Вениамин Смехов: Ответ на незаданные вопросы

Октябрь 2016 года

«Есть в графском парке чёрный пруд…» Моя первая встреча с Вениамином Смеховым состоялась на его творческом вечере много лет назад, когда на сцене был не просто любимый актёр, но сценарист, режиссёр, писатель, мастер. Вторая – в Черногории 2016 года, на фестивале «Возраст счастья». На интервью досталось 52 минуты – немыслимо мало. И лишь поэтому я позволила себе перебивать, задавать всё новые вопросы, чудовищно суетиться. Он – терпел, отвечал, наставлял и немножко воспитывал. Мастер! Началось всё, однако, не с моих вопросов – с его.

Вам еле-еле 30… И вы замужем, или роман, ну всё как полагается?

Сын! У меня есть сын!

От романа?

Нет, сын у меня от счастливой случайности.

А давайте я у вас буду брать интервью? Мне это гораздо интереснее, чем наоборот. Хотя ладно, давайте уже ваш вопрос.

Боюсь, мне будет очень сложно задать вопрос, который вы ещё не слышали… А ведь году так в 2001 я потащила родителей смотреть «Мастера и Маргариту» в Театре на Таганке в надежде на вас, но играли тогда уже не вы – не уследили.

Сложно было уследить – говорят, в кассе врали, что я. Несколько раз я всё же съездил, нет, не съездил – прибыл на Таганку и сыграл. Это были случаи. В 1998 году я сговорился с Любимовым, что больше не буду тревожить собственную нервную систему, поскольку спектакль – очень старый, а у меня актёрская память, как полагается, вне возраста. Я помню каждый шаг на сцене, ритмы, а они уже сильно стали меняться. Но спектакль всё равно имел славу и в вашем поколении. Не знаю, понравилось вам или нет (о да! – В.М.), но конструкция любимовская очень сильна. Это хорошо.

И тем не менее, было уже 50-летие Таганки, и была уже разлука с Любимовым – он рассердился на нескольких дурных людей, ушёл, закрыл дверь, да и вообще страницу под названием «Театр на Таганке». Заголовок остался, а театр уже совсем другой – с учениками Юрия Любимова, такой вот феномен.

Это больше не ваш театр?

Нет, что вы, это всё ещё мой дом, и чем дальше я уходил, тем ближе соприкасался. Что случилось в эти годы, то случилось, а меня судьба сводила опять с Таганкой. Например, когда Любимов закрыл театр как историческое, событие, актёры обратились к Валерию Золотухину как к старейшине, чтобы он своё имя вписал в качестве художественного руководителя, – иначе бы театр закрыли вообще. На самом деле, он, конечно, должен был отказаться, но Валерий согласился, и хватило его на полтора года. Это была трагедия, а ничего не поделаешь.

Именно в это время он и Евтушенко вместе попросили меня к 50-летию той Таганки заново, по старым рецептам, придумать поэтический спектакль. Я бы и тут, наверное, возразил, но у меня такая мудрая жена! Она сама по себе очень подробно воспитана в хорошем, старомодном, стиле отечественного театроведения и киноведения. В данном случае она посчитала необходимым меня напрячь, и я написал композицию так, как писал по воле Любимова. Не знаю, насколько вы знаете историю Таганки, но Любимов многое открыл – не один, конечно, а с нами, со своей командой.

Немножко знаю: я читала вашу книгу «Та Таганка», да и в принципе читала – это же легендарный театр.

Легендарный – это слово, а суть подробна и многообразна. Одним из важнейших наших открытий стали поэтические представления – музыкальные, пластические. Сейчас этот жанр очень распространён в разных формах, а тогда это было раскрытием возможности стиха – оказывается, стих умеет и плясать, и смешить, и грустить, и дурачиться – так было в первом спектакле «Антимиры» по Вознесенскому. Нас, конечно, удивило, что не на один, не на два дня, а на долгие годы сохранилось это чудо: переполненный зал и дыхание вровень со стихом. То, чего раньше не было, и в мире нету, но есть в России, а в данном случае – на Таганке.

Я написал композицию и поставил спектакль «Нет лет», по старым и новым стихам Евтушенко (где трижды звучит чудесная песня "Нет лет" с замечательной музыкой Сергея Никитина). Правда же, это что-то вроде чуда. На той же сцене, я как ведущий… Мы должны были вместе с Валерой вести – слева и справа в порталах, а внутри – такой большой счастливый шухер любимовской молодёжи. Видимо, всё должно быть вовремя, и к этим молодым их «вовремя» прикатило со стороны, когда я сошёл к ним - со стены с портретами всех времён "Таганки".

