Травля

По пути домой странное дуновение снова нагоняет Серегу, и он вдруг понимает, что именно в нем странного — в отличие от вечернего ветерка это дуновение теплое. Как чье-то дыхание. Бегло оглядевшись, Сеньков накидывает капюшон и прибавляет шаг, но тут ухо снова обдает теплом.

— Отстань, — бурчит он, срываясь на бег.

Сквозь топот кроссовок и шум проезжающих мимо машин до слуха доносится едва уловимый металлический лязг, какой бывает, когда ребенок работает ножницами, вырезая фигурки из цветного картона. Что-то щекочет шею, ползет по спине, и Серега машинально хлопает себя по плечам в попытке прибить невидимых насекомых, хотя до мозга уже добралась догадка, что это совсем не насекомые.

Перед глазами мельтешат прохожие, уличные фонари, домофон, ступени, дверь дома.

— Иди ешь, пока не остыло! — раздается из комнаты родителей, когда Серега юркает в ванную, едва успев стряхнуть с ног ботинки.

Перед зеркалом он откидывает капюшон и прижимает ладони ко рту, чтобы сдержать крик. Шевелюра обкорнана клочьями, неумело, как попало. Среди больших проплешин на голове торчат короткие островки, похожие на щетку для бритья. Редкие клочки рассыпались по плечам, упали за шиворот, колкие волоски липнут ко взмокшему телу, отзываясь зудом и раздражением.

Серега слишком хорошо понимает, что это значит. Тяжело осев на пол, он закрывает лицо руками и глухо рыдает.

∗ ∗ ∗

Рано утром школа начинает потихоньку оживать. Со стороны остановки ползут маленькие девочки с большими портфелями, бегут звонко хохочущие сорванцы, размахивая палками. Тормозят у ограды машины тех, кто предпочитает лично отвозить чадо на учебу.

Не спавший ни минуты Сеньков прячется за спортзалом, смоля одну сигарету за другой. До начала уроков больше получаса, но сидеть дома без дела было слишком невыносимо. Теперь он снова и снова тыкает по дисплею телефона, отправляя Денису сообщения, чтобы поскорее пришел в школу.

Раздаются шаги и, прежде чем Серега успевает испугаться, в поле зрения возникает Андрей Михайлович. По-свойски кивнув, он достает из кармана беломорину и подкуривает от спички.

— Рано ты, Сеньков, — говорит, выдыхая в ясный утренний воздух струю густого дыма. — Жажда знаний одолела?

— Типа того, — мычит Серега, не отрываясь от экрана, где все сообщения остаются непрочитанными.

— Сам не свой какой-то, — продолжает физрук. — Случилось чего? Ах да, Степанчук. Вы ж в одном классе были…

Серега вскидывает на него покрасневшие глаза.

— Хоть кто-то нормально на это реагирует, — вздыхает Андрей Михайлович. — А то я вчера смотрел на всех, и сердце просто ноет, понимаешь? Никому же ее не жалко, вот прям вообще никому! Только носятся со своими телефонами и смеются как шакалы, хотя ведь сами же в этом виноваты. Сначала довели ребенка, а потом радуются. Это неестественно, не должно так быть. Животные какие-то. Но на тебя вот посмотрел сейчас и отлегло прям, хоть один еще не…

Серегин телефон заливается бодрой мелодией.

— Да?

— Что за паника? — слышно в трубке сонный голос Дениса. — Включаю телефон, а тут сообщений штук двадцать, ты там с ума сошел?

— Ты спишь еще, что ли? Скоро уроки начнутся!

— Ну и что? Проснулся только, сейчас собираться буду. Опоздаю на первый, по ходу. Что случилось-то?

Покосившись на физрука, Серега отступает подальше, негромко объясняя:

— Давай сюда бегом, мне нельзя теперь одному находиться.

— Это еще что за новость?

— Степанчук… Это она все, — шепчет Сеньков, оглядