и видно было, что даже ему не по себе стало от мрачной легенды и близости ночного безмолвного леса. — Сказано тебе, то знания, нужные для исполнения миссии нашей, вот и договаривай как есть.
— Не может тело человеческое содержать ярость и силу жизненную, ему неподобающую! — все так же запальчиво ответил наш рассказчик, уязвленный отповедью моей. — Узрел настоятель оскверненные святыни, окровавленные людские сердца и нечестивые письмена на полу и стенах. Но все это меркло пред существами, что выли и корчились в муках посреди подвала. Тела их покрывались шерстью, ноги и руки изламывались, а лица превращались в звериные рыла. На глазах пораженных ужасом монахов стали ослушники чудовищами, полулюдьми-полуволками, ибо таковую форму выбрал нечистый вместилищем для звериной силы и нечеловеческого долголетия, но в книге злокозненной умолчали о том. Страшнейшим же из обманутых был вожак их, могучий зверь с седою полосой на волчьем рыле. И, вместо покаяния, кое не тела, так души их могло бы спасти, впали отступники в звериную ярость и бросились на святых братьев своих и страшное побоище учинили в стенах монастыря. Лишь немногие послушники и монахи в темноте ночной ускользнуть смогли от порождений дьявола, так и стала известна история сего грехопадения. В храме же страшные зверства творили людские волки, и оскверняли Святое Распятие тем, что срывали одежды с монахов, прибивали их к распятию и рвали их, живых, клыками и когтями. И преисполнилась чаша терпения Господа: невиданная доселе гроза разразилась над проклятым с тех пор монастырем, били слепящие молнии в колокольню и постройки, обрушая входы и выходы. И воспылали книги в библиотеке и масло в хранилищах, и деревянные перекрытия и строения, и исчезли следы мерзости в пламени очищающем, и рухнули своды на головы богопротивным чудовищам, и так сгорели они заживо, ибо хоть и бушевала гроза вокруг монастыря, но в огонь волей Господа ни одна капля не упала. Так закончилась эта история, и то место в глубине лесов забыто, и дороги к нему тако же, и зовется оно с тех пор Волчьим замком, ибо на руинах его стаи волков воют на полную луну, скорбя по Царям своим, кои едва не пришли в мир Божий чрез алчность и страх человеческие.
Умолк Гельтвиг, и молчали другие, и в этой тишине как никогда вдруг ощутил я тяжесть Святого Креста на моей груди: хоть и был он для глаз лишь краской на ткани, для духа же стал вдруг тяжкою ношей. Могу ли поверить в гнездовье исчадий ада на земле Священной Империи? Опять вспомнился мне страх, охвативший крестьянина, когда помянул я волков.
Молчали спутники мои, погруженные в думы, и молчал лес, и казалось мне, что чувствую я духом своим недобрый взор из темноты, и взор этот заставлял мутиться мысли в голове, и вновь сжималось сердце мое в тисках недобрых предчувствий.
— Sed et si ambulavero in valle mortis non timebo malum…[8] — прошептал я еле слышно себе самому, ободряя в душе огонек веры, коего лампада затрепетала, замерцала впервые за долгие годы жизни моей. — Non timebo malum…[9]
— Не можно душе, Богом данной, жить в теле зверя, так говорил святой Амвросий, — вдруг произнес Вигхард, чем несказанно удивил нас всех, ибо ранее не слыхали мы от него подобных речей и глубоких познаний в богословии не ждали. — И сам человек, как подобие Господа, не может изменяем быть кем-то, кроме самого Всевышнего. Особенно же Сатане не по силам подобное.
Почувствовав наши удивленные взгляды, воин встряхнулся, сбрасывая снег с плеч и головы, и допустил на суровое лицо свое лукавую улыбку.
— Не тебе одному, Готлиб, причащаться книг, в странствиях встреченных. Хоть и худо, а грамоте я все же обучен.
— Ох и ганза у меня, — с виду искренне восхитился Вернер. — Два ученых-богослова и шпильман! Где ж вы таланты свои ранее скрывали, други верные? Все больше подвиги я ваши видел в деле ратном да в трапезах.
— Случая не было похваляться, — нелюбезно отозвался я, и присовокупил. — Верно сказал Вигхард, сказки это все.
— Но сказки славные, разрази меня гром! — продолжил восторгаться неунывающий воин и опасливо глянул в низкое черное небо, теперь уже густо сыплющее снегом. — И рассказано складно. Так выходит, что на том все и кончилось, Гельтвиг? Сгорели исчадия ада, да и дело с концом.
— На том заканчивается легенда, и начинаются слухи, — вздохнул юноша.
— Вот и славно, а то деревни покамест не видно, — поерзал в седле Вернер. — Сказывай дальше.
— Кто говорит, что спасся в ту ночь вожак: то ли за убегающим монахом кинулся, до того, как гроза разразилась, то ли в монастырских подвалах затворился и пожар переждал. А кто сказывает, что погибли все чудища, да осталась книга та злокозненная в каменном подвале, недоступная огню. Будто бы нашли ее недобрые люди, власти алчущие, и снова свершили обряд. Так ли, иначе ли, а только когда пропадает кто в этом лесу, говорят, что людские волки забрали его, ибо нужны им сердца человеческие для продления жизни и восполнения сил нечестивых.
— В этаких дебрях и без всяких демонов пропасть недолго, — хмыкнул Вернер. — Не звери порвут, так сам заплутаешь.
— Да и не так часто пропадали-то до последнего времени, — задумчиво отозвался Гельтвиг. — А теперь видишь как, до господина Вальгрима слухи дошли, да такие, что не охотников выслал волков по лесам загонять, а четверку крестоносных рыцарей.
— Господину виднее, кого посылать, — сухо сказал я.
Никто не ответил, и вновь окунулись мы в шорох снега под ногами утомленных коней и тихий скрип деревьев во тьме ночного леса.