Надо вам сказать, я аполитичный человек во всех отношениях – меня абсолютно не волновал вздор нового таганковского закулисья, я просто полюбил их, они – меня, и все вместе мы полюбили читать, скакать, петь, танцевать, печалить и смешить публику. Спектакль состоялся, всё это было очень в радость. Я всё-таки испросил у Любимова разрешения. Дозвониться было непросто – к нему надо было попасть, когда он один, без жены. Удалось, и он сказал, что благословить меня не может – не священник, но если получится хорошо, он будет очень рад. Получилось хорошо. Прийти он всё-таки не согласился – не хотел видеть людей, которые его обидели или были скверны. Я их тоже не хотел видеть, там, внутри Таганки.

Это такая замшелая привычка – превышать уровень свой компетентности, хотеть того, чего не можешь. Завелась там такая поганая особа, Пиковая дама или Баба-Яга, которая умела очень красиво разговаривать и вдохновлять всех на счастливое будущее без Любимова. В общем, она достигла успеха.

А нынче и правые, и виноватые – все как один боготворят Любимова. Так было и в наше время: когда умер Высоцкий, все как один стали его фанатами. Это из области инфернального или мистического.

Мой спектакль возвращает им что-то такое, что они знали только понаслышке. Но сами эти актёры – такие прекрасные талантливые люди! Это те, кого мне назвал Золотухин (я же никого почти не знал), и те, которые сами хотели со мной работать. Были среди названных нехотевшие, опасались, видимо, что я буду суров, как Любимов, или ещё что-то. Но те, которые были, оказались командой. Они замечательно сыграли, а потом самые близкие из актеров – и ко мне, и к моей Гале – обязательно повторяли одно и то же: «Как это получилось? Мы же в театре живём кланами и нет такой, как была у вас, дружбы, а на сцене мы все – как в хорошей семье!»

Нам было по 25 лет, когда Любимов с нами поставил «Антимиры», и в зале сидела молодёжь, как сейчас говорят, элитарная – лучшая студенческая молодёжь, а также инженеры, учёные, в общем, хороший театральный тогдашний народ. Один из моих мудрых однокурсников заметил тогда: «Это ведь не просто стихотворная композиция, это – театр. Здесь есть тема, сюжет, Время и Любовь, потому что вы все любите друг друга».

Так и сейчас – поэзия и музыка всех соединили, и спектакль поехал: его играли и играем в Москве, потом в Сибири, потом на родине Евтушенко на станции «Зима» и у Дениса Мацуева в Иркутске на фестивале, Минск, Псков, наконец, семь городов Израиля.

Израильские русскоязычные зрители, т.е. наши соотечественники, принимали нас, как родных. Актёры народ многообразный, но в Израиле все становятся… хорошими.

Если отвечать, как я умею, на ещё не заданный вопрос, я скажу вам, Виктория, что дело ещё вот в чем. На спектакль к нам приходят и те, кто хорошо знал "старую Таганку", и ни один не остаётся неохваченным радостью и грустью ностальгии - по своей молодости. Например, в зале был почтенный Юрий Рыжов, выдающийся учёный, друг Сахарова, бывший наш посол во Франции, мудрейший правозащитник. Он сказал: «Я всплакнул». И слёзы были не от того грустного, что есть в спектакле, а от того, какая это всё-таки радость - любимовская "Таганка". Сам Евтушенко, обновленный после ампутации ноги, смотрел спектакль с сыном, со своей замечательной Машей, а потом никак не мог нас отпустить и тоже всплакнул.

В Париж спектакль поехал, когда ЮНЕСКО объявило День русского языка. Тут уж я был очень рад за актёров. Есть в этом какое-то родительское ощущение: вроде чужой для меня коллектив, но – в родных стенах. И когда они так играют, так смотрят…

Как вам кажется, те молодые ребята, которые выходят сегодня на все эти легендарные сцены, у них есть шанс вытянуть – задать тот же стандарт, подарить ту же магию?

Наверное, об этом можно сказать как-то по-другому, ведь сегодняшний театр – другой, как и мы были другими по отношению к предыдущим. Колесо истории всё правильно двигает – волнами. Я эти волны не могу объяснить. Почему Пушкинский лицей? Почему блестящее племя бардов соединилось в Московском Педагогическом институте и в одно и то же время – Визбор, Ким, Фоменко, Ряшенцев, Коваль, Ада Якушева. А потом – нет. А потом – есть. Время Таганки было временем блестящих спектаклей, которые делались как будто назло советской власти, ибо они нарушали почти все правила демагогии соцреализма. Они были сами по себе. И свобода была. Но эти спектакли не были впрямую оппозиционными, антисоветскими, поэтому за них смело заступались уважаемые властью люди. За восемь лет до нас это касалось Современника – нашего старшего брата, потом театра Эфроса «Ленком» (позже – его Театр на Малой Бронной), и были мы – Таганка. Если вы читали мою бессмертную книгу (сколько иронии в этих словах, вы бы видели – В.М.), там сказано, что Любимов и Таганка проскочили в последнюю щель хрущёвской оттепели. Но её поддержали очень именитые люди, и с ними партийным чиновникам бывало не очень легко. Рубить сплеча, запрещать и доносить в ЦК КПСС было уделом всё-таки или бездарных, или очень умелых бюрократов.

