Ты мой брат нам нельзя трахаться Да ладно мамы нет дома
🛑 ПОДРОБНЕЕ ЖМИТЕ ЗДЕСЬ 👈🏻👈🏻👈🏻
Ты мой брат нам нельзя трахаться Да ладно мамы нет дома
Кто где.. (3)
Владимир Вэ.
Конкурсы
neon
neon
vladyava
Стихи — vladyava
Дата публикации: 12 октября 2022 в 13:51
Вы не можете добавлять сообщения.
Авторизуйтесь , а если вы не зарегистрированы,
сделайте это
Добрый день!
С дебютом на ЛК!
Перенесите данный текст в раздел Крупная Проза, пожалуйста.
Спасибо!
Здесь опубликованы все рассказы авторов ЛитКульта. Для удобства пользования разделом доступны рубрики. Работы расположены в обратном хронологическом порядке.
Совершенно не важно, происходило ли это всё на самом деле или нет, - оно было, - время-то – прошедшее, шедшее, ушедшее, бывшее, да так бывшее, что я уже даже и сомневаюсь, были взаправду на свете все эти люди или не были. Или были?
Эта книга является, может, и не вполне логическим, но продолжением книги «Вербалайзер» .
Это не простая сказка. В том смысле, что это не только сказка – и всё, хотя, конечно, можно и так - с ударением на последнем слове первого предложения. Но лучше бы на предпоследнем – чтобы понять: сказка-то сказка – а если нет? И не надо запускать сладкие слюни по поводу солипсизма – мол, мир как представление… Твоё представление. А моё? А они же разные! А как же они совокупляются? А результат какой? А мы его видим? А, может, этот результат сказка-то и есть? А потом уж и сказка крутит мозги, да так, что изменяются представления… А что из этого получается? Что-то получается, это единственное, что можно утверждать наверняка. А что конкретно – так ли уж это важно, всё равно ведь непонятно? А если не так уж важно – вот пускай сказка и будет… Сказка и сказка… А там поглядим. Эта сказка – о любви. Потому и не простая, что любовь-то - проста. Как, блин, апельсин. Вот и сказки – тоже, - много ли сказок о любви-то, а? Сказки как-то всё больше… Про еду. Много ли масла в горшочке? Царевна и полцарства… Полцарства – и не пей, козлёночком будешь. Кто ел из моей чашки?! Хвостом рыбу удить, скатерть-самобранка, всё такое. Красны молодцы и добры девицы… А потом-то – всё одно и то же… В том разумении, что тут сказка и кончается, как ей и положено, концом. А так бывает в сказках разве что. В сказочной нашей жизни тут-то всё только и начинается. Может, конечно, не иметь продолжения, если не имеется. Рано или поздно, естественно, конец всё-таки наступает. Что значит – наступает? Значит, не стоит на месте, двигается. Если стоит. Вот вам – явь не явь, сон - не сон, сказка – не сказка, - да как же это? Бог есть любовь, любовь рождает жизнь, жизнь приводит к смерти. И всё, что ли? Может, и всё, а может, и нет… Значит, кроме Бога…? А как же…
- … так? – спросил у Саши следователь, в который раз упирая на «так». – Раз ты не убивал, кто-то же убил, а? Ну, чего молчишь-то? Сама она, что ли? По затылку-то? Так ты её, значит, поразил? В штанах-то у тебя не телескоп вроде? А? Или ты так болтом качал, что направо – улица, налево – переулочек? Сказки рассказывать вы все мастера…
Сашина склонённая, как ей и подобало, голова покачивалась в такт вопросам, волосы были немытые, свалявшиеся на затылке в пушок войлочный, какой бывает на вытащенном бурей из-за стрехи воробьёвом или каком-нибудь трясогузочном птенце. Кивание этой головы означало, что Саша понимает справедливость вопросов, а тело Сашино покачивалось от плеча к плечу, подразумевая и невиновность, и невозможность ответить, и отчаяние от этого разнобоя.
- Ладно. – Следователь был мужик не злой, но знал, что парню деваться некуда, - он убил, не он убил, а сидеть-то ему, Саше. – Ладно. Ты мне вот что скажи: когда ее папаша-то забежал, вы-то что тогда делали? Ну, давай, стесняться не ко времени, у тебя его нету. А и у меня немного. Ну? Или всё уж было сделано?
Сделалось всё само. Это кажется только, что мы что-то делаем в одиночку, - не-ет, милые, без участия всеобщего ничего сделать нельзя, - даже бутерброд съесть, - и хлеб, и колбасу, и холодильник, и ножик – кто-то же сделал, да? А даже если ты и хлеб вырастил, ну и всё прочее, - кто-то же сделал то, из чего сделаны и зерно, и коровы… Да и тебя самого. А когда все участвуют – вот тогда само всё и получается… А кто виноват? Кого все остальные виноватым выберут, - а уж справедливо ли – не нам решать, не нам.
Саша знал Олю тыщу лет – с шестого класса. Мальчик был из бедной семьи, - не голодали, конечно, но и лишку никогда не было. А Оля – её семья побогаче жила, хорошо. Папа у девочки был прокурор, - так уж Саше не повезло, - кто ж заранее знает? Могло ведь и по-другому обернуться… Кого уж там он судил-обвинял, нам неведомо, а жена его, прокуророва, умерла от редкой болезни, когда Оле исполнилось четырнадцать. Прокурор стал дочку любить ещё сильней, чем прежде, если это только было возможно, - уж так, уж так, - вот как! (Это всё сказочное пространство действует – так на сказ и сбиваешься, впору щёку ладонью с выставленным пальцем указательным подпереть и умильно осклабиться. Вот, мол, деточки, и я там был… Мёд-пиво… Говорю же – про еду все сказки.)
В общем, подросли Саша и Оля. Паренёк вышел складный, ловкий, светловолосый, глаза серые, рост – выше среднего, особых примет не имеется. Оля была – девчонка и девчонка, белобрыска зеленоглазая. Скромная (прокурорское воспитание), но резвая (от матери-природы). А Саше нравилась. Очень. Что его к ней влекло – нежные ли белые плечи, худенькие пока, тонкие ли крепкие пальчики, коленки ли круглые, попка ли булочка, или взгляд, на него, на Сашу, вечно распахнутый? Да что угодно! Скорее всего, то, что Оля к нему тянулась, как водяная капелька, рядом с другой упавшая, слиться желая безмысленно, в одно сойтись нерасторжимо. Хоть испаряй – как разделишь?
Как-то Саша и Оля гуляли в парке, а был май, а месяц май – коварный он, хоть и ласковый, деточки. Впрочем, да – вы же уже давно не деточки. Хотя, в каком-то смысле… Сказку-то читаете, а? Ну-с, гуляли – гуляли, то есть и на скамейке сидели, и на травке рядышком лежали, и целовались-обнимались, и Сашины руки тоже гуляли – по Олиному навстречу напрягавшемуся телу, - так собирается в груди тревога ожидания, и держится, держится, чтобы истечь, наконец, вскриком свершения, и даёт душе успокоиться, обмякнуть. А Саша – Саша и вовсе становился то и дело вроде гвоздика, только и ждущего, чтоб его вогнали по шляпку в податливую древесную плоть, затвердевал весь, холодея даже. Оля поднялась, отряхнула травинки с юбочки, и повела Сашу к себе, твёрдо решив, что пора капелькам слиться. Отец Олин был на службе, а до вечера было ещё долго.
Ангелы-хранители, и Олин, и Сашин, тоже были на службе – за плечом у всякого, как им и положено. Молодые были ангелы, по первому сроку, - народу-то всё больше, а ведь ангелы – они не кролики, а большой войны, тьфу-тьфу-тьфу, давно не было… Вот опытных ангельских кадров и не хватает. Ну, у всех свои трудности. Ангелы, предугадывая, что намечается существенный перелом в жизни их подопечных, а вроде бы ничего такого им на роду написано не было, решили проконсультироваться. Ах, молодость, молодость, до чего ж ты не веришь инструкциям! Всё б тебе старших ловить на несоответствиях, - вот, мол, мы ж вам говорили, нету и похожего даже в их – Оли и Саши – наперёд расписанных анкетах, - а они-то – вон они! Вот они вам сейчас покажут! Вы, мол, нам всё – детерминизм, да Книга Судеб, да всякая ветошь сопревшая, а мы вам – вот: свобода воли, личный выбор, и вообще – пускай сами, сами побольше, не ползунки, небось, на вожжах водить. Пора бы… Вот.
А про главный–то пункт в инструкции ангелы и подзабыли, как любой, не ангельской тоже, молодёжи свойственно в запарке, он же таковой: нипочём не бросай подопечного, спаси и сохрани. До срока. А дальше – дело не твоё, без сопливых разберёмся. Обидно, конечно.
Причём Олин ангел как раз ничем не рисковал.
