Вандея: восстание, ломающее стереотипы
Николай Хлопотин
Прочел тут я недавно диссертацию Е. Мягковой "Крестьянство Вандеи накануне и в период Французской революции (1789-1793 гг.): Исследование социокультурного развития". Вообще Вандея - это, безусловно, один из значимых элементов моего "мифа", весьма, следует заметить, парадоксального, как парадоксально, впрочем, и само Вандейское восстание, так и оставшееся для прогрессивистов "необъяснимым", "непостижимым". Тем не менее, при внимательном рассмотрении его история проливает свет на некоторые стороны становления идеологической мысли, разрушает устоявшиеся стереотипы, причем не только "левые", но и "правые".
Вандея, регион на западе Франции, особенно та ее часть, которая называется Бокажем (Плэн, меньшая по площади, но значительно более "модернизированная" часть, оказался, в отличие от Бокажа, настроенным в целом прореволюционно), местами низменная и болотистая (с регулярно затопляемыми узкими тропками, соединяющими раскиданные тут и там отдельно стоящие крестьянские хозяйства, возвышающиеся среди природного ландшафта подобно скалистым островам в бурном море), местами холмистая, перемежающаяся лесными массивами, перегороженная живыми изгородями, разделяющими поля, - это очень традиционный и изолированный, замкнутый и во многом самодостаточный, саморегулирующийся аграрно-ремесленный мир, закрытый для чужаков и мало взаимодействующий с центральной властью, находящейся "где-то там" в Париже. Его архаичность вполне ожидаема, ведь, весьма вероятно, романизация, вытеснившая языки континентальных кельтов, тоже добралась до него в свое время (примерно в 6 веке) в последнюю очередь (в соседней Бретани кельтское население сохранилось и до сего дня, но причину тому следует искать уже в миграции сюда предков бретонцев, - хотя, нужно отметить, выдвигалась гипотеза (правда, маргинальная), что (как минимум) ваннский диалект бретонского языка - это ни много ни мало доживший до нашего времени галльский). Христианизирована Вандея (по крайней мере, полностью) также была довольно поздно, и поэтому католичество местных обитателей оставалось весьма, как это принято говорить, "народным". Крестьяне верили в населяющих леса и болота духов, в чудовищ, боящихся солнечного света, в оборотней, принимающих форму белого козленка, в приметы и священные источники, в порчу и сглаз, в знахарей. Однако эти пережитки не мешали вандейцам считать себя ревностными католиками, тем более что вся их жизнь концентрировалось вокруг церкви (крестьянская община совпадала с церковным приходом), а местные священники были для них настоящими отцами и добрыми пастырями, бескорыстно и нелицемерно заботящимися о своей сельской пастве и ее благополучии, а не просто формальными служителями культа. Вера вандейцев была детской, но очень искренней и глубокой, пронизывающей практически все стороны их личного и общественного бытия. В ментальности здешних селян "диалектически" сочетались идеалы индивидуализма и коллективизма, обособленности и искренней взаимопомощи, независимой хозяйственности и "гармонии с природой", наивного (в хорошем смысле) понимания ценности свободы и столь же наивного (опять-таки, в хорошем смысле) крестьянского монархизма (именно сквозь призму королевской власти крестьяне осмысляли свою причастность не только к локальному сообществу, но и ко всей Франции, - впрочем, эта их идентичность была предельно абстрактной). Как писал цитируемый Е. Мягковой французский историк А. Олар, "вместо того, чтобы считать короля ответственным за поведение его чиновников, народ говорил, что эти чиновники обманывают короля, что они были истинными врагами короля, уничтожали и стесняли его власть делать добро". (Разумеется, это перекликается с русским крестьянским мифом о "добром царе". Оба этих мифа, рассматриваемые вместе, подтверждают, что народный монархизм ментально присущ не конкретному этносу, но любому обществу с известной структурой (монарх, как утверждает Е. Мягкова, "выступал в сознании крестьян заступником, защитником их благополучия, приемлемых, по их представлению, условий социального существования"), - впоследствии, в отрефлексированном виде, эти представления отразятся во взглядах всемирно известного правоконсервативного мыслителя английского писателя Дж. Р. Р. Толкина, который был убежденным анархо-монархистом (об этом ниже).)
