Утопленница
Решительно невозможно было в Москве отыскать натурщицу для позирования в обнаженном виде.
Егор Яковлевич Васильев – преподаватель Училища живописи и ваяния, добротнейший художник старой академической школы, получив заказ на запрестольный образ Богородицы, несказанно воодушевился и засел за эскиз.
Идея его показалась заказчику очень интересной, только вот воплотить ее даже на уровне этюда не выходило! Потому как, принялся он писать фигуру божьей матери с мужскойнатуры, да только результат скорее обескуражил, нежели чем порадовал.
- Понимаете, Василий Григорьевич, какая штука! – досадовал учитель, обращаясь к студенту Перову. - Мы ведь должны в первую очередь обнаженную фигуру изобразить, а потом уже и драпировку поверх тела написать. И руки на эскизе у Богородицы возведены, иголова поднята, да и вся она обращена к зрителю. А натурщик Тимофей, как ни крути, женской анатомией не обладает. Пропорции не те-с, как вы изволите понимать.
- Так, где же нам, Егор Яковлевич, женскую натуру добыть? Если в Петербурге сыскать можно, то в Москве с этим, говорят, большие сложности. Порядочная девица, либо дама, обнаженной позировать никак не согласится, тем более, что и деньгами мы не слишком богаты…
- А, давайте-ка, Василий Григорьевич среди непорядочныхпоищем. Глядишь и отыщется то, что нужно! Нам ведь просто телосложение надобно правильное. А если уже и лицом выйдет, так этот и вовсе подарок, – щелкнув пальцами, воскликнул Васильев после некоторого раздумья. – Так что, уже сегодня вечером прямиком на Грачевку и отправимся, коль вы не против.
Так и сделали, прибыв часикам к девяти в Соболев переулок – наизлачнейшее московское место, где сосредоточены были с недавних пор все дома терпимости города.
Егор Яковлевич, хотя и был человеком не старым, но уже сгорбленным и довольно ветхим, ковылял опираясь на трость в сопровождении любимого ученика. В то время как тот, будто поперхнулся сырым и омерзительным духом здешнего места. Перову казалось, что вонь от жареной рыбы, затхлой капусты и нечистот вперемежку с ароматом сладкого дешевого одеколона образуют в воздухе обонятельную композицию, соответствующую самым гнусным и низменным порокам. Хотя, на то он и был талантливый художник, чтобы не сдерживать воображения, а лишь питать от него свое вдохновение.
Из открытых окон обшарпанных домов доносился хохот, нетрезвые голоса, звон бокалов и музыкальное треньканье, напоминающее разудалую кадриль.
Художники распахнули дверь ближайшего дома, и, миновав грязную полутемную переднюю, очутились в аляповатоизукрашенном зале. Все, начиная от громоздкой и неуместной люстры фальшивого хрусталя, диванов с плюшевой засаленной обивкой и чудовищной мазни, которую хозяйка гордо именовала «парижскими картинами» - вызывало отвращение и сообщало об убожестве заведения.
Чахоточного вида молодой человек в истертом до кисейной прозрачности фраке, увидев гостей принялся наигрывать на пианино, однако инструмент был до такой степени расстроен, что даже музыкальный ритм угадать было сложно.
Разряженные в пестрые крикливые платья, а иногда и полуодетые девицы, скучали в креслах. На лицах большинства из них была написана смертная скука, тогда как другие уже так устали скучать, что вообще были лишены какого-либо выражения. Эта чудовищная жизнь будто вымарала из их душ переживания, а из мозга мысли, и единственным, животным уже, желанием остался сон, который уводил бывшую Марфу, перевоплотившуюся в Мэри, подальше от похотливых приказчиков, алчной «мамки» и вечного позора…
К невероятной досаде Егора Яковлевича, который внимательнейшим образом искал среди «мамзелей» будущую модель, девицы выглядели потасканными и очень вульгарными. Васильев бродил по залу, а проститутки, глядя на старика, хихикали и говорили непристойности, и лишь одна девушка обратила на себя внимание художников.
Она отрешенно сидела возле окна, вглядываясь в темноту. В усталом ее лице было столько муки, словно происходящее вызывало в ней боль, чуть ли не физическую, а на темно-рыжих волосах покоился белый венок. И в эта неуместная, какая-то невинная белизна будто подчеркивала тревожное и даже трагическое выражение ее темных глаз.
- Красавчик, давай потанцуем, - обратилась к Перову размалеванная дебелая блондинка в декольтированном платье. Она улыбнулась, обнажив гниловатые зубы, и от улыбки этой Василия Григорьевича пробил озноб.
К счастью, учитель окликнул его, приглашая в боковую комнатку, служившую «конторой» мадам - мясистой особы с колючим оценивающим взглядом.
- … Да, я конечно отпускаю девушек с гостями, но только с постоянными надежными клиентами, которых знаю лично. И потом, я должна понимать, для каких целей вы намерены ее пригласить, - пробормотала она, по куриному потряхивая головой.
Сконфуженный Егор Яковлевич до такой степени путано объяснялся, что мадам никак не могла взять в толк, что угодно этому пожилому господину от ее подопечных и даже слегка напугалась.
- Мадам, извольте выслушать нас! Мы имеем огромную просьбу, отпустить к нам одну из ваших девушек, так как пребываем в поисках натурщицы… К сожалению, удовлетворить сию потребность в Москве – оказалось сложнейшей задачей. Почти непосильной. А потому мы решились обратиться к вам, рассчитывая на понимание и помощь. А оплату я произведу по всем, так сказать, правилам-с вашего заведения… Неукоснительно!
Васильев запинался, путался, говорил много лишних и не понятных собеседнице слов, а в результате окончательно ее запутал.
- Милостивый государь, я право вас не понимаю! Что вы такое хотите?
Мадам отлично помнила, как недавно приличного вида господин увез мадмуазель Николь, якобы на пикник, после чего столь любимая гостями девушка не вернулась. Мало того! Мадам была вызвана на тошнотворное опознание, а после и в участок, где пришлось ответить на немалое количество неприятных вопросов… Конечно, после подобного, она будет держать ухо в остро!
-Сударыня, - вмешался в разговор Василий Григорьевич. – Господин Васильев – художник. Он намерен рисовать женский портрет, понимаете? И нуждается в натуре. Никаких других целей и намерений не имеет, однако готов уплатить сумму по уговору. А потому просим вас завтра отпустить вот по этому адресу ту девицу, что в белом венке.
Короткое и спокойное объяснение Перова некоторым образом успокоило хозяйку.
– Фани? Что же, будь по-вашему. Но деньги извольте уплатить вперед, – и она объявила ошеломляющую, против обыкновенного тарифа цену, однако Егор Яковлевич спорить не стал, а безропотно отсчитал требуемую сумму.
Фани появилась в мастерской день спустя. Она вошла мелкими шагами, потупившись. А когда Васильев встретил ее со всем радушием и принялся благодарить, вовсе смутилась. Пока она пила чай, Перов мучительно думал о том, какими словами и как объяснить этой совсем еще молоденькой особе, что она должна полностью раздеться и предстать перед ними в таком положении. Однако Фани, просьбу приняла легко и буднично, словно в этом обнажении не было для нее ни стыда, ни унижения, а лишь обычная рутина. Она стояла обнаженной в той позе, которую придал ей Васильев, а лицо ее выражало лишь покорность и равнодушие.
В перерывах, Егор Яковлевич усаживал девушку на диван, укрывая платком, поил чаем и беседовал, стараясь ни единым словом не касаться прошлого ее и настоящего. Все его речи и вопросы были в столь высокой степени осторожны и деликатны, будто более всего, он боялсялишний раз поранить и без того несчастное существо.
Так прошло несколько сеансов. Фани безропотно стояла на своих табуретках, а в перерывах беседовала с Васильевым. Работа продвигалась успешно, пока не произошел нелепый казус.
- Скажите, Егор Яковлевич. Я все не решалась спросить… Ачто вы такое рисуете с меня. Вернее кого?
- Охотно расскажу, голубушка. С вас я пишу образ, - принялся объяснять Васильев. – Поступил заказ для церкви на Покровке написать на стене за престолом Божию матерь…
Простодушно улыбаясь, он продолжал говорить, не заметив, как исказилось лицо натурщицы. Она побледнела изастыла, словно окаменев.
- Понимаете ли, сударыня. В нашем случае Богородица задумана мной стоящей с распростертыми к небу руками в окружении ангелов. Вот с вас то, собственно, я ее и изображаю-с. И надеюсь, что образ выйдет очень удачно...
