В чебуречной
После спектакля, если, заканчивалось не совсем в ночь, они шли пешком до ближайшей чебуречной. Той, самой на Солянке.
Конечно, можно было, хоть иногда, заглянуть в заведение поприличнее, однако это даже в голову не приходило. А потому, привычно отправлялись в пропахший пережженным маслом зал. Там еще, знаете, такие одноногие высокие столы с пластиковой раздолбанной поверхностью, старые песни из динамика и грудастая буфетчица в условно белом халате. Кажется Тома, но скорее всего – Галя. Хорошая женщина. Душевная, не злая, даже не смотря на то, что жизнь ее бабская отчего-то так и не сложилась.
Весь этот, как говорят в театре, «реквизит» перекочевал из советского времени и равномерно состарился. И столы, и неуместный, будто больничный кафель на стене, и даже Галя, которая когда-то казалась неувядаемо-сочной молодухой. И песни тоже. Теперь такое не слушают и, тем более, не поют.
Они тоже состарились вместе с чебуречной. Может быть потому, и не желали изменять привычке, как не изменяют жене в пенсионном возрасте. Нет, ну конечно «звезды» могут себе и это позволить, но они-то не звезды, а так. Именно «а так», не боле того.
К тому же сюда можно было принести свою бутылочку и не тратить лишних денег, которых и без того вечно не хватает. Нет, ну конечно, по правилам распивать свое не полагалось, о чем сообщала пожелтевшая табличка на стене, но Галя-Тома давным-давно закрыла на это глаза.
Пусть! Все-таки артисты, а не ханыги какие-нибудь. А они, отдавая дань «приличиям», рефлекторно маскировали поллитровку футляром от инструмента, что было вовсе не обязательно, но составляло часть ритуала.
И еще, они были неудачниками. Вроде бы к чебуречной это не относилось, однако, сложись жизнь иначе, не пришлось бы вечно пить дешевую водку за пластиковым столом…
- Галочка, еще два с мясом сделай, пожалуйста, - благодушно произнес кларнетист Зотов, обернувшись в сторону стойки. В данный момент, он вошел в ту стадию, когда хроническую обиду на жизнь подотпустило, а до острой было еще грамм двести. Он насыпал на картонную тарелку соли и достал из кармана огурец. – Угощайся, Феликс, что-то ты сегодня будто окоченевший.
А Феликс Борисович отмахнулся от огурца, поморщившись. Он сегодня действительно был очень огорчен, и об огорчении своем хотел поговорить, однако сознавал, что Зотову скорее всего не понять его беды. Да, что вообще может понять этот старый бегемот? У него кожа толстая, как линолеум, и ведь знает, что в оркестре держат его просто из жалости. Дадут додудеть до пенсии, а потом – «большой привет». И, ведь, что характерно - главный его унижает при всех, и сопляки в лицо ржут, а такому, все «божья роса».
А Феликс Борисович, мог бы, между прочим, и во МХАТе служить! Ничего, таланта бы хватило, но вместо этого всю жизнь молча топчется по оперной сцене; то в толпе бояр, то лакеем в потертой ливрее. А сегодня так его обидели, что решил он… Нет, ничего пока не решил, конечно, но поговорить об этом хотелось.
Как, говорится, хоть сердце облегчить.
- Понимаешь, Зотов, тут такое дело… - неуверенно начал он и запнулся. Потому что, если разобраться, то никакого «такого» дела не случилось. Просто накопилось внутри, набралось и стало больно давить в области души. Умные психологи называют подобную штуку «кумулятивный эффект», но только Феликс Борисович, разумеется, к психологам не обращался, а вместо этого посещал чебуречную в компании бездарного кларнетиста Зотова.
И вот теперь нужно было все правильно рассказать, потому как, если даже этот бездушный пень не найдет в ответ нужных слов, то завтра безымянный и безмолвный артист явится в театр и, наверно… Уйдет насовсем, и пусть эти сволочи, сами машут пыльным опахалом из фальшивого павлина и стоят с картонными алебардами весь третий акт! А у него возраст, варикоз, талант, а теперь еще и обида!
- Понимаешь, Зотов, тут такое дело… Вот ты мне скажи, как так можно? Я в гримерке этой тридцать лет без малого сижу за крайним столом. А они…
- Феликс, обновим, - не к месту брякнул Зотов и хрумкнулогурцом. Нет, обновить было необходимо, но нормальный человек, обладающий хоть каплей тактичности, разлил бы молча. Не перебивая. И не чавкал бы, как свинья, когда собеседник пытается излить тебе свою боль. Хотя, что взять с этой старой бездари. Да он и в молодости-то вечно лажал, не попадая в ноты. Потому, вряд ли стоит надеяться, что такой попадет в тон чужого сложного переживания.
- Ты меня не слушаешь?
-Слушаю, конечно! Кстати! Галочка, как там наши чебуреки? – Бодро рявкул Зотов, - Так что там, говоришь, в гримерке под столом?... Черт! Сегодня же наши играли, ты не слышал, какой счет?
- Да пропади он пропадом, счет этот! Я с тобой пытаюсь, как с человеком поговорить, а ты… - Зашипел Феликс Борисович, хотя на самом деле ему больше хотелось заорать. А еще лучше схватить Зотова за грудки и тряхануть, как следует, а потом сказать все, что он думает об этой паскудной жизни, работе и унижениях, которым его подвергает каждый зарвавшийся щенок, любая выскочка, серость или истеричка.
Сегодня, как прежде принято было говорить, «давали» «Любовный напиток».
Феликс Борисович данную оперу любил. Во-первых, не долгая. Ведь если взять, например «Хованщину», так это просто - пиши пропало. Колготня до ночи, а ведь ему с возрастом часами на ногах толкаться стало тяжело. Да и потом, в «напитке» один раз нарядился крестьянином, так до финала им и будь.
Нет этих мучительных переодеваний, как в «Кармен» - то солдатом, то контрабандистом, а то и пикадором. Нет лишней перебранки с костюмершей и толкотни промеж потных жеребцов, которые вечно над ним подтрунивают. Конечно, это солистам в личную уборную костюмы на руках несут, а тут – переодевайся как школьник перед входом в спортзал. А он не школьник! Он – артист, пусть даже и не особо почетного уровня.
Словом, как ни крути, «Любовный напиток» - прекраснейший спектакль, а потому, ехал он в театр в добром расположении духа. Только вот настроение испортили уже возле проходной, где Феликс Борисович самым почтительным образом поздоровался с восходящей балетной «звездой», а этот зазнавшийся сопляк даже голову в его сторону не повернул.
- Скажите, пожалуйста, какая цаца! Понимаешь, Зотов! Я ведь в свое время еще Пашинского застал! Так тот не то, что с мимансом - с любой уборщицей раскланивался…
- Да брось, старик, это вопрос воспитания. Этот же вообще – Маугли современный! А то Пашинский. Гений! Ты нашел с кем сравнивать, - вроде бы к месту ответил кларнетист, но так бестактно громко откусил от огурца, что Феликсу снова стало тошно.
А по поводу воспитания, вернее его отсутствия, он и сам понимал, но поделать с собой ничего не мог.
Настроение тогда безнадежно испоганилось. В этот момент ему стало казаться, что каждый катушек на его потертом пальто бросается в глаза, а над стоптанными ботинками, которые он таскает уже третий сезон, смеется даже театральный пожарный. А пожарные, как известно, это самая равнодушная категория сотрудников.
А тут еще и гримерка…
Да, Феликс Борисович отлично знал, что артисту его театрального «сословия» свое место иметь не положено по рангу, однако за много лет высидел он себе уголок и ящичек, который содержал в идеальной чистоте. Помимо предметов театральной надобности, хранил он там периодически необходимый «Корвалол», таблетки «от сосудов», которые пить приходилось в вечернее время и еще какие-то личные мелочи. Туалетную бумагу, например, которой в театре днем с фонарем не найти. Кто-то говорил, что иногородние из кордебалета тащат ее домой, в съемные свои квартирки, однако Феликс Борисович был выше того, чтобы копаться в подобных вопросах и предпочитал иметь свою…
И вот сегодня, обнаружилось, что ничего «своего» он больше не имеет, потому как новый начальник цеха – на редкость бездарная девица, приказала «освободить общие рабочие места от посторонних личных предметов». Безусловно, сей бессмысленный документ не имел персонального отношения к Феликсу Борисовичу, а скорее был создан для имитации деятельности, однако ему показалось, что Юлия Григорьевна специально затеяла эту «чистку», дабы выселить его из незаконно занятого ящичка и представить старым безродным идиотом, который только под ногами топчется у нового поколения.
То есть намекала она, таким образом ему лично, что незначительный актер, выносящий во втором акте поднос, это просто лишний человечишка – уже почти пенсионер. И пусть начинал он даже при самом Пашинском, теперь такому место на свалке вместе «Корвалолом» и туалетной бумагой, купленной, между прочим, на собственные деньги.
А за его столиком угловым гримировался новенький - молоденький женоподобный актер с толстыми икрами. В свое время, например, при том же Пашинском – таких, на порог театра не пускали…
- Понимаешь, Зотов, я ему говорю… Простите, но это мое место! «Чего тебе, дед?» Вот так реагирует этот… Этот… - Феликс Борисович почти плакал. Хотя возможно, виною тому была почти опустевшая бутыль.
- Феликс.. Ну чего ты, в самом деле? - промямлил Зотов. Вообще, он не особо внимательно слушал артиста, думая о своем… И чего, мол, тот в самом деле кипятится. Хороший мужик, но дальше «кушать подано» в жизни не пошел. Другое дело он сам. Захотел бы, если, стал наверно звездой Лондонской оперы… или вот - испанского Королевского оркестра. А сейчас до пенсии год… И ладно! Дача есть, слава богу, а там кабачки и георгины. – Феликс, может еще одну возьмем? Время есть до закрытия. Галочка! Еще два с мясом приготовьте!
- Закрываемся, товарищи! В другой раз!
Галя раздраженно стягивала с могучих плеч условно белый халат, а Феликс Борисович плакал. Можно сказать рыдал.. Он не успел поведать, как новый помреж в антракте обозвал его старым пердуном и велел активнее двигать ногами в момент, когда, Неморино выпивает любовный напиток и влюбляет в себя Адину. Он еще хотел многое рассказать, но Зотов был безнадежно пьян. А потому разговор этот был бесполезен.
На завтра Феликс Борисович твердо решил уволиться из театра, однако так и не решился. С поджатыми губами он принял у костюмера пропахший потом парик, нарядился крестьянином и снова вышел на сцену, чтобы молча и угрюмо бродить в толпе массовки. А в оркестровой яме бегемот Зотов снова выдавал фальшивое «ля»…
И хорошо, что спектакль закончится не поздно, ведь им снова можно будет добрести до чебуречной. Той самой, что на Солянке.