Другой характерной особенностью Вандеи (как, впрочем, и других регионов) была локальная (региональная) самобытность. Во Франции Старого порядка не существовало единого французского этноса (не говоря уже, разумеется, о нации). В каждой провинции в ходе исторического развития сформировалось по сути самостоятельное культурное сообщество со своим языком, обычаями и т. д. Как сказал видный революционер Мирабо, Франция представляла собой лишь "неорганизованный агрегат разъединенных народов". Такое положение дел было, конечно, связано с естественным территориальным распределением языков, называемым диалектным континуумом, системой, в которой диалекты плавно переходят один в другой, не зная никаких четких "национальных" границ между собой (национальные языки появляются позже). Королевская власть вполне дозволяла существование подобного многообразия, в то время как власть новая, революционная, власть гражданско-националистическая, просвещенческая, избрала одной из своих целей принудительную унификацию и централизацию, насаждение из центра единой нормы и уничтожение региональных языков во имя единой нации. По Е. Мягковой, многие набранные в "несправедливую милицию" (то есть мобилизованные) (еще до революции) жители провинциальных окраин, вскоре заболевали "ностальгией" (под этим официальным диагнозом скрывалось некое весьма тяжелое заболевание, напоминающее скорее ПТСР, а вовсе не ностальгию в современном понимании), однако их болезненное состояние, неизлечимое с помощью обычных медицинских воздействий, часто улучшалось после того, как кто-нибудь поговорил с ними на их родном языке, то есть на местном диалекте. Это наглядно свидетельствует, что единая норма была абсолютно чужда большинству французских подданных, местный говор связывал их с родным краем, с милыми их сердцу полями и речушками, с близкими, друзьями и соседями. Идентичность такого человека была локальной, а не национальной. Во многом именно данное обстоятельство впоследствии поспособствовало восстаниям против революционной республики в Вандее и Бретани (в случае с Бретанью мы имеем дело вообще с кельтским языком, родственным французскому лишь на общеиндоевропейском уровне, то есть находящимся не особо ближе к нему, чем русский). Как пишет Мягкова, "английский историк П. Джонс, отмечая этот факт, не без основания полагает, что языковой барьер становился одной из причин сопротивления Революции". И неудивительно, что французский язык часто рассматривался (прогрессивистами) в те годы как достояние революции, а местный говор ассоциировался с "реакцией".
Революция принесла в этот старый традиционный мир только зло и разрушение, бесцеремонное вмешательство мощного республиканского государства во внутренние дела провинциалов на правах чуть ли не оккупационной администрации, перекраивание границ приходов и общин, покушение на религию, провозглашение гражданского устройства духовенства, предполагавшего введение обязательной присяги священников на верность революционному, антиклерикальному, ценностно деистическому и атеистическому государству, ставившему католическую церковь в то же положение, в каком она ныне пребывает в коммунистическом Китае, - заговорили даже о "религии патриотизма", которую обязаны, дескать, исповедовать (под страхом наказания) все французы (а священники, мол, "антипатриотически" проповедовали, что подлинная Родина христианина находится на Небесах (что, разумеется, верно)). И, наконец, революция принесла в Вандею массовую мобилизацию (ничего подобного этой революционной мобилизации при короле Франция еще не видывала). В результате в марте 1793 года в Вандее, как известно, вспыхнуло крестьянское восстание, быстро превратившееся в мощное контрреволюционное движение, на которое возлагали надежды многие роялисты. Здесь нет необходимости подробно пересказывать историю этого движения и всей гражданской войны на западе Франции. Вандейцы при помощи местных сравнительно мелких дворян (самый известный из которых - это, конечно же, легендарный Анри де Ларошжаклен, 21-летний генералиссимус) сформировали достаточно