Но был ведь запрещённый спектакль по Вознесенскому, который закрыли после трёх, кажется, показов?

Да, «Берегите ваши лица». Это немножко другая история, но бывало, что чиновники закипали, и Любимов уже не мог бороться с ними, случалось. «Берегите ваши лица» назывался «открытой репетицией»: Любимов в зале, а на сцене как будто не совсем спектакль. Вознесенский разрешил, чтобы Высоцкий внутри спектакля пел «Охоту на волков». Думаю, что это, мягко говоря, не порадовало управление культуры и театральных начальников. А было что-то ещё в словах самого Вознесенского – чужое и враждебное для начальников.

Как вы себя чувствовали тогда: создавали спектакль, работали и вдруг всё! Не совсем зря, конечно…

Это непереводимо на язык современности. Сегодняшние молодые люди, ваши сверстники, и даже те, кто постарше, не просто любят Высоцкого, а обожают его – живут с его песнями, помнят то, о чём понятия не имели мы, жившие рядом, 16 лет игравшие на одной сцене. И они абсолютно уверены, что при жизни поэта выходили его пластинки, что начальники его не любили, а вся страна обожала. Я рассказываю, что он был запрещённым поэтом, а они не верят: «У моего папы была пластинка!» Была, наверное, только из Франции. Или вот в Канаде тогда, кажется, одну выпустили.

Что же, разница в том, что вы как творцы, всё время были готовы к запрету?

Правильно. Мы жили там, где мы жили. Пушкин писал стихи, а их запрещали или разрешали, печатали или не печатали. Гоголь написал пьесу «Ревизор», а царь на премьере сказал: «Тут всем досталось, а более всего мне». И это не значит, что одни цари лучше, а другие – хуже, все они из одного детсадика бесов. Таким премудрым, как вы, надо приучать себя, как мы себя приучали, исходить из контекста времени. Вся команда футуристов, акмеистов, имажинистов, дадаистов - их именами, и стихами нападать на другое время или на других поэтов неграмотно хотя бы потому, что всем им было по 20, а то и меньше. Так и Таганка – нам в принципе всё равно было хорошо. И враг был один у всех. Закрыли спектакль – да лишь бы театр не закрыли! Хотя и это сделать пытались.

Я не могу говорить за всех, но, скажем, моей части моего поколения сейчас кажется, что те времена возвращаются: запреты, режим, вмешательство государства в творческий процесс.

Что ж, может быть, но знаете, Хрущёв совершил великий поступок – освободил миллионы невинных жертв. Освободитель, как Александр III. Но именно при нём было мракобесие в Манеже, когда закрывали работы больших художников, было мракобесие по отношению к молодым поэтам, ну вы знаете. И гибель Пастернака – это персональное дело и вина Хрущёва, освободителя. На склоне лет я склонен рассуждать неспешно, а говорить о возвращении эпохи, как это делаете вы, – значит спешить. Извините. Я убедил вас хрущёвским парадоксом? А у меня вся жизнь – парадокс и совпадения.

Раз уж мы о времени, вы говорите, как популярен до сих «Мастер и Маргарита». Бывает спектакль вообще вне времени, который никогда не придётся закрыть из-за неактуальности?

Невозможно! Театр существует только в тот день и час, когда он создаётся. А дальше посмотрите всё, что делало счастливыми, восхищало ваших родителей, хотя это грех, конечно, – спектакли изучать по плёнке. Вы скажете: «Да нет, это скучно». Спектакль «Павшие и живые» о молодых поэтах, ушедших на фронт, запрещали, он казался совершенной антисоветчиной со всем, что говорилось о Сталине, Гитлере, о войне. Мать в лагере, а её сын, Сева Багрицкий, умирает на фронте. Все эти наши беды и победы были сыграны и воспринимались сердечно, сострадательно и с непафосной любовью к отчему дому... Но когда позже этот давно разрешённый спектакль смотрели молодые люди, им было скучно: «Это же нормальный патриотизм и ура-ура».

А вам с нами скучно?

В.С.: Нет, наоборот.

Галина Аксёнова (супруга): А с кем - с вами? Вас, чужих – нету. Вениамин Борисович играет в «Гоголь-центре» с молодыми, с ними интересно. А с теми, которые под забором, – неинтересно. Кто «вы»? Вас нет, как нет «нас» и нет «их».

