Триста тридцать метров в секунду

1.

Это происходит тем безумно жарким летом, когда гадюки боятся сойти с ума, ордынский суховей иссушивает заливные луга, и рубиновые, изумрудные и гранатовые ящерки носятся по плитняку давно разрушенной речной мельницы, пытаясь оставить те же следы, что их царственные предки-гиганты…

Выгоревшее небо, в котором ленивой медузой плавает древняя звезда, уже сорок дней не видит дождя, растрескавшаяся земля обморочно просит воды — в трещины рука уходит по локоть — и не находит прохлады, лишь пыль и мёртвые корни. И кругом горячий ветер до горизонта, и дрожащее марево над полями, и Старый лес дрожит в том мареве, зелёной линией отделяя зеркало земли от зеркала небес, и лишь в Чёрном овраге, там, где по зелёному мху рассыпаны янтарные бусы лисичек, в глубоком провале шепчет-звенит ледяной Марфин родник.

Убитая послевоенным лесосплавом река почти пересыхает, спасение мы находим лишь в омуте под нашим домом. И сколько того омуточка? — чаша в три моих, в четыре твоих роста, мне по плечи. Встать посреди парной воды, упереться пятками в тёплый ил и ждать, когда ты с берега нырнёшь ко мне и проплывёшь все твои два роста. И твои мокрые ладони на горячих моих плечах, и ножками бёдра оплетаешь, и тёплыми губами моих горячих касаешься, и язычком, как ящерка, — и жар небес по макушке, и твои зелёные глаза против моих, и сладкая боль внизу, и водомерки бегут по водной ртути, голодный канюк кричит над горой, и кашка таким мёдом цветёт, но не так сладко, как вкус твоей груди, лишь ключевая струйка пульсирует, бьётся, вьётся среди парной воды, толкает сердце — живи, Гришка, живи, пей время, пей молодую женщину… Отпустить, поднять, держать тебя на воде, кружить, любуясь, разглядывая бесстыже, запоминая всё, что ночью буду пить, целовать, ласкать, всем собой окружать, до стона, до тихого обморока, до горячего, сладкого пота — пей любовь, Гриша, пей, считай бессмертие по толчкам её сердца, что стучит быстрее обычного — то золотые корни плетутся, то волшебная роза, сестра Чернобыля, сильнее радиации, что сжигает небо, сжигает дальний лес, сжигает тебя сухим жаром. Твоя женщина ложится на воду, подставляет негритянский загар старому светилу, её тень, её сестра, скользит по дну — и тебе лучше проплыть к берегу, вдохнуть пьяный дух камышей, ила, соснового бора, где стучит дятел, аромат сладкой кашки, душистой материнки, что розовой пеной цветёт под обрывом, беззвучно проскользить под ней у самого дна, перевернуться, словно большой сом, и смотреть, на всю жизнь запоминать, как пузырьки из носа тонкой цепочкой поднимаются вверх, скользят по её попе, по спине, по колышущейся гриве — и всплыть:

— Бу!

— Что?

— Бу!

— А, это ты, Большой Медведь?

— Да, это я, Белка.

— Знаешь…

— Что?

— Я не хочу умирать.

— Ты не умрёшь.

— Не хочу.

— Говорю же.

— Да?

— Да.

— Поклянись.

— Чтоб я сдох!

— Ах ты! Как ты можешь?

— А ты? Как — ты — можешь? Ты меня переживёшь.

— Я больше не буду. Не говори так. Я действительно больше не буду. Обними меня.

— Я люблю тебя, Белка.

— И я тебя. Очень-очень.

2.

Высоко-высоко над нашими головами плывёт бурая пелена — за сотни километров отсюда горят торфяники — там беда, там жара, там люди в дыму, в чаду, там гудит огромный человечий муравейник, там наш "Турбомаш" работает в три смены, и люди, маленькие муравьи, своими маленькими, слабыми, мягкими ладонями сгибают броневую сталь в огромные колонны, там горят звёзды патоновской сварки [1], там рождаются колоссальные реторты для будущих алхимиков — они зажгут рукотворные солнца глубоко под землёй, разгонят дыхание смерти в циклоторонах, добудут вечный огонь, который не снился Прометею [2]… Они — это мы, только мы удрали, сбежали, исчезли — это наш первый отпуск — мы играем в робинзонов в старой деревне на краю Старого леса.

Мы покупаем козье молоко у бабы Зины, малину у бабы Нади, картошку варим свою — выкапываем мелкую из горячей земли. Весь дом — от пыльного подклета, до борова печи, от красного угла, где родители повесили старую икону на пальмовой доске, до разросшегося терновника — он сладкий, перезревший, в крапиву падает, но не такой сладкий, как твои губы — весь столетний дом — только наш, он нас переживёт, и детей наших, они же будут — будут обязательно, ведь мы же будем жить долго и счастливо, и ты не умрёшь, ну же, что ты плачешь, дурочка, всё хорошо, давай я тебе расскажу о грозе.

— Белка, ты знаешь, из чего тучи состоят?

— Из воды.

— Ага. А почему в тучах гроза?

— Дождинки?

— Не-а. Тучи — там, наверху, ближе к стратосфере, тучи состоят из снега.

— Из снега? Тучи? Поэтому они такие белые?

— Ну не совсем. И вода отражает белый свет, и снег. Так вот, чтобы снежинка образовалась, нужны — что?

— Что?

— Ну же. Это же на лекциях было.

— У нас нет.

— Точно?

— Угу. Передай мне малину.

— А поцеловать?

— На!..

— Так… О чём я? Уф-ф-ф. Ты вкусно целуешься. Чемпионка.

— Ага.

— И язык розовый. Ты зачем гаишнику язык показала?

— А чего он, пузатый, на нас палочку наставил?

— Зараза!

— А то! Ещё молока? Так. Давай о снеге.

— Чтобы снежинка образовалась, нужна пыль. Обычная пылинка. Только очень-очень маленькая, такая, чтобы ветер её забросил на несколько километров. И там — высоко-высоко — на ней осаждаются первые молекулы воды. И растёт правильный шестиугольник.

— Гриш…

— Что?

— А почему снежинки всегда шестиугольные? Ну, не квадратные, не семиугольные?

— А, это ещё Кеплер, который Иоганн, доказал. Он своему благодетелю, императорскому советнику-Не-Помню-Какому, подарил рождественский подарок: "Рассуждение о снежинках"[3]! Я в Топорове купил, в магазине, за год, когда в тебя влюбился. Только ты ещё тогда не знала.

— А вот и знала!

— Не показывай язык!

— Знала!

— Откуда?!

— Я загадала. Сидела на сеансе в кинотеатре. А потом оглянулась… Это, кажется "Сокровища Атлантиды" [4] шли, ну, там, где они нырнули.

— Точно! Я три раза ходил.

— Ты всегда сидел на заднем ряду.

— Точно.

— А я загадала, что оглянусь… Оглянулась, а там ты сидел. Один. И смотрел. И меня не видел. А потом ты вышел из кино и пошёл к себе, а я запомнила, что у тебя спина была мокрая.

— Блин.

— Что, Большой Медведь?

— Получается, ты меня выбрала? Это не я тебя нашёл?

— Ха! Знай наших!

— От вы ж, Евины дочки… Вот так всю жизнь живёшь, думаешь, что ты самый умный и хитрый, и ловкий, и украл так ловко, ан нет — оказывается, сам в сети попадаешь. Оказывается, это нас выбирают.

— Ты умнеешь на глазах.

— Зараза!

— Так, хватит целоваться. Ты о снежинках не рассказал.

— Смотри, всё очень просто. Кеплер ходил по двору, вымощенному плитками, и думал-думал-думал. Вообще, думать — это прикольно. И он понял, что это задачка на то, как минимальным количеством фигур покрыть максимальную площадь. А какая фигура с самыми маленькими размерами занимает самую большую площадь? Ну, это третий класс!

— Круг?

— Точно. А какой многоугольник ближе всего к кругу, но чтобы эти многоугольники между собой без зазоров складывались, как плиткой?

— Восьмиугольник?

— Да тю.

— А, поняла. Шестиугольники.

— Ну. А он целую брошюру написал, вельможе на Новый год подарил, очень витиеватое рассуждение получилось, тогда всё было витиевато… Ты куда?

— Сейчас, вынесу тарелки на мост. Слушай, ни туда, ни сюда! Ну что это — оставлять? Допей молоко! Ну пожалуйста!

— Хорошо...

— Гриш!

— Что?

— Бегом сюда!

— Что случилось?

— Бегом!

3.

Над Старым лесом, расчертившим пыльный горизонт, висит маленький белый клубок. Это не Огромная Туча, из тех, которые пару недель назад попытались пролить дожди на нашу выжженную долину — мы видели ливни, которые обрушивались на нас и испарялись, не долетая до земли, лишь пугали мечущихся ласточек, — нет, это просто Белый Клубок, инопланетной тарелкой зависший над Марфиным ключом…

— Белка…

— Что?

— Белка, беда идёт. Большая беда.

— Ты что?!

— Белка, бегом побежали, всё, что на заборе снимай, всё в дом.

— Гришка, ты с ума сошёл?

— Смотри!

Клубок растёт слишком быстро, будто маленький пацан катает снежный комок из стратосферной стужи. Сначала комок величиной с яблоко, потом с футбольный мяч, термоядерная медуза ёжится, колышет щупальцами, небо дышит ледяным ветром…

— Гришка!

— Не бойся! Давай быстрее!

— Гришка, я боюсь!

— Не бойся, ты! Давай в дом, убегай!

— А ты?!

— А я… Я посмотрю…

— Я с тобой!

— Марш отсюда!

— Не пойду! Чтобы тебя шаровая молния шарахнула?! В Рихмана играешь?! Я без тебя никуда!

— Брысь отсюда! Здесь стой, у двери.

Терновник уже клонится до земли, ягоды осыпаются с глухим стуком, жухлые листья летят над землёй, пыль, сор, мусор с полей вьются жгутами через реку, через высохшую деревню, жёлтые пасмы [5] песка перелетают через дальнюю молочную ферму, ветер вдруг начинает реветь так, будто Создатель включает аэродинамическую трубу…

— Гришка! Гри-шень-ка!

— Что?!

— Будет смерч?!

— Не зна-ю! Мо-лись что-бы кры-ша!

— Что?!

—Что-бы кры-ша не у-ле-те-ла!

Шарах!

Чёрная туча грохочет в полнеба, над Старым лесом пляшет занавес из розовых и синих молний, уже ничего не слышно, только твоя потная ладошка в моей руке, я слышу, как стучит твоё сердечко, слышу, как звенит твоя кровь, которую изнутри сжигает золотой корень, волшебная роза, что жарче Чернобыля, оранжевые молнии лупят по полю, распаляясь, раскаляясь от бешеной пляски…

— Быстро в дом!

Закрыть, запереть, спрятаться — маленькие человечки, потные ладошки, сердечки-комочки, как мышата — что есть человек перед лицом Его?

Гремит!

— Ну, Белка, давай молоко допьём.

— А?

— Плохо слышишь? Громко?

— Так гремит… Обними меня.

— Ты знаешь, как считать, где гроза?

— Как?

— Просто. Скорость звука триста тридцать метров в секунду. Проще говоря, за три секунды звук проходит километр. А скорость света — триста тысяч километров в секунду. Мгновенно. Поэтому молния блеснёт… Ты слушаешь?

— У тебя так сердце бухает.

— Я люблю тебя. Ты вкусно пахнешь.

— Ты вкуснее. Очень-очень. О звуке и свете. Рассказывай.

— Перестань целоваться.

— Перестану.

— Не щекочись!

— Не буду. Давай, а то защекочу.

— Молния блеснула — считай.

— Как?

— Спокойно. Двадцать-два, значит, секунда. Двадцать-два, двадцать-два, двадцать-два. Уже три секунды. Значит, километр. Шесть секунд прошло с молнии — сколько километров отсюда сверкнуло?

— Два?

— Теперь сама считай. Сейчас молния блеснёт… Есть!

— …Семь, восемь, девять… Три километра?