сильную Католическую и королевскую армию, их символами стали белые флаги с лилиями Бурбонов и красное Сердце Иисуса (примечательно, что, как пишет историк А. Чудинов, современные вандейцы и бретонцы в 1996 году (!), когда во Францию приезжал папа римский, приветствовали его с этими символами, - регион, как видим, по-прежнему остается весьма консервативным). Идущие в бой с лозунгами "За Бога и Короля!", вандейцы поначалу побеждали и продвигались вперед, но ко второй половине 1793 года республиканские "синие" войска стали их одолевать и к концу года окончательно разгромили (хотя восстания в Вандее на этом не прекратились, и провинция полыхала еще довольно долго). Революционный генерал Тюрро в 1794 году прошел со своими "адскими колоннами" по Вандее, устроив в регионе страшную резню (которая полностью укладывалась в официальный парижский нарратив, провозглашавший Вандею "гангреной" (на теле нации), излечить которую можно только посредством ампутации). Тюрро жег дома, уничтожал посевы и жестоко убивал все попадавшееся под его злую руку население, включая женщин и детей (число жертв "адских колонн" насчитывает до 50000 человек). Некоторые историки называют эти акты государственного терроризма со стороны революционной власти геноцидом: Вандея была по сути опустошена...
Отношение к мятежному региону тоже, к сожалению, еще долго оставалось вполне "якобинским". Как сказал Александр Солженицын, "Долго не хотели услышать и признать того, что кричало голосами погибающих и даже сжигаемых заживо: что крестьяне трудового края, ради которых будто бы и делалась революция, — доведенные именно ею до крайности притеснения и унижения — восстали против неё!" (из речи, произнесенной в 1993 году на собрании в честь 200-летия Вандейского восстания и открытия памятника его героям и жертвам (в департаменте Вандея)).
Важно отметить, что Вандейское восстание было, если так можно выразиться, традиционалистским и поэтому имело мало общего с более поздними националистическими восстаниями и национально-освободительными движениями наподобие итальянского Risorgimento. Совсем напротив, дух вандейцев был даже противоположен духу национализма: слово "патриот" воспринималось ими крайне негативно, практически как ругательство (типичный пример (из воспоминаний Р. Бордеро): "Мы миновали республиканского часового, который не осмелился остановить нас, и вернулись в Понт-де-Се, где заставили сотни две местных патриотов, явившихся поглазеть на нашу армию, снять трехцветные кокарды".). Слово "нация" тоже вряд ли можно было отделить от безбожных идей ненавистных "синих": принадлежность к "нации", вероятно, воспринималась крестьянами как лояльность новой власти, и этот малопонятный сельскому населению термин отнюдь не рассматривался ими как синонимичный слову "народ" (не в значении "этнос"). Следует отдельно отметить, что перед нами не случайные особенности словоупотребления: сама Французская революция как таковая являлась одним из первых националистических проектов в мировой истории. Вопреки распространенному стереотипу, изначально национализм был вполне "левой" идеологией, модернистской и антиклерикальной, резко враждебной "отжившему" консервативному порядку (последующее постепенное "поправение" национализма можно, думаю, сравнить с той неразберихой, которая характеризует восприятие советского наследия в современной России: вопреки всей исторической логике, любовь к СССР здесь зачастую считается верным признаком и даже стандартным проявлением консерватизма, в то время как антисталинистов почему-то сравнивают с революционерами). Вандейцы же, будучи "истинными" консерваторами и традиционалистами (как правило, впрочем, "стихийными"), защищали в своей борьбе не "воображаемую" нацию, не унификацию и централизацию, не уничтожение региональных языков, не революционный патриотизм, НО локальность, автономию своей малой родины и, что очень важно, свою веру, свою церковь. При этом священники данной церкви, вопреки прогрессивистским измышлениям, не могли хитростью сагитировать "темных" и простоватых "жаков" выступить с косами и