В.С.: Вот вы с вашей культурой, с тем, что вы сначала прочитали мою книгу, и только потом пришли разговаривать – вы же меньшая часть своего поколения. Вы такая же, видимо, щепотка большого круга сверстников, какой были мы. Это вопрос из той же серии, что и утверждение «Пушкина обожал русский народ». Да русский народ в массе своей был безграмотным. Народом ведь могли называть подзаборников или так называемых «властителей диктатуры пролетариата», а могли тех, кто ходил в «Современник» или на Таганку, а сегодня – к Кириллу Серебренникову, Максиму Диденко, к Рыжакову, Брусникину, Богомолову… Сейчас такая пора интересная: всё чаще и чаще звучит глупая запретительность, и одновременно – всё интереснее волна талантливых людей.

Есть теория: чем больше художник сопротивляется окружающему миру, тем ярче он творит.

Знаете, у Любимова в ряду современных режиссёров любимым был Серебренников, он мне сам об этом по телефону говорил. А у того – Любимов. Это совсем другой театр, но он сегодня так же отважен, персонален и неосмотрителен в своей свободе, в выборе тем. Хотели они того или нет, но произошла интеграция, потому что Россия – европейская страна. Нет, вы можете задавать вопрос, Европа или Азия, или Евразия, это не моё дело. Моё дело – реальность повторения чудес. Россия – страна дураков, но она же – страна чудес. Поэтому ваши вопросы иногда касаются той страны, которая меня не интересует. Я с ней очень много был связан, но ответ на все вопросы, связанные с политикой, родился у меня на прощании с замечательным писателем Анатолием Приставкиным. Вырвалось: «Мы проживаем жизнь в затянувшемся промежутке между двумя безнадёжностями».

Я сейчас занимаюсь поэзией великого Давида Самойлова, и там – всё: про казусы, резусы, про неизбежности и про эту новую, замечательную, романтическую… Мне кажется, ваше поколение лишено романтики. Вы можете вот так (в джинсовой юбке и тельняшке – В.М.) прийти – какая есть. Тридцать лет назад такой вид вызвал бы совершенно другие реакции. Вы извините за пример. И я бы вот так (в белой рубашке с расстёгнутым воротом – В.М.) не мог сидеть.

Я исходила из того, что мы на море.

А я исхожу из того, что мы – сегодня. Правда, Галка моя меня наряжает. Они все вчера – так, а я был в пиджаке.

Как вовремя снимать сценический костюм? Не заиграться, не начать жить в монологах своих героев?

Всё иначе. Актёр играет спектакль, иногда, как Высоцкий, худеет на полтора-два килограмма (я тоже на спектакле «Час пик» сбрасывал больше килограмма). Но это физика. А психика актёра она спасительно отпускает после окончания спектакля. Нет никакой необходимости и возможности задержаться в своей роли после того, как ты её сыграл.

И вроде бы пора уходить, время кончилось, но не я – Вениамин Борисович спохватывается.

Давайте я вам про фестиваль расскажу! Это событие, о котором мы узнали в марте во время гастролей Таганки в Израиле, встретились там с замечательной Ириной Яковлевой и её сыном Владимиром Яковлевым. Этот фестиваль придумали – кто-то скажет, назло, а я скажу «надобро». В нём есть важная доля прагматизма, как и полагается. Невозможно было представить, что получится сокрушить пресную жизнь всех, кто сегодня приходит на фестиваль – из разных слоев и стран, а люди повалили! В прошлом году было порядка ста посетителей, в этом уже за 700, потому что режиссёрски очень талантливо всё продумано усилиями этого интеллектуала Владимира Егоровича Яковлева. Здесь царят личности.

Во-первых, сочинители: Яковлев и Марат Гельман, испепеляюще, несовременно одарённый человек. Правда, у него и отец – большой мастер, и мама. Он так себя воспитал. Поразительным образом, оставаясь лириком, Марат смастерил себе жизнь хозяина самого что ни на есть капиталистического толка. Его познания, вкусы, интересы нас поразили. Это касается Дома художника в Которе, это касается нашего общения, и тех, кого они привлекают на этот фестиваль: Акунина, Гребенщикова, Парфёнова…

Г.А.: Ещё Марат ходит на все выступления друзей, это делают немногие – большинство предпочитает общаться на кухне.

В.С.: Да-да, я же говорю, он лирик… Впрочем, такой успех фестиваля можно было предсказать, когда Яковлев очень успешно совершал свои издательские поступки. Придумал «Коммерсантъ», и журнал «Сноб» - и ещё, и ещё, а потом этот «Возраст счастья»... Сегодня ему интереснее сделать именно это, понимая, что люди после 50 лет очень часто впадают в уныние. Он же настаивает на том, что после 50 человек может и очень часто бывает счастливее, чем в 40.

Вы согласны?

Моя жизнь согласна.