Пока Хранители получали Отеческое внушение, Саша и Оля в уютно обставленном помещении выпили по чашке чаю, - в горле пересохло у обоих. Мальчик сидел в низком креслице напротив глубокого дивана, на краешке которого примостилась девочка, уже не сводившая плотно колен, как подобало бы юнице при посторонних. Потом Оля встала, вытолкнула пуговку из петли, юбка обрушилась к щиколоткам, взбив с ковра мириад пылинок-звёздочек, повисших в солнечном конусе, распирающем портьеры. Раздевшись, эти двое сразу влипли друг в друга так плотно, как, наверное, влипает ударная волна в плутониевую сердцевину бомбы, - так и пыхнуло. Они ослепли, оглохли и онемели, и самое было бы время Большому Взрыву бабахнуть новую Вселенную, как щелкнула дверь, и в комнату шагнул Олин отец, прокурор, - так стержень графитовый входит в уран, гася цепную реакцию. Лицо родителя стало испуганным и страшным, он сделал всего лишь один шаг вперёд, а его любимая дочь сделала всего лишь один шаг назад. Оля запнулась пяткой о Сашину левую ногу и, взмахнув руками, как в первый раз машет крупная бабочка, расколов таки кокон, опрокинулась в последний свой полёт. Она ударилась затылком об острый край толстой полированной столешницы. Умерла тут же – по лицу было видно, засиневшему враз. Кожа со лба, опустясь немного вперёд, насупила бледные бровки, - Оля, показалось, сердито нахмурилась от такого дурацкого происшествия. Кровь быстро натекла в глянцевую кляксу, клюквой блестевшую на лаковом полу.
Прокуророво лицо обвисло ужасом, он упал на колени у ног дочкиных, завыл без голоса, - кончилась и его жизнь тут же – понятно. Его-то ангел поопытней был, поэтому чуть погодя несчастный встал и вышел из комнаты, и повернул защёлку – запер. Саша, омертвевший до деревянности, сел на пол возле тела Оли и стал смотреть единственно туда, куда душа позволяла – в тот самый солнечный провал между двумя полосами тяжёлой ткани, - там до сих пор висели серые пылинки. Их становилось всё больше – сквозняк тянул из-под двери, потому что в соседней комнате было открыто большое окно, в которое кинулся прокурор. В полном соответствии с предначертанным. Седьмой этаж.
Сашин Хранитель, вернувшийся к нему за плечо, пока Оля ещё падала, сразу понял – не уберёг. И сразу же он остался один в этом объёме пространства – Олин ангел отлетел к новой душе, а прокуроров уже отлетал – дело не ждёт. Ангел не знал, что теперь должно с ним произойти, - в инструкции про это ничего не было. Он сосредоточился на дальнейшем сбережении, как будто был в этом для Саши какой-то смысл. Душа Сашина стянулась в ту саму чернильную точку, которую когда-то Оля поставила после «Я тебя люблю», написанного им в её тетрадке. Глупый, сказала она, это же законченное предложение, предложение – да? Да, ответил он, конечно. Точка.
Милицию вызвали бабки, сидевшие у подъезда.
- Так, - снова сказал следователь, - ладно. Слушай сюда. Раз ты ничего не говоришь, мне придётся. А ты слушай. Девчонкин отец в твоё дело не пойдёт, напрямую не пойдёт, - кинулся-то сам, очевидно. Так что идти не может, ха-ха. Но на суде… Спросят: а чего бы ему кидаться? Скажешь: увидел дочку убившуюся. А ей-то чего убиваться? Менты вас голыми застали. Как минимум – убийство по неосторожности, - срок по-любому. А подозрение в попытке изнасилования всё равно в деле останется, вопросы-то будут. Что ты её не успел шарахнуть – это дело десятое. Спросят тебя – хотел, мол, вступить в отношения? Ответишь: хотел, не уроки ж вы учили, голыми-то? А что она хотела, сказать уже некому.
- А я? – подал, наконец, голос и Саша.
- Ну, слава Богу, заговорил. Кто тебе поверит? В любом случае, скажут, не изнасиловал, так собирался. Получишь лет шесть-семь, в лагерь. А знаешь, там что с насильниками делают?
- Ну, убьют, - сказал обвиняемый-арестованный, - мне уже всё равно.
- Да-а, вот любовь-то… - капитан юстиции пригорюнился даже. – Страшно помирать-то. А тебя, Сашок, не убьют, а будет намного страшнее.
- Э-э, дружище… Сомнительно. Вот папаша-то её, я ведь его знал хорошо, - он крепкий был, сразу и грохнулся. А ты сидел, дожидался, пока дверь отопрут… И будет вся зона тебя во все дырки. В извращённой форме. А?