ружьями против революции, ибо резкое отторжение общиной "государственных", то есть присягнувших "нации", кюре как нельзя лучше доказывало, что инициатива сопротивления безбожной власти исходила от самих крестьян. Королевский же Старый порядок в их представлении ассоциировался вовсе не с тиранией, не с произволом, не с какой-то там "сильной рукой" (очень жаль, что тиранопоклонников в наше время часто путают с настоящими монархистами (впрочем, где они - настоящие??)), но именно с религией и традиционными устоями (с поправкой, конечно, и на отрицательные стороны Старого порядка, - впрочем, крестьяне видели в них скорее перегибы и "искажения" некоего изначально благого устройства). На практике же, как мы видим, диктаторским и террористическим оказался режим триумвирата Робеспьера, Сен-Жюста и Кутона, этих жутких адептов "прекрасного" нового мира, пламенных фанатиков тоталитаризма, - а вовсе не Людовика XVI и несчастного его сына, - никогда, впрочем, реально не царствовавшего, - замученного революционерами Луи Шарля (думаю, что католикам стоит канонизировать этого бедного мальчика, отвечавшего, что простит избивавшего его жестокого надзирателя, если "вандейцы посадят его королем"). Если бы восставшим была важна именно "сильная рука", то они, очевидно, не стали бы впоследствии сражаться против Наполеона во время его 100 дней (хотя масштабы восстания 1815 года совершенно несопоставимы с первой Вандейской войной (но это объясняется конкордатом Наполеона с папой римским (что разрешило проблему неприсягнувших священников), а вовсе не любовью к узурпатору), - впрочем, вряд ли кого-то оставит равнодушным история Рене Бордеро, простой крестьянки, на глазах у которой республиканцами был убит ее отец, - крестьянки, в мужской одежде воевавшей против "синих" и не сложившей оружия ни после поражения основных вандейских сил (тогда она просто перешла к чистой партизанщине), ни при Бонапарте, в годы правления которого она была посажена в тюрьму и вышла оттуда лишь после того, как "наш добрый король, наш Желанный, вернулся во Францию" (имеется в виду Людовик XVIII)). Если бы вандейцы возлагали свои надежды не на Бога и священную (об этом чуть ниже) династию, которой Бордеро пообещала быть преданной "до самого последнего вздоха", а на самую обычную посюстороннюю "сильную руку" и грубое принуждение, то столь же вожделенна эта пресловутая "рука", лелеемая бонапартистами и чучхеистами, была бы и участниками другого "традиционалистского" восстания, а именно Тирольского (1809 года). Но трудно представить себе нечто более абсурдное, ведь тирольцы, выступившие против Наполеона и его союзника в лице баварского абсолютизма, посягнувшего на их веру и обычаи, наоборот, сражались за свои права и свободы, в том числе и за свободу религиозную (тирольцы были настолько набожными католиками, что существовало понятие "святой земли Тироль", которое крупный специалист по истории национализма Э. Хобсбаум сравнивал даже с концепцией "Святой Руси" (концепции, надо сказать, первоначально религиоцентрической, а вовсе не националистической (что и отмечает Хобсбаум) (хотя сейчас ее толкуют, к сожалению, в националистически-империалистическом ключе))). Предводитель инсургентов Хофер, по легенде воскликнувший "Да здравствует мой добрый кайзер Франц!" во время своей казни (Франц II - Габсбургский император Австрии, поддержавшей Тирольское восстание, но впоследствии по сути предавшей обреченных партизан Хофера), вкладывал в эти слова совсем не тот смысл, который хотелось бы, наверное, в них углядеть всяким почитателям Сталина и прочих деспотов, всяким еретикам-дугинистам, для которых царь ассоциируется с жестокими казнями и репрессиями, которых они так жаждут. "Добрый кайзер Франц" был для тирольского вождя в первую очередь символом свободы и автономии его малой родины (большой "национальной" родины у Хофера, видимо, и вовсе не было: своей родиной простолюдины считали не государство, а конкретное место, где они родились и выросли, - как отмечает вышеупомянутый Э. Хобсбаум, "Именно этот узкий [локальный] смысл слова patria <...