«У России нет проблем с обществом. У нее — проблемы с элитой»

Глава Cахаровского центра Сергей Лукашевский — о будущем послепутинской России

Сергей Лукашевский не согласен с версией о том, что режим Путина окреп за счет недостатков российского общества. Историк считает, что у России вполне нормальное общество. А проблема — прежде всего в государстве, которое последовательно уничтожает любые общественные структуры, способные оказать на него хоть какое-то влияние.

Сергей Лукашевский, историк, директор Сахаровского центра. Родился 15 ноября 1975 года, окончил Историко-архивный институт Российского государственного гуманитарного университета. В 1992 году пришел в НПЦ «Мемориал», работал над историей диссидентского движения. В 1999–2004 годах руководил мониторинговыми программами в Московской Хельсинкской Группе. С 2008 года — исполнительный директор Общественной комиссии по сохранению наследия академика Сахарова, высшего органа управления Сахаровского центра и Архива Сахарова. Автор статей по истории диссидентского движения в СССР и ситуации с правами человека в России. Член Оргкомитета Общероссийского гражданского форума. С 2017 года — член Московской Хельсинкской Группы.

— Каким вам видится государственное устройство России «после Путина»?

— Очевидно, что мы не сможем двигаться дальше с той государственной системой, которая сформировалась в России за последние 30 лет. И дело даже не в том, что за годы правления Путина были разрушены слабые демократические институты, а в том, как российская государственная система складывалась еще в начале 90х годов: в ней изначально были заложены институциональные риски, которые собственно и проявились в путинском правлении.

То есть сама по себе государственная система располагала к тому, чтобы власть была узурпирована, а разделение властей и федерализм превратились в фикцию.

Безусловно, систему государственного устройства надо обновлять. Но сейчас очень опрометчиво делать какие-то прогнозы по поводу ее будущего. Проблема в том, что за весь период нашей истории, может быть, исключая земские соборы начала XVII века, у российского общества никогда не было возможности выработать в реальной общественной дискуссии собственное представление о том, как должно быть устроено государство.

Для людей, движимых разными прогрессивными идеями, всегда существует некий страх за российское общество, которое, по их мнению, может выбрать что-то не совсем то — то, что опять будет не соответствовать международным стандартам, либо каким-то представлениям о прекрасном.

Но на самом деле у России нет проблем с обществом. У нее — проблемы с элитой, которая ментально происходит из полукриминальных практик девяностых годов, демонстрирует консерватизм, предрассудки и мракобесие.

Для сравнения, в большинстве других стран, даже менее развитых, чем Россия, элита показывает гораздо больший уровень образования и большую культурную элитарность.

Инициатива прогресса редко в какой стране исходит от широких слоев населения. Именно от элиты зависит, будет ли общество двигаться в направлении прогресса, архаики или к собственной катастрофе. Российский правящий класс последовательно развращал общество, культивируя в нем худшие черты и препятствовал развитию лучших.

Кто-то скажет, что у российского общества отсутствуют традиции политической свободы и демократии. Это справедливо, но давайте не забывать и одну из причин, из-за которой россияне были не готовы отстаивать демократический порядок.

Наш собственный опыт, в том числе за последнее тридцатилетие, как раз показывает, что российская политическая система стала неубедительной и не легитимной в глазах общества именно потому, что Конституция 1993 года принималась без обсуждений и была вынесена на референдум в режиме аккламации.

Россияне не восприняли установленные правила как нечто выработанное самими людьми, самим российским обществом.

Поэтому после Путина мы должны начать с чего-то вроде конституционного совещания или любой другой формы общественного обсуждения, начиная с уровня региональных парламентов и гражданского общества.

Мы должны все вместе решить, какой станет Россия. Не какие-то умные люди из Москвы, Санкт-Петербурга и других крупных городов придумают систему под себя… В этом обсуждении так или иначе должна быть представлена вся страна. Чтобы референдум, на котором закрепится новая Конституция, стал последней точкой длинного процесса, представляющего собой настоящую общественную дискуссию.

— Сохранится ли Россия как единое государство или нет? И как лучше по-вашему?

— Независимо от исхода российско-украинского конфликта, сам по себе уход Путина неизбежно несет риски ослабления центральной власти. Потому что это персоналистский режим, с концентрацией всей власти в руках одного человека.

Исторический опыт показывает, что всякий раз, когда в России ослабляется центральная власть, возникают центробежные силы. Возникают просто потому, что центр годами давил на регионы, не уважая их интересы и стремление к определенной самостоятельности.

Наверное, и в этот раз какие-то регионы захотят существовать отдельно. Но, несмотря на то, что я с уважением отношусь к праву каждой нации на самоопределение, мне кажется, что реальное разделение России будет чревато очень страшными рисками для всего общества в целом.

Условно говоря, мы получим ПостСССР-2 — ситуацию, при которой административные границы не совпадают с этническими, потому что огромное количество людей разных национальностей разбросано по самым разным регионам. А значит высок риск повторения конфликтов, происходивших в момент распада Советского Союза.

Я очень надеюсь, что центростремительные факторы все-таки возобладают над центробежными.

И регионы поймут, что полная независимость может обернуться для них серьезной потерей экономических возможностей и разрушением сложившихся инфраструктурных связей.

А самым главным доводом в пользу того, чтобы оставаться в составе России, может стать как раз ее новое устройство, при котором регионы получат возможность самостоятельной внутренней политики и защиты собственных интересов. 

— Если Россия сохранится как единое государство, какое должно быть распределение полномочий между центром и регионами? И что самое главное нужно изменить?

— Регионы должны получить полномочия, достаточные для того, чтобы стать частью системы сдержек и противовесов. Это будет мешать центру снова сконцентрировать власть в своих руках и сильно снизит его возможности для подавления политической оппозиции.

Я говорю в том числе о силовых полномочиях. Например, о разделении полиции и создании каких-то аналогов национальной гвардии, которые будут иметь определенную автономию по региональному признаку.

У центра не должно быть возможности подавлять по своему желанию протесты или движения в на региональном уровне.

Вспомним, как в 2020 году президент Трамп предлагал губернаторам ввести войска в штаты и остановить беспорядки, вспыхнувшие после убийства Джорджа Флойда. Однако местные власти, которые были не в восторге от происходивших погромов, тем не менее отвечали: «Спасибо, господин президент, но это наш штат, и мы разберемся тут сами».

— Есть ли модель, на которую стоит ориентироваться? Или у России особый путь?

— С одной стороны, кажется довольно бессмысленным России копировать какую-то конкретную модель. У каждой страны свое лицо и особенности. Поэтому надо формировать что-то свое.

С другой стороны, сама по себе концепция особого пути кажется мне опасной: от нее один шаг до идеи особой миссии. А значит высоки риски, что вместо решения проблем собственного общества государство опять начнет реализовывать глобальные планы по переустройству мира.

Мне кажется, надо исходить из того, что русские люди принадлежат к большому ареалу европейской культуры, который включает в себя и Европу, и обе Америки. Россия является такой же его частью, как, например Аргентина или Албания, и ничего принципиально особенного в ней нет.

— Какова желательная модель трансфера послепутинской России? И какова наиболее вероятная?

— Желательная модель — это некое переходное правительство, c очень ограниченным сроком полномочий. На мой взгляд, будет вполне достаточно трех-четырех месяцев. Этого хватит, чтобы отменить самые одиозные законы и провести выборы переходного парламента, главной задачей которого станет техническая расчистка авгиевых конюшен запретительного репрессивного законодательства, а также создание условий для разработки новой Конституции.

Опыт 1917 года показал, что затягивать переходный период нельзя. Крах временного правительства в огромной степени был вызван именно тем, что оно месяц за месяцем затягивало переход к конституционному строительству.

Как известно, в декабре 1917 года большевики даже после своего прихода к власти получили на выборах всего 24 процента. Если бы выборы в Учредительное собрание прошли хотя бы в сентябре, то возможно никакой большевистский переворот не состоялся бы.