- Но, это же кощунственно… Ужасно! Вы с ума сошли, - хриплым шепотом забормотала Фани. Она подняла глаза, в которых отразился такой ужас, словно она заглянула распахнутые врата ада. – Да как же вы посмели это… Сменя. С развратной падшей твари матерь божию писать…
Качаясь она поднялась с дивана, и словно в полусне принялась натягивать на себя одежду, путаясь в пуговицах, завязках и крючках. Непослушные руки никак не могли справиться с пуговицами и лентами. Из глаз катились слезы. А растерянный Егор Яковлевич, никак не мог понять, что так сильно оскорбило Фанни. Он, то глядел на Перова, то на рыдающую натурщицу, то на свой этюд, словно пытаясь найти на картоне разгадку к этой странной ситуации.
Добрейший Васильев совершенно не имел опыта обращения с женскими слезами, да к тому же это были не просто слезы, а рыдания такой искренности и силы, что он окончательно оторопел.
Кое-как одевшись, Фани направилась к двери.
- Миля моя, что такое случилось? - по-отечески ласково заговорил он. – Подождите… Успокойтесь. Давайте же я чаю вам налью. Зачем вы уходите? Возьмите же, хотя бы деньги за сеанс…
Подойдя к двери, Фанни обернулась и посмотрела на художников с ненавистью.
- Не надо мне ничего вашего! А кабы знала, никогда не взяла бы этих проклятых денег и даже глядеть бы на себя не позволила! – отчетливо произнесла она, покидая мастерскую…
С той поры прошло без малого десять лет. К тому времени, Василий Григорьевич Перов, прославленный теперь уже живописец, замыслил написать картину «Утопленница». Именно тогда, он второй раз в жизни столкнулся со сложностью в поисках натуры, ведь для создания этого полотна, ему требовалось мертвое женское тело.
По рекомендации знакомого доктора, он явился в покойницкую, что располагалась в глубине старого больничного сада. Дверь отворил плюгавый неряшливый сторож. На вопрос, мол, есть ли мертвые женщины, тот охотно ответил:
- Мертвых довольно! Других, барин, тут не держим-с!
- А молодые есть? – поинтересовался Перов.
- Всяких полно! Ступайте, да извольте сами выбирать, - прошамкал он, изобразив гостеприимный жест в направлении ледника. – Пожалуйте!
В полутемной комнате, пол был усыпан льдом поверх которых, располагались доски. В летнее время тела складывали прямо на деревянный настил, однако это не слишком помогало. Нестерпимый запах чуть не сбил художника с ног, и в этот момент он почему-то вспомнил отвратительный воздух Грачевки…
Тела покойников были закрыты сверху простынями. Сторож, которому было обещано вознаграждение, угодливо лебезил, заглядывая Перову в глаза.
- Пожалуйте, ваше благородие! Выбирайте! Вона у нас тут их сколько, а коли молодую упокойницу надобно, то вот эта – высший сорт! Смотрите, раскрасавица какая. И он бесцеремонно сдернул простынь.
Первое, что заметил в полумраке Василий Григорьевич – так это редкого цвета темно-рыжие волосы. Только уж никакой белый венок их более не украшал. Он наклонился, чтобы лучше рассмотреть лицо, но тотчас отпрянул
- Фани?! – изумленно воскликнул он. – Бедная… Вот и встретились… А что это за бляха нее привязана к руке?
- Та то, барин, значит гулящая, - с презрением ответил сторож. – У них ведь, как у собак. Кличка да нумер. Эта вот в больницу попала, как Фенька под нумером тридцать, так и преставилась. Если потребно, то снесу ее сейчас в залу. Там работать светлей да удобнее…
И он взвалил тело Фани на плечо, словно куль с овсом и безо всякого уважения, поволок в прозекторский зал. Перов направился следом и стал разворачивать этюдник.
В зале было не так, чтобы холодно, но как-то знобко и невероятно тоскливо. За окном шелестел больничный сад.
Василий Григорьевич глядел на темно-рыжие волосы покойной, которые еще в самую первую встречу напомнили ему о чем от очень знакомом, только вот о чем – никак он припомнить не мог. Тогда не мог… А сейчас понял. Мария Магдалина…