> до XIX века был практически общепринятым (исключение составляли лица с классическим образованием, знакомые с историей Древнего Рима)". ("Нации и национализм после 1780 года")). Так что не следует думать, что роялизм вандейцев был обусловлен каким-то "рабским менталитетом" и т. п., - тем более что традиционная монархия базируется на совершенно иных принципах, нежели современная авторитарная диктатура: традиционный монарх сакрален, и его легитимность ниспосылается ему с Небес, даруется свыше, он считается "помазанником Божьим" и т. д., он (в данном случае король Франции или Англии) может, как считается, исцелять больных золотухой одним своим прикосновением и благословением (Карл X претендовал на обладание этой чудотворной способностью даже во время Реставрации Бурбонов (а именно в 1825 году)), он часто возвращает в город изгнанных оттуда местными властями преступников, "повисших" на торжественно въезжающем в ворота государе, являющем собой образ Христа-Царя. Подобная сакральность свойственна, конечно, не только христианским монархам: например, в языческой Ирландии верховный король (образ которого, впрочем, весьма мифологизирован) символически сочетался браком с богиней, олицетворяющей подвластную правителю землю, и должен был пройти ряд испытаний, в частности, прикоснуться к священному камню Лиа Фаль, который при этом должен был вскрикнуть, подтвердив легитимность нового короля (Лиа Фаль - реальный менгир (установленный доисторическим человеком стоячий камень) с древнего холма Тара, считающегося резиденцией верховных королей Ирландии, - его дальний "родственник", шотландский Скунский камень, - тоже, вероятно, гэльского происхождения, - до сих пор используется при коронации британских монархов (в том числе и нынешнего Карла III)). Важно подчеркнуть, что камень "вскрикивал" только под законным королем, а вступающий на престол монарх обязывался обеспечить благополучие своих подданных, в противном случае он считался нелегитимным узурпатором. Как отмечает исследовательница Миранда Олдхаус-Грин, эта концепция "не так уж далеко ушла от ... "божественного права королей", согласно которому монарх, помазанный Церковью, рассматривался как получивший божественную санкцию на власть, хотя ее следовало еще подтвердить справедливым и мудрым правлением". (В этой связи следует напомнить, что французский абсолютизм Старого порядка никогда не позиционировал себя как неограниченную деспотию: "Королевская или легитимная монархия — это та, где подданные подчиняются законам монарха, а монарх — естественным законам (lois de nature), обеспечивающим естественную свободу и неприкосновенность собственности подданных", - подчеркивал французский политический мыслитель XVI века Жан Боден (цитата по книге историка А. Чудинова "Французская революция: история и мифы"). При коронации король давал клятву защищать христианскую веру, а потому, как указывает Чудинов, "откровенное нарушение им традиционных норм морали — в своей основе христианской — было чревато утратой им легитимности". То есть ни о каком рабстве и тиранстве в теории не могло быть и речи (тираном традиционно называется правитель, руководствующийся в своей деятельности своекорыстными интересами, а не соображениями благополучия и процветания народа).) Так или иначе, авторитаризм тут глубоко вторичен и вообще даже не обязателен: характерно, что британская монархия, сохраняющая многие чисто традиционные элементы, с системой "сильной руки" не имеет практически ничего общего, в то время как формально являющаяся республикой КНДР представляет собой "рафинированный" эталон диктатуры. Примечательно также, что более поздние "национальные" монархи, - как минимум, частично порвавшие с чисто традиционной легитимацией своей власти (такие как Луи-Филипп I, носивший титул "короля французов" (а не "короля Франции")), - либо уже вовсе не воспринимались в качестве сакральных фигур, либо эта сверхъестественная сторона их власти существенно размывалась (как это было с поздними Романовыми, установившими в Российской Империи т. н. "официальный национализм").