Что касается наиболее вероятной модели, то здесь возможны три сценария. Не готов сказать, какой из них более вероятный, потому что все завязано на внешних и внутренних факторах.

Первый сценарий — уход Путина по личной воле либо по естественным причинам.

В этом случае власть скорее всего перейдет к какому-то подобию коллективного руководства, которое либо так и останется коллективным руководством, либо в нем победит новый лидер.

Тогда мы скорее всего увидим определенную либерализацию, но в целом режим будет иметь шанс устоять. Хотя исторические практики и показывают нам, что персоналистские режимы такого типа чаще всего не воспроизводятся, а власть в них может передаваться только архаическим средневековым способом — от отца к сыну.

Второй вариант — если режим вступит в полосу серьезного кризиса по каким-то внутренним или внешним причинам.

Например, это будет поражение в войне или внутренний кризис, симптомов которого мы сейчас не видим. В итоге мы получим вулкан, извержение которого может запустить быструю децентрализацию и распад.

Третий сценарий — революционный, когда коллективный Путин будет отстранен от власти, а российское общество сможет получить шанс на конституционное переустройство.

— Должна ли Россия стать меньше в территориальном смысле?

— Мне кажется, что не должна. Не согласен с идеей о том, что проблемы России из-за ее очень большой территории. Есть государства, которые прекрасно существуют с огромной территорией, в том числе необжитой. Два великолепных примера — Канада и Австралия. Причем Австралия — это страна с сырьевой экономикой, как и Россия. И тем не менее, внутреннее устройство жизни там демократическое, а уровень благосостояния гораздо выше, чем у нас.

Поэтому сама по себе география — не проблема.

— Может ли Россия избежать Гражданской войны после падения нынешнего режима?

— С одной стороны, предпосылки [к гражданской войне] действительно есть. Потому что в сегодняшней России, несмотря на сверхцентрализованный характер политического режима, распадается монополия государства на армию и насилие. Появляются квази-военные формирования, так называемые ЧВК, которые не совсем понятно кому подчиняются и на каких правовых основаниях действуют.

Соответственно, такое раздвоение и вообще любая множественность силового ресурса (если это не просто разные силовые структуры в рамках единой государственной системы) всегда чревато гражданской войной.

Причем эта война может иметь любой масштаб: совсем не обязательно, чтобы общество разделилось на две равные части. Для ее начала достаточно относительно небольшого количества хорошо мотивированных и вооруженных людей.

С другой стороны, я сомневаюсь в возможности начала гражданской войны. Потому что российское общество на самом деле не столь агрессивно, как это может показаться.

Да и в целом процессы последних лет в нашей стране показывают, что уровень агрессии и толерантности к насилию последовательно снижался.

Например, уровень так называемого хомицида за 20 лет упал в четыре раза: в начале нулевых было 20 убийств на 100 тысяч людей в год, а перед войной — пять.

Неслучайно наверное общество пришлось специально взвинчивать, чтобы довести до значимого уровня агрессии перед началом войны. Как неслучайно и то, что власть ищет солдат в отдаленных регионах и в сельской местности, где уровень насилия выше и где все еще распространены архаичные представления о том, что одна из функций мужчины — готовность идти на войну, убивать и быть убитым.

При этом самые дееспособные и активные страты российского общества, которые могут стать потенциальными участниками гражданской войны — прежде всего я говорю о молодежи — настроены гораздо более миролюбиво.

В итоге, я считаю, что социальные факторы играют все-таки против гражданской войны. А вот политические, к сожалению, — за.

— Есть ли какой-то полезный российский опыт, который стоит перенести в будущее?

— Параллельно с тем, как в России укреплялся авторитарный режим, здесь развивалось гражданское общество. Причем оно очень успешно осваивало самые разные практики гражданской солидарности, общественного участия и самоорганизации. То же наблюдение за выборами было невероятно эффективно, несмотря на множество преград, а российские сети наблюдателей стали одними из лучших в мире по качеству работы.

Все эти практики я бы обязательно забрал в будущее.

