В. Россман «Столицы: их многообразие, закономерности развития и перемещения» М.: Территория будущего, 2013.

Монография В. Россмана «Столицы: их многообразие, закономерности развития и перемещения» (2013) представляет собой одно из наиболее масштабных и теоретически насыщенных исследований столичного феномена в отечественной и мировой урбанистике, политической географии и исторической социологии. Работа восполняет существенный пробел в российской научной традиции: несмотря на обилие тематических исследований отдельных столиц — от «трёх Римов» до Астаны — системная, сопоставительная и междисциплинарная рефлексия над концептом столичности как такового оставалась до последнего времени на периферии научного внимания. Россман убедительно демонстрирует, что столица — это не просто административный центр, а институционально-культурный артефакт, совмещающий в себе геополитическую, символическую, экономико-функциональную и ментальную проекции национального государства.

Книга структурирована как синтез исторической типологии, теоретического анализа и кейс-стади. Она строится на широком эмпирическом материале: от древневавилонских и китайских империй до постколониальных экспериментов Нигерии и Казахстана. При этом автор сознательно избегает «географического детерминизма», подчеркивая, что выбор или конструирование столицы — акт политического волеизъявления, отражающий не столько естественные преимущества локации, сколько стратегию легитимации власти, балансирования интересов элит и проектирования национальной идентичности.

Научная новизна работы заключается, во-первых, в построении оригинальной типологии столиц, выходящей за рамки традиционного деления на «административные/политические» и «экономические/торговые» центры. Во-вторых — в разработке многомерной концептуальной модели анализа столичных функций, интегрирующей политическую философию (Вебер, Шмитт), урбанистическую теорию (Мэмфорд, Готтман), антропологию пространства (Леруа-Гурхан, Лефевр) и историческую социологию (Эйзенштадт, Бродель). В-третьих — в критическом переосмыслении пространственного поворота (spatial turn) в социальных науках применительно к России: автор показывает, что «аспаціальность» (термин Л. Смирнягина), часто приписываемая российской ментальности, есть не природная данность, а эффект исторически сложившихся моделей государственного управления и культурной репрезентации.

Типология столиц: от сакрального центра к национальному проекту

Россман выделяет пять базовых типов столиц, пересекающихся и трансформирующихся в историческом процессе:

1. Сакральные (религиозные) столицы — города-модели космоса (Axis Mundi), в которых пространственное устройство репрезентирует мифологическую онтологию: Вавилон («ворота богов»), Теночтитлан (остров-черепаха на водной глади), Вилькас (пересечение «четырёх дорог» у инков). Здесь столица — не столько геополитический, сколько космогонический акт: «город строился как модель мира, и он обнаруживает архетипическое стремление моделировать большое пространство в пространстве малом» (с. 236). Интересно, что сакральный статус часто сохраняется даже после утраты политической функции (Киото, Стамбул, Мекка), формируя «диалог столиц» (Готтман), в котором новая столица вступает в компетитивные или комплементарные отношения со старой.
2. Королевские (резиденциальные) столицы — фокусы династической власти, где архитектура и урбанистическая структура выражают иерархию вассалитета (Версаль) или гегемонию над элитами (Париж при Людовике XIV). Россман подчеркивает: в эпоху абсолютизма столица становится «репрезентативной машиной» (термин А. Даума), призванной визуализировать мощь монарха. Однако именно в королевских столицах возникает и контрвектор — столкновение короны и городских классов (Парижский университет, Лондонский Сити), что, по мнению автора, стало одной из предпосылок формирования либеральных институтов.
3. Барочные (имперские) столицы XVII–XIX вв., выросшие из королевских и унаследовавшие их репрезентативные функции, но в более рационализированной и универсализованной форме. Наиболее яркий пример — Париж при Османе: «типичная буржуазно-национальная столица», где архитектура призвана символизировать не личную власть императора, а нацию как абстрактную коллективность. Важнейший вклад Россмана — в показе европейской уникальности: в отличие от китайских или месопотамских моделей, для Европы характерно слияние городской автономии и государства, что привело к формированию «города как парадигмы государства» (М. Вебер). Именно отсюда — устойчивая связь столичного планирования с проектом модернизации (Санкт-Петербург как «лаборатория современности»).
4. Национальные столицы — продукт эпохи национализма и либеральных революций. Здесь столица становится «идолизированным образом нации в миниатюре», воплощением её истории, географии и ценностей. Топонимика Москвы (районы, именованные в честь республик СССР), Вашингтона (ось прошлого — Капитолий, будущего — Линкольн-мемориал, вечного — Вашингтон-монумент) или Бразилиа (план в виде креста или птицы, символизирующей полёт в будущее) — всё это примеры «перформативной символики», создающей ощущение «естественности» национального единства (с. 237). Автор отмечает, что именно в национальных столицах наиболее ярко проявляется «конструированность» пространства: они «не обнаруживаются, а изобретаются и конструируются на основе различных стратегий государственного устройства» (с. 223).
5. Планируемые (спроектированные с нуля) столицы, возникшие преимущественно во второй половине XX века. Этот тип — своего рода завершение логики модерна: вера в возможность социальной инженерии через архитектурно-пространственное вмешательство. Бразилиа, Абуджа, Астана — не просто города, а «утопические проекты», чьё «здание и устройство должны были служить планом, архетипом и схемой для развития всей нации» (с. 224). Россман тонко замечает иронию: стремясь вырваться из «устаревших» структур старых городов, новые столицы часто сами становятся «мавзолеями» ушедшей идеологии (Бразилиа — мавзолей модернизма; Астана — «герметические символы» новой государственности).

Критически важно, что автор отвергает линейную эволюционную схему. Типы не сменяют друг друга хронологически, а сосуществуют, реконфигурируются: современная Москва — одновременно политическая столица, культурная столица («третий Рим»), экономический гиперцентр и символическая матрица постсоветского пространства.

Факторы и мотивы перемещения столиц: от безопасности к легитимации

Вторая глава книги посвящена анализу причин и логик перемещения столиц. Россман разграничивает негативные мотивы (реакция на угрозы старой столице: военные, экологические, демографические) и позитивные мотивы (активное конструирование новой политической реальности). Однако ключевое — его отказ от упрощённых объяснений. Так, перенос столицы в Константинополь объясняется не только военной целесообразностью (Дагрон), не только экономикой (торговый путь), но и идеологическим замыслом — созданием новой христианской империи, «дистанцированной от римского язычества» (Тойнби).

Автор выделяет шесть ключевых стратегий, лежащих в основе решений о переносе:

1. Стратегия безопасности и оборонительной логики — классический мотив, от Константинополя (защищённый проливами) до Нейпьидо (удалённость от моря снижает риск военного вторжения). Особенно характерна для империй, ведущих экспансию на «варварские» границы: большинство китайских столиц находились на северной, уязвимой границе (Пекин, Лоян, Чанъань), откуда координировалась борьба с кочевниками.
2. Стратегия консолидации элит и балансирования субэтнических групп — ярчайший пример — перенос столицы Казахстана из Алма-Аты в Астану, интерпретируемый К. Шацем как способ «реорганизовать правящую элиту без насилия» посредством перегруппировки и балансировки интересов трёх жузов (с. 115). Здесь география становится инструментом политической инженерии: новая столица помещается в «нейтральную» зону, лишённую исторических претензий отдельных кланов.
3. Стратегия децентрализации и борьбы с примат-сити-эффектом. Хотя автор и скептичен по поводу чисто экономических аргументов («перенос столицы — только борьба с симптомом, а не с причиной»), он признаёт, что в федеративных и сверхцентрализованных системах (Нигерия, Малайзия) новая столица может стать «якорем» регионального развития. Однако успех этой стратегии зависит от комплексного подхода: по мнению Кори (2004), наиболее успешны постепенные переносы, тогда как «дублирование всех функций существующего столичного города гораздо менее успешно» (с. 158).
4. Стратегия политической изоляции и маргинализации оппозиции — характерна для авторитарных режимов. Нейпьидо, Абуджа, Астана создавались частично как «противовес» историческим центрам протеста (Янгон, Лагос, Алма-Ата). «Более радикальным средством борьбы с движениями социального протеста является перенос столицы в новое место, отчуждённое от гущи городской жизни и её высокой социальной температуры» (с. 218). Новоиспечённая элита, изолированная в «городе-бункере», легче контролирует бюрократию и деморализует протестные движения.
5. Стратегия легитимации нового режима через архитектурную революцию (Голстон, 1989). Строительство «идеального города» — это акт основания новой эпохи. Бразилиа должна была воплотить идеалы «пятилетнего плана в бетоне» (Президент Кубичек); Астана — «курс на модернизацию» (Назарбаев). В этом контексте архитекторы (Немейер, Бурова) становятся «соавторами политического нарратива».
6. Стратегия национального примирения и федерального компромисса. Пример — перенос столицы Ботсваны в Габороне: это был компромисс с наименее лояльными племенными группами, чья зона влияния охватывала центр страны. Здесь столица становится «пространственным договором», закрепляющим политический консенсус.

Автор подчёркивает, что в реальности мотивы всегда гетерогенны. Так, решение о переносе столицы Южной Кореи в Сечжон объединяло и желание снизить перенаселённость Сеула, и стремление к «сбалансированному развитию», и политический расчёт правящей партии. Однако именно смешение мотивов часто делает проекты уязвимыми: критики называли план Сечжона «основанным на грубом политическом маркетинге, отсутствии знаний о пространственной динамике» (Ричардсон, Вае, 2009, с. 333).

Столицы и политические режимы: институциональная совместимость

Далее автор исследует корреляцию между типом политического режима и моделью столичного устройства. Россман утверждает тезис: «идея столичности каждый раз преломляется по-своему в различных политических режимах», а урбанистическая иерархия «отражает её политическую сущность и соответствует политическим принципам её устройства» (с. 243).

В либеральных демократиях столица — не монопольный центр, а один из узлов в полииерархической сети. Берлин-Бонн после воссоединения Германии — яркий пример «децентрализованной столичности»: Берлин — политический центр, Бонн — административный (многие министерства), Франкфурт — финансовый. Такая модель отражает принципы федерализма, разделения властей и сдержек-противовесов: «баланс интересов регионов... создаёт более фрагментированные урбанистические системы» (с. 249).

В автократиях и гибридных режимах столица, напротив, становится монопольным окном в мир, монополизирующим ресурсы, элиты и репрезентативные функции. Здесь доминируют логики безопасности и контроля. Нейпьидо, построенный за один день по «астрологически благоприятному часу», — не просто центр власти, а ритуальное пространство, где природные катаклизмы, социальный протест и даже время подчинены воле правителя. В таких системах «нестоличные города часто изъяты из системы международных экономических связей», что ведёт к «колоссальным издержкам человеческого капитала» (с. 248).

Особое внимание уделено постколониальным режимам. Для них перенос столицы — акт деколонизации геополитического пространства. Отказ от прибрежных колониальных центров (Лагос, Дакар, Порт-оф-Спейн) в пользу внутренних локаций (Абуджа, Яунде, Порт-оф-Спейн→Порт-оф-Спейн сохраняет статус, но дублируется Порт-оф-Спейн) — это одновременно и попытка избавиться от уязвимости перед природными катаклизмами (ураганы, наводнения), и символический разрыв с колониальной «периферией», и поиск «истинного» географического и культурного центра нации.

Автор не идеализирует демократические модели. Он отмечает, что даже в Германии решение о Берлине как столице было принято «неохотно», из опасения «авторитарных тенденций, которые свойственны крупным политическим столицам» (с. 320). Это подтверждает более общий вывод: любая столица, даже в демократии, несёт в себе скрытый потенциал централизации и авторитарной концентрации.

Пространственное мышление и критика «географического детерминизма»

Четвёртая часть книги — это фундаментальный вклад в философию пространства. Россман вступает в дискуссию с двумя крайностями: с географическим детерминизмом (иллюзия «рационального» выбора места на основе карты) и с географическим нигилизмом (представление о пространстве как об «абсолютно нейтральном» фоне).

Он вводит концепт «пространственного бессознательного» — совокупности ментальных принципов и привычек, воплотившихся в конфигурации российского пространства. Для России, по мнению автора, характерна «пространственная неукоренённость», проявляющаяся в амбивалентности идентичности («страна богатая и бедная, великая и ничтожная») и в «субъектности» самого «Большого пространства», которое выступает как «активный агент истории» (с. 205). Именно это бессознательное, а не физическая география, объясняет, почему идея «новой столицы» в России — не технический вопрос, а «метафизический спор».

Автор жёстко критикует популярные в 1990–2000-х гг. геополитические нарративы, где «Евразия», «Сибирский центр» или «Арктический хаб» выдавались за «естественные» решения. Он напоминает: «легкость подобных географических объяснений часто оказывается вполне иллюзорной» (с. 200). Любая точка карты может быть наделена «прибавочными и иногда даже сакральными смыслами», а интерпретатор рискует стать жертвой «нарративной ошибки» — вписывания географии в логику последующих событий.

Вместо детерминизма Россман предлагает культурно-политический анализ:

• Цивилизационные факторы — «фундаментальные ориентации, ценности, пространственные схемы, видения и религиозные концепции» (с. 199). Например, противопоставление «орошения» (Египет, Месопотамия) и «осушения» (Китай) как двух моделей освоения пространства.
• Ментальные карты — неофициальные, но действенные представления элит и общества о «центре» и «периферии». Именно в спорах о столице эти карты обретают наиболее «рельефное и рафинированное» выражение (с. 206).
• Символическая экономика — стоимость столицы измеряется не только в долларах, но и в престиже, консолидации идентичности, легитимации режима.

Ключевой вывод этой главы: география важна, но её значение определяется политикой. Как пишет Россман, цитируя Д. Рингроуза, «именно политические факторы, а не экономические... создают предпосылки роста крупных европейских столиц» (с. 212). Мадрид не рос благодаря рынку, а потому, что в него стекались чиновники и лоббисты, обескровливая регионы.

Для российского читателя и исследователя особую ценность имеет то, как Россман встраивает дискуссию о столице в широкий контекст национального самоопределения. Он показывает, что споры 1990–2010-х гг. о переносе столицы (Казань, Пермь, Сибирь) — это не маргинальная тема, а «зеркало» глубинных кризисов идентичности.

Автор анализирует три главных мифа, мешающих рациональному обсуждению:

1. Миф о «естественной» столице — представление, что Москва — «единственно возможный центр». Россман напоминает: «Москва — не национальный центр русского народа», а результат сложных исторических процессов. «Столицы наследовались или были вынуждены их перемещать... Новые государства... часто предпочитают строить, конструировать и выбирать» (с. 231).
2. Миф о чисто экономической проблеме — сведение вопроса к КПД мегаполиса. Между тем, у столицы есть специфические функции интеграции, символизации, охраны памятников, которые невозможно «посчитать».
3. Миф о геополитической необходимости — идея, что «центру империи» нельзя уступать «периферии». Автор напоминает: даже в исторических империях (Рим, Византия, Китай) столицы переносились из соображений военной целесообразности, а не «геополитической мистики».

В заключительных главах Россман не предлагает конкретную «новую столицу» для России. Его задача — «приглашение к размышлению о различных концепциях столичности, мировом опыте переносов столиц, различных теоретических и практических парадигмах их анализа» (с. 234). Это принципиальная позиция: в условиях модерна выбор столицы — не вопрос рационального расчёта, а акт коллективного самоопределения, требующий открытого, критического и междисциплинарного диалога.

Работа не лишена спорных моментов. Например, автор несколько упрощает роль экономики, акцентируя политику. Современные исследования (Zimmerman, 2010) показывают, что «типы столиц» влияют и на экономическую динамику. Также можно поспорить с тезисом о «европейской уникальности»: аналогичные процессы интеграции города и государства наблюдались в Китае эпохи Сун. Однако именно эти спорные тезисы делают книгу не «учебником», а живым научным текстом, стимулирующим дискуссию.