Впрочем, и монархизм тут тоже совершенно вторичен. На первый план в той специфической ментальности, которая обусловила Вандейское восстание, выходят локальная идентичность и религия, то есть факторы, характерные для традиционного общества и отличающие его от общества современного типа. Крестьянская война на западе Франции была именно традиционалистской. Вот за что сражались и умирали вандейцы:
"Все наши чаяния в Вандее,
Там место нашей есть мечте,
Колоколов звон на заре
И мельниц дальний шум в Эрбье".
(Дидье Барбеливьен, перевод некоей ru_patriotka)
В общем,
"Старого мира - последний сон:
Молодость - Доблесть - Вандея - Дон".
(Марина Цветаева)
Поэтому, думаю, уместно сравнить Вандею с одним очень характерным восстанием, описанным в художественной литературе, восстанием совершенно аналогичным, таким же традиционалистским, консервативным, локальным. Речь (как некоторые читатели могли уже догадаться, благо сходства обоих восстаний, реального и вымышленного, лежат на поверхности (а кроме того, я уже проводил такую параллель в ходе апрельской беседы с Сандро Пантелеевым на его канале "РБУН")) идет о восстании хоббитов Шира против оккупационного режима Сарумана из книги Дж. Толкина "Властелин Колец" (в экранизации Джексона данный эпизод отсутствует). Предпоследняя глава этого уже ставшего классическим произведения, называющаяся "The Scouring of the Shire" ("Разорение Шира") (в разных переводах "Беспорядки в Заселье", "Оскверненная Хоббитания" и т. д.), повествует о чудовищном "казарменном социализме", установленном подконтрольными Саруману громилами и разбойниками в некогда практически блаженном уголке Средиземья, на малой родине главных героев фэнтезийной эпопеи, а также о быстром и триумфальном против него восстании, поднятом хоббитами под началом вернувшихся Мерри, Пиппина и Сэма (Фродо, пацифист, непосредственного участия в боевых действиях не принимает). Хоббиты свергают насквозь "модерный", технологичный, индустриальный режим (в период оккупации бандитская власть Сарумана и его приспешников пытается проводить индустриализацию, перестраивает мельницу, нашпиговывая ее механизмами, вырубает столь дорогие и местным обитателям, и самому английскому писателю деревья, загрязняет воду и воздух) и постепенно возрождают (не без помощи эльфийского "волшебства") свой старый добрый мир, где все идет своим чередом, где нет никаких тиранов, надзирателей и надсмотрщиков. При этом формально Шир оказывается под высоким покровительством Короны Воссоединенного Королевства Гондора и Арнора, и на него распространяется власть Арагорна (Элессара), - но король, однако, в полном соответствии с духом толкиновского анархо-монархизма, издает указ, запрещающий (большим) людям ступать на землю хоббитов, - указ, который он сам будет неукоснительно соблюдать, - Шир, таким образом, получает полную и абсолютную автономию. Но идея восстановления древней монархии, которая будет эту автономию в некотором смысле легитимировать, красной нитью проходит через всю эпическую трилогию: еще в стародавние времена хоббиты надеялись, что государь Арнора вновь взойдет на трон своих предков, и с тех пор среди них получила хождение поговорка "Когда Король вернется", обозначавшая нечто несбыточное. Сам же "миф" возвращения законного традиционного монарха наиболее полное выражение нашел в стихах об Арагорне:
"All that is gold does not glitter,
Not all those who wander are lost;
The old that is strong does not wither,
Deep roots are not reached by the frost.
From the ashes a fire shall be woken,
A light from the shadows shall spring;
Renewed shall be blade that was broken,
The crownless again shall be King".
(Перевод Игоря Гриншпуна:
"В истинном золоте блеска нет;
Не каждый странник забыт;
Не каждый слабеет под гнетом лет —
Корни земля хранит.
Зола обратится огнем опять,
В сумраке луч сверкнет,
Клинок вернется на рукоять,
Корону Король обретет!")