Наверное, нужно вспомнить и про успехи в системе образования, в том числе университетского.

Недавно читал новость, что российские школьники побеждают на международных Олимпиадах. Это значит, что среди разных российских традиций образования есть те, которые вполне могут быть перенесены в будущее.

Ну и еще я не стал бы забывать про многообразный отрицательный опыт, который нам стоит иметь в виду.

— Были ли у России в ХХ веке шансы к демократизации? И если да, то что пошло не так?

— Таких шансов было много.

Если бы после революции 1905 года Николай II не стал максимально дезавуировать им же самим дарованные свободы и воевать с Государственной Думой, то возможно не случилось бы и февральской революции в 1917 году. Россия смогла бы развиваться как нормальная конституционная монархия, где полномочия постепенно перешли бы от царя к парламенту.

Следующий шанс у нас был в 1917 году. Но временное правительство затянуло с созданием новых органов власти и созывом Учредительного собрания. В итоге все закончилось крахом.

Возможность демократизации была у России и в 1950-1960е годы, после смерти Сталина. И если бы так называемый социализм с человеческим лицом не задавили танками в Чехословакии, наша история могла бы пойти совершенно по-другому.

Если бы в 1989 году, во время первого Съезда народных депутатов, Горбачев пошел на более радикальные и быстрые реформы, предлагаемые Сахаровым, мы бы скорее всего не увидели тотального распада Советского Союза.

Какие-то республики, например Прибалтика, безусловно вышли бы. Но весь остальной Советский Союз вполне имел шансы на сохранение в форме конфедерации. И это было бы даже в целом полезно. Потому что чем страна разнообразнее, тем труднее установить в ней централизованное жесткое правление.

Последний шанс на демократизацию был у России в девяностые годы. И он мог закончиться успехом, если бы конституционный кризис 1993 года был преодолен ненасильственным образом.

Не через такое поспешное, быстрое и скоропалительное введение новой Конституции. Но для этого надо было уметь договариваться.

Я не склонен обвинять кого-то в злонамеренности. Мне самому, 17-летнему молодому человеку, тогда было страшно. И я даже испытывал удовлетворение от того, что войска вошли в Москву и подавили мятеж.

Но теперь я понимаю, что именно тогда в основание формирующегося российского государства был положен этот кирпичик насилия как способа разрешения конфликтов. И в итоге, шаг за шагом, это привело нас к тому, что мы имеем сегодня.

— Кто может стать носителем перемен к лучшему сейчас? Особенно в ситуации, когда сотни тысяч молодых и активных уехали из России, а оппозиция практически уничтожена? Есть ли шансы на перемены изнутри?

— Акторами перемен в России всегда являются две социальные группы.

Первая — это городской образованный класс. И он остается, несмотря на то, что многие уехали. Именно городской образованный класс тяготится сегодня этим архаичным политическим режимом, который олицетворяет Путин.

Вторая сила — это та самая технократическая бюрократия, которую, с одной стороны, есть за что ругать. А с другой стороны, эти люди все-таки понимают, как устроено государство, и не могут не видеть, что война приведет Россию если не к разрушению, то во всяком случае к деградации. Пусть они обладают, мягко говоря, не самыми хорошими моральными устоями и ценностями, тем не менее они скорее всего не так представляли себе итог собственной карьеры. Поэтому они — тоже потенциальные акторы перемен.

— Могут ли стать носителями перемен национальные образования? Можно ли предположить, какой вектор перемен будет для них желателен? Полный суверенитет или что-то еще?

— Национальные республики — безусловно тоже серьезный фактор перемен.

И есть такие регионы, как Татарстан, где все три фактора сходятся воедино: сеть крупных городов с довольно прогрессивной по российским меркам Казанью, эффективная и образованная бюрократия, плюс национальная республика с весьма сильной идентичностью, которую они заботливо берегут и развивают.

Республики, которые не могут похвастаться таким уровнем развития, тоже могут сыграть серьезную роль. Но для них главной проблемой станет даже не зависимость от центра, а то, что центр пытается управлять ими, не считаясь с их идентичностью.