Весенние качели.
У репетитора Антон сидел взъерошенный и перевозбужденный — думал о том, что Арсений, к удивлению, его не послал в пешее эротическое. Ехал домой на автобусе точно такой же, как будто выиграл миллион в лотерею. Возможно, кстати, и выиграл, потому что, судя по слухам, Арсений отказывал паре очень назойливых девочек в таких же предложениях. Ночь он не спал, ерзал, мучился, проверял диалог на случай его удаления, беспокойным сном уснул лишь к трем утра, а в девять скакал по квартире, опаздывая на урок классной руководительницы, которая обещала с него три шкуры содрать за систематические прогулы ее невероятно «важных» занятий.
А уже в классе, спустя сорок минут, стоял и хлопал глазами. То ли от громкого тона классной руководительницы, то ли от того, что Арсений уселся за его парту (больше Антона прогульщик только его лучший друг Эд, который, соответственно, в школе был последний раз полторы недели назад, и нет, он не болен). Похлопав ресницами, как в песне поется, Антон опустился на свой стул, зацепился неудачно шнурком кроссовка за ножку парты и пробурчал что-то, еще не осознавая, что Арсений сел к нему так, точно так и необходимо.
— Шаст, — спросил уже на их неловкой прогулке Арсений, когда они сидели на соседних качелях и толкались пыльными носками кроссовок, чтобы хоть немного двигаться, — а зачем ты меня позвал?
— В смысле?
— Ну... Обычно зовут гулять друзей. А мы с тобой вроде не друзья.
— Не друзья, — подтвердил кивком Антон.
— И почему тогда ты меня позвал? Как кого?
— Ты не догадываешься, не? Я же как чистый лист, мне Эд так говорит.
— Нет. — По чистому взгляду Арсения ясно, что догадывается и даже, наверное, осознает.
— Ты нравишься мне давно. — Горит сарай, гори и хата — Антон выдал это так легко, на одном дыхании, словно не берег эти слова до лучшего момента и не прятал чувства где-то за капюшонами толстовок. — А через два месяца мы выпустимся, ты уедешь в Петербург, и я решил, что молчать — не лучшая стратегия. Теперь. Если ты щас меня отфутболишь, то это лишит меня возможности себя винить за бездействие.
— А если нет?
Арсений смотрел с лисьим прищуром, камушек пинал кроссовкой, а затем спешил отвернуться, стоило Антону ответить на взгляд, и начинал стряхивать с ладоней крошки красной краски с качелей, заинтересованный, кажется, исключительно в этом. Но заметно даже в покачивании его ресниц и подрагивании бровей, что он волновался тогда и ждал зеленого света от Антона, наполненный обыкновенной неуверенностью, пусть и такие юноши, как он, не должны этого ощущать никогда — с такой красотой вряд ли можно кому-то прийтись не по вкусу.
— А если нет, то... Если нет, то я тебя на качелях покачаю. Так сказать, закреплю сказанное. Потом с тобой купим по энергетику, я тебя провожу, и мы будем сидеть у твоего дома и болтать обо всем. Круто? — с надеждой спросил Антон, и ветер покачал, как в колыбели, его русые очаровательные кудряшки.
— Ну покачай, — блеснул белоснежными зубами в улыбке Арсений, довольно усаживаясь поудобнее.
И Антон качал — стоя рядом, опираясь плечом на подпорку, медленно раскачивал Арсения, подогнувшего ноги к сидению, чтобы не шаркать ими о песок. А Арсений рассказывал какую-то глупую сплетню про физрука и учительницу физики, фыркал на шутки Антона и после, уже у собственного подъезда, когда вечерело, держался своим мизинчиком за мизинчик Антона так, словно заключал в этом какой-то смысл. И оба понимали, что невозможно обняться на прощание, что уж говорить про поцелуй хотя бы в щечку... И Арсений держал, глядел глаза-в-глаза, улыбался очаровательно до юношеских морщинок у губ и хлопал оттеняющими ресницами, ежась от холода.
А потом Антон, дождавшись маха рукой из окна спальни Арсения, шел домой в наушниках и был счастлив. И весна его радовала, не грея совсем ветром, но создавая ту самую атмосферу безграничного счастья, чуткого полета, молодости и свежести одним лишь своим приходом на календаре. И все было хорошо.