- Ну, вот что, - следователь понизил голос, - я тебе предлагаю: слыхал когда – сделка со следствием?
- Да. Так вот: значит, признаёшься в попытке изнасилования, в непредумышленном убийстве, это ни один адвокат не отобьёт, а ещё признаешься в трёх других изнасилованиях, - у нас тут какой-то маньячок шурует. Там без убийств. Маска, ножик, то-сё… Поймают, наверное, но потом. Я тебе всё расскажу, где когда, - выучишь, это проще геометрии. И получишь не шесть-семь, а двадцать, да-да, двадцать. Сам говоришь, всё равно тебе. Но! Я тебе организую как особо опасному одиночку. И никто тебя не тронет. Сиди да сиди. Хочешь переживай, хочешь нет. Выйдешь – тебе ещё сорока не будет, молодой мужик. А может, амнистия какая… Ну, будешь думать или как?
- Не буду, - ответил Саша. – Не буду.
И перестал думать, всё равно не получалось.
Сашин Хранитель очень старался, чувствуя свою вину. С ним пока ещё никто это дельце не обсуждал.
В школу Саша пошёл не по своему году, - он сильно болел ребёнком, - больше года вылетело. Поначалу никто и не задумался, а потом, когда знакомые и приятели Олиного отца из вышестоящей прокуратуры узнали про случившиеся неприятности, и это – Сашин возраст – сообразилось, - он же совершеннолетний! Саше привесили ещё пяток эпизодов, и на суде обалдевшие от отвращения к молодому насильнику пожилые тётки и дядьки присяжные готовно признали его виновным по всем прокуратурским придумкам. А судья, честно горюя о человеческом вообще и своём лично несовершенстве и честно руководствуясь положенными статьями Кодекса, приговорил Сашу к пожизненному. Ему-то, судье, было понятно: сам себя мальчишка приговорил к тому же самому и без его, судьи, помощи. Не уберёг – вот за это и приговорил. Он-то, судья, всяких видал – и раскаявшихся, и нераскаянных, и так ничего и не понявших. Сидеть внутри себя самого – гораздо страшнее, чем сидеть там, куда тебя посадили. Так что срок не имеет значения, а людям приятно. Из камеры или барака выйти ногами ещё можно, а из себя самого только – фьють! – душой бестелесной, но от этого не менее материальной, чем всё ощутимое.
Семья от Саши не отказалась, но отступилась, поверила ли, не поверила – кто их знает, а от стыда людского – отвернулась. Бывает и так.
Время, оно тоже вроде души – мало осязаемо, но только, если его, времени – quantum satis . Вроде большого проточного озера, в котором плаваешь, не задумываясь о течении. Но если времени мало – стремится всё сразу, подобно каналу, утекающему в открытый шлюз, и не выплыть из этого потока. Много времени – и оно уподобляется каплям, падающим из никогда не закрываемого до конца водопроводного краника, - кап… кап… кап… кап… кап… кап… кап… Вы уже устали – прочтя только, а у Саши так стало всегда, как в рукомойничке его камеры. Пожизненно заключённый не знал мудрёного слова клепсидра, но эта падающая вода точила его быстрее, чем это происходит с камнем, а дробящий звук незнаемого слова Саша ощутил скоро, на третьем году тюрьмы.
Вот и вся присказка. Сказка – всегда впереди.
Ну, что же делать… Раз так – придётся продолжать, а? Впрочем, всё равно – не хотите, не читайте. Неучастие в сказке не делает свободным от её последствий. Или от их отсутствия.
За два с половиной года ничего, считай, не изменилось – ни снаружи, ни изнутри. Не в Саше – для таких изменений коротковат срок, нечего и говорить, а снаружи – вовне тюрьмы, и внутри неё – всё как и было. Как и будет. Разве погода менялась, путаясь в сухих календарных листьях, принимая то апрель за февраль, то октябрь за июнь. Узник погоду эту видел редко – гулять не выводили, а в замазанное краской окно за решёткой много ли углядишь. Впрочем, наблюдательность сидящего взаперти, пока рассудок при нём, растёт и множится многократно, - это когда есть на что посмотреть, всего не приметишь, а если день за днём, час за часом, минута за минутой, год за годом перед глазами всё те же стены, пол, потолок и как бы окно – тогда по-другому. Вот и Саша научился примечать – где новая трещина в стене, где плесневый узор на сыром потолке раскрасился свежей прозеленью, где таракан проволокся беременным брюхом по пыли на тумбочке, вот капли измороси ползут по стеклу, раздражая шуршанием, а вот и краска на стекле вспухает весенним туманом, а потом лупится на припёке, чешуйками падает. Про Олю Саша не вспоминал, - для вспоминания нужно движение, а в голове парня повисло, как картинка на гвозде, изображение Оли уже погибшей, лежавшей навзничь в гибельной своей наготе, - он её не вспоминал, он её не мог забыть, а это, как всем известно из литературы, совсем не одно и то же. Сашина память вообще была как та краска на стекле окошка его камеры – мутная, белёсая, становящаяся всё тоньше со временем, сквозь неё только проступали какие-то контуры недальних строений, тенями на свету промелькивали птицы и что там ещё летает по воздуху – вздутые ветром обрывки и прочая дребедень вроде сорванных или опавших листьев. Даже календарных. Летали в голове заключённого и прокуроры, то сверху вниз, то снизу вверх, по своей прокуроровой прихоти, тревожа Сашу то отвёрнутым взором, а то и уставленным, упёртым даже. Только Оля не летала. Саша глядел и глядел на окно, - стены, пол и потолок были ещё скучнее. Открывавшаяся время от времени дверь тоже ничего нового не несла; пресная еда и пинки охранников вошли в привычку быстрее даже капающей воды. Постепенно в окне сосредотачивалось всё то, что оставалось от Сашиной жизни, вытекало в этот непроглядный прямоугольник, - втекать-то было нечему.
Да-а… Какой случился тогда день недели, сказать нельзя, кто его знает – в тюрьме и года-то не посчитать, но был октябрь, понятный Саше по частому стуку в окно – ветер, ветер – и часто запотевающему стеклу; даже оно, казалось, зябло от стылой влаги, не уходящей от редко глядевшего, почти уже спящего солнца. Изморось была на стекле вроде второго слоя краски, а Сашины глаза приучились видеть на окне и за ним не только то, что там было, но и то, что только могло бы быть. Вот он и углядел, сначала себе не поверив, - от веры кому-нибудь, кроме Бога, тюрьма отучает быстро. Но о Боге Саша не вспоминал, не понимал он, детки, этого, что совершенно Богу не мешало содержать мир в понятной только Ему гармонии.
На влажном крашеном стекле увидел узник небольшой рисуночек, - штришками, чёрточками – касанием по воде - была там изображена летящая фигурка в странной, вроде балахона, одёжке. Фигурка улетала как бы, но голова её была повёрнута к Саше, лицо обозначено печальной улыбкой, а единственным ярким в этой картинке пятнышком были чёрные ступни летящего ангела – ну да, да, ангела, понял парень, - вот же, вот же крылышки пририсованы! Ноги-то почему чёрные – сажа на стекле, что ли, остальное же всё светлое? Ах, как печально он улыбается! Или она – не разберёшь… А какого они пола – ангелы? Рисунок быстро растёкся, и с тех пор Саша стал смотреть на стекло окошка неотрывно, - когда спал или когда поколачивали его для профилактики, тогда не смотрел, а так – почти постоянно. Охранники, взглядывавшие в глазок, решили, что всё правильно – сходит с ума недоделок, да и пора бы ему, чего тянуть-то? Что зря небо коптить – пора и новому кому местечко освободить, - всё разнообразие… Ишь уставился, не шевельнётся, чего ему там показывают?
Чёрные ступни у ангела на водяном рисунке были не от сажи, которую обильно выбрасывала труба котельной во дворе тюрьмы, - копоть успевала осесть, не долетая до окошка. Они и в самом деле были чёрными, обожжёнными чуть не до уголька, а уж как Сашин ангел-хранитель, а это был, конечно, он, сподобился передать это на стекле, это нам неведомо, да и не важно. Хоть бы и сажей.
Наказали ведь не только Сашу. Наказали и ангела. Сашу-то – ни за что, по правде, а ангела - ? Не нашего ума дело, а только наказали. Ангелы ж – не люди, и наказания у них не людские. Саша сидел, а вот ангелу как раз в покое-то было надолго отказано. Часть его, ангела, всё была, как положено, у подопечного за плечом, - ну, сколько там ему было нужно, сидящему… А основная ангелическая субстанция, та, которая могла ощущать чув
Негритянка уcтроила с подругой межрасовый лесбийский секс
Пожилая блондинка дает интервью и дрочит киску большим самотыком
Довела мужика два раза подряд до экстаза очком