Не исчезает никуда и чисто "локальный" компонент: размеры Шира, по сравнению с площадью таких огромных государств, как Франция, Германия или Украина, не говоря уже о России, весьма малы (в два раза меньше, чем площадь, например, Ленинградской области, - что вполне сопоставимо с площадью всей территории, охваченной контрреволюционным восстанием на западе Франции, - так называемой "военной Вандеи" и областей шуанерии). Поэтому, полагаю, можно обоснованно заключить, что восстание в Шире - это по сути победившая Вандея, причем победившая малой кровью, - Вандея, ставшая реализацией и актуализацией великого "традиционалистского" (в хорошем смысле) толкиновского мифа. Настоящая же Вандея с адскими колоннами генерала Тюрро - это проигравший, потерпевший поражение Шир, уничтоженная хоббичья вольница.
В заключение мне бы хотелось поделиться с читателями одной песней, которая, честно признаюсь, тронула меня до глубины души и исполнила мое сердце неким светлым, но трудно описуемым чувством, - давно я, кажется, не испытывал столь глубокого и подлинного переживания, даже не только чисто эстетического, но в чем-то почти мистического (если это, конечно, не будет преувеличением):
Песня называется "La Vandeana", и поется она от лица участников Вандейского восстания. Но поется при этом не по-французски, а по-итальянски (скорее всего, она существенно более позднего происхождения, вероятно, даже XX века, - об этом свидетельствуют, в частности, некоторые лингвистические особенности ее текста). Тут нужно еще сказать, что какое-то время песня использовалась итальянскими неофашистами, что по идее должно ее дискредитировать, но при внимательнейшем изучении ее слов я не обнаружил в них ничего фашистского. Да, традиционализм. Да, монархизм. Да, религия. (Это все замечательно.) Но фашизма, этатизма ("языческой статолатрии", по выражению папы римского Пия XI), даже просто национализма тут нет (патриотизм есть, но он чисто роялистский). Хотя, конечно, нельзя не отметить характерную для "Вандеаны" достаточно своеобразную романтизацию восстания, отражающую его восприятие скорее с точки зрения Анри де Ларошжаклена или Шаретта де ла Контри, а не с позиции простых крестьян.
В общем, привожу свой (почти) дословный перевод текста этой песни с итальянского:
"Площадь смеется и кричит над кровью, истекающей из шей солдат, верных Короне, которые над своими оковами [перед казнью] целовали лилию* чести, которые вновь с улыбкой бросали перчатку [своим врагам].
Мы разбойники** и рыцари Короля, и мы идем в ночи, и холодный ветер ужаса [или: террора] не сможет нас остановить, нет! Золото, которое мы похищаем[, с] честью[,] сияет в наших сердцах, как прекрасный символ любви, связывающей[-ий] нас с троном.
Шпаги Вандеи, лесные косы, бароны и крестьяне, мы готовы к битве, чтобы покарать тех, кто там, на гильотине, срезал лилию, - чтобы вернуть солнце Франции на наши холмы.
Мы разбойники и рыцари Короля, и мы идем в ночи, и холодный ветер ужаса [или: террора] не сможет нас остановить, нет! Если в нашей груди расцветает красный цветок, то это кровь тех, кто по-прежнему верит, тех, кто сражается против революции, людей чести.
В небесах, опустошенных плебейскими судьями, ненавистью людей и плачем героев, рождается прекрасный цветок, который рыцари носят на своих плащах. Это белая лилия, наполняющая благоуханием лагерь повстанцев.
Святое Сердце кровоточит на нашем флаге***, и ночью начинается моя последняя молитва:
Пресвятая Дева, спаси Францию от проклятия! Возроди цветок победы, контрреволюции!
Мы разбойники и рыцари Короля, и мы идем в ночи, и холодный ветер ужаса [или: террора] не сможет нас остановить, нет! Золото, которое мы похищаем[, с] честью[,] сияет в наших сердцах, как прекрасный символ любви, связывающей[-ий] нас с троном".
Примечания (мои):
* Имеется в виду символ Бурбонов.
** "Разбойниками" вандейцев называли революционные власти.
*** Сердце Иисуса - католический символ вандейцев.