— Ага. Видишь, это не страшно. Это далеко. Сейчас ещё молнию дождёмся…

Шарах! И блеск! И гром — сухой, резкий, уши заложило.

— Гриша?..

— Стоп… Это уже по нам. Это по деревне.

И — посреди пляски молний, посреди оранжевых и ослепительно синих сполохов — звон. Кто-то колотит в рельс — заполошно, тревожно, как в колокол, как в деревянные била, что раньше об ордынской напасти возвещали — над взметённой деревней, над старым, как боги, миром — русский человек бьёт в железо — спасайте!

— Белка! Пожар. Горит где-то. Бежим! Хватай вёдра!

— Какие?!

— Любые! Давай!

— Куда ты?

— Босиком давай, не сахарные, не растаем!

4.

Тебе двадцать пять.

Ты переполнен силой.

Ты переполнен восторгом.

Над тобой, до самой стратосферы, свежий ветер — и кружит, и стонет, и хохочет, и до самого синего-синего неба, где светит умытое солнце, где кружат тучи и рвётся кисея зноя, там во весь кислородный простор сияют звёзды — и ты бежишь по горячей пыли, летишь, не чуя ног под собой, и ты молод, и разве есть что больше счастья для мужчины — быть живым и сильным?

Когда твоя женщина рядом…

Бежим мимо старых, нахохлившихся, осевших домов, что век свой доживают, проносимся мимо заколоченного дома бабы Шурки, к которой родня пропивать деньги приезжала, да не дождалась пензии [6], вот и заколотила двери до следующего приезда, а бабку внутри избы оставила — "всё равно не жилец бабка Шурка, уже мохом покрылась"…

Но…

Двери бабы Шуркиного дома с грохотом разлетаются — и на пороге стоит сама несостоявшаяся паралитичка. Огненные глаза. Топор в руках. Крупной рысью баба Шурка проносится мимо меня, обгоняет и врубает самый настоящий аллюр три креста:

— Ы-ы-ы! Господи! Три раза! Три раза горело село! Не дам! Не позволю! Перед смертью!

И уносится вперёд.

— Белка… Ты это видела?!

— Бабка Шурка…

— Воскресла!

— Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный…

— Во чешет!

А бабка Шурка уже перескакивает овраг, перепрыгивает разметённые дрова — то ветер поленницу опрокинул — и мчит мимо летающих над крышами куриц, и скулящих из будок кабыздохов, и мимо дома московского художника, единственного еврея на селе, что сейчас одиноко возвышается на крыше с метлой — куда там Дон Кихоту с его копьём! — наш Аркаша явно решил отгонять со своей крыши летящие клочья горящей соломы — а там, сразу за селом, у фермы, ветер же на деревню дует — горит-пылает-завивается в огненную спираль скирда колхозной соломы, что на зиму была заготовлена — туда, туда вприпрыжку несётся старая бабка, что передумала умирать и паралититься и "не достанется Гальке-невестке пензия, нечего!"

Молния точно угодила в самую середину огромной, метров в двести, скирды, сложенной из новомодных валков в диаметр человека, ударила, подпалила, вот и ревёт огонь, пожирая сухую солому.

У скирды, в почтенном жаробезопасном отдалении, кучкуется вся деревня — пара ребят из Мурома, несколько наливающихся соком пигалиц, да с десяток тёток-дачниц, да местные — дюжина мелкошкольников на летние каникулы, пяток глубоких стариков — петухи на развод — и десятка два старух, что те наседки. И над всем пейзажем — с пылающей скирдой, пыльным горизонтом и пронзительно свистящей синей стратосферой — в библейском одиночестве стоит пятидесятилетний московский художник Аркаша с метлой в руках.

— Эй! Давайте, тушите!

— А чего оно, бля, ваще, бля, хули тут, оно, Гриня, видишь, как горит, ни хера…

— Дядь Вань, ты что?! Ты ж фронтовик!

— Да какой он в пязду фронтовик! Он обозник! Его корова забодала, не далась, когда он её к быку водил! На пенёк встал, корову даже не осилил! Ни хера хера у него нет!

— Валька! Не пязди тут! Вожжой!

— Ты?! Да ты мне тут! Я сейчас тебя!

— Убери палку, старая!

— Я старая?! Это я старая!?

— Эй, люди, вы что? А тушить??

— А как его тушить-то, Гриня? Ты те валки видел? Их же не сдвинешь ни х… Ой, извините, мы тут… А оно, видишь, как… Ну, ето…

Пока дядя Ваня, как самый молодой парень на деревне, последнего призыва, годков шестидесяти восьми, дико извиняется перед тобой, ты висишь у меня на плечах:

— Не пущу!

— Отцепись, Белка!

— Гришка, с ума сошёл?!

— Отцепись, кому говорят! Ты зачем гимнастёрку на мне рвёшь?!

— Сгоришь, дурак!

— Уйди! Ты что?! Видишь, какой ветер?!

А ветер расходится, задувает, свистит вдоль да всех деревенских порядков, горящая солома вспыхивает жарче, жар-птицы взвиваются над пожаром и летят, крыльями машут — над гумном, над огородами бабы Ольки и бабы Вальки, да по-над плешью и сединами московского художника Аркаши — ой летят-летят жар-птицы выжигать пересушенное столетнее дерево!

— Белка! Там крыши дранкой [7] крыты! Сейчас село сгорит за десять минут, ты что!

— Не пущу!

— Уйди, зараза!

И ты отрываешь от себя бешено сильную кошку, прыгаешь на скирду, ты по-другому не можешь, ты упруг, силён, ловок и глуп до безумия, ты что-то вопишь, ты держишь извивающуюся змею пожарного шланга, что-то кричишь пожарным, что в сторонке покуривают, поглядывают на тебя, придурка городского, и ещё два пацана, тоже городских, залезают рядом, делать нечего, дуракам всегда больше всех надо — они держат шланг — и белая струя бьёт внутрь огромной скирды, ты понимаешь, что сейчас, если не потушишь, провалишься внутрь, и никто, и ничто не спасёт, и дедовы головешки сгоревших моряков-подводников перед глазами, и никакая плацента, никакое чудо не спасёт [8], но её зелёные глаза, и порванная на тебе гимнастёрка — порвала же! удивительно когтистыми бывают влюблённые в нас женщины! — вот же! — стоит, смотрит на тебя! — только тебя видит, и ты только её видишь, и больше никого нет, и ничего нет, кроме тебя, ревущего огня и её глаз, и ты орёшь от восторга и силы, радуешься своей силе и дышишь чёрным дымом, и пускаешь воду внутрь ревущего огня, и что-то поёшь, горланишь, материшься в азарте, белозубо скалишься, стираешь копоть с рожи, скачешь по верху скирды, как тот гайдаевский хулиган, только очкарика Шурика не хватает, и бесцветное пламя становится буро-оранжевым, и белый пар свистит изнутри, там, где испаряется вода, и весь восторг, и страх, и здорово же — быть молодым! — и ты меняешься с пацанами, и зовёшь, и ждёшь ещё водовозку, и даже старики начинают песком кидать, и вся деревня начинают бегать, и все лопаты тащат, и московский художник Аркаша машет метлой на своей крыше, и ты знаешь, что дело делаешь, которое по-другому невозможно делать, нельзя же в сторонке стоять пока такое творится…

"Пщ-щ-щ…"

— Эй! Эй?! Что такое?

— Вода закончилась. Водовозка сломалась.

— Ребят, да вы что?! Сейчас же опять разгорится!

— Тебе чё? Я руками воду из речки таскать буду?!

— Мужики, так нельзя!

— Ты чё, вообще, разорался? Тебе что надо? Вот заведующая фермой придёт…

— Жорик, я уже пришла.

— Ой, Валентина Георгиевна…

— Мальчики, а вы что тут загораете? Городские тушат, а вы?!

— Эта!.. Валентина Георг… Ай! Ай, вы что?! Нельзя драться, у нас демократия!

— Я, твою мать, покажу тебе демократию! А ты куда, ещё один демократ?! А вы что здесь все встали, рты раззявили?! Да сейчас сгорим все нахер! Мужики вы или нет?! Быстро сюда все! Да распроебить его душу мать через семь гробов [9]! Бабы, давайте! Не война же!

Так говорит завфермой Валя Полунина, отличница в школе и дочка учительницы.

И народ вздыхает. И народ вздрагивает. И народ — весь — в те неподъёмные валки вцепляется — и старыми узловатыми пальцами, и пухлыми городским ладошками, и детскими ручками, и жилами, и как после войны на пуп всё поднимать, и бабьим стоном, и стариковским кряхтением, и в бога душу мать, и со всеми апостолами и ангелами, и раскатывают те валки, яко не бывало, будто великан разбрасывает детские кубики — и спасают скирду, и спасают ферму, и спасают деревню — и над всем этим пейзажем возвышается библейский художник Аркаша, и ветер затихает, и солнышко робко выглядывает и смеётся, а потом стесняется и прячется, и дождь начинается, и капает, и брызжет, и струями льёт на землю, на людей, на Старый лес, что паром-туманом укрывается, и трещины в земле вода заполняет, и речка начинает журчать, клокотать, пениться, серой волной вспухать и заливные луга затапливать, и тот дождь идёт весь день и всю ночь, и весь следующий день, и никто от дождя не прячется…

И мы с тобой не прячемся от воды с небес, что снежинками была когда-то — там, где выше снежных туч только синее-синее небо и наши с тобой звёзды.

Примечания, пояснения и толкования тёмных мест

[1] На Турбомаше сварку нержавеющих сталей выполняли с применением автоматических установок разработки Института электросварки АН УССР им. Е. О. Патона.

[2] Гришка рассказывает о термоядерном синтезе.

[3] Гришка, естественно, не держит в голове мелочи. Имеется в виду знаменитая шутка Иоганна Кеплера "Новогодний подарок, или о шестиугольных снежинках. Славному придворному советнику его императорского величества, господину Иоганну Маттею Вакгеру фон Вакенфельсу, золотому рыцарю и прочая, покровителю наук и философов, господину моему благодетелю", 1611 год.

[4] "Сокровища Атлантиды" ("Warlords of Atlantis", 1978) — развесистая британская клюква, лидер кинопроката СССР в 1981-м.

[5]] Пасмы (укр.) — спутанные косы, жгуты. Гришка с перепугу говорит на языке детства.

[6] Пензия — пенсия. Здесь и далее будут встречаться местные словечки, до которых Гришка большой ценитель.

[7] Дранка — щепа, обычно осиновая, укладывается на крыше внахлёст, на манер рыбьей чешуи. Горожане путают с гонтом. В отличие от гонта (крупных осиновых дощечек, осиновой черепицы), дранка тоньше, легче, технологичнее, но требует слоя подстилающих досок и менее долговечна. Но, как говорят люди, "на наш век хватит" (лет на 30), если не считать пожаров. При тесной застройке и продольном ветре порядок (улица) сгорает в одночасье.

[8] Гришка мне объясняет, что однажды он случайно писал кандидатскую, посвящённую сублимации особо ценных биологических материалов, в т.ч. плаценты. Перед самой кончиной Союза в Ленинграде проводились опыты по спасению обгоревших подводников порошком сублимированной (обезвоженной) плаценты. Получалось невероятно. Естественно, что с приходом Невидимой руки рынка, для уничтожения этих работ был нанят бойкий правдоруб, который в течение 600 секунд рассказал, что для этих опытов использовались эмбрионы из роддомов. Скандал был дикий, проект был немедленно закрыт, участники разбежались, завывая от ужаса, а через полгодика в демократическую Россию спокойно зашли международные фармацевтические компании со своей элитарной "плацентарной" косметикой.

[9] Не литературно, но доходчиво. Из песни слов не выкинешь. Строго 21+

P.S.

Эта история была рассказана мне Гришкой Филипповым 19 августа 2014-го года, я не мог не включить её в мой пятый роман "Жизнь Гришки Филиппова, прожитая им неоднократно", Дмитрий Конаныхин, закончен в мае 2020-го.

P.P.S.

Чернобыль медленно растворяется в нашей крови и нашей памяти...

В оформлении использован кадр из фильма "Matchpoint" (2005, BBC films, режиссёр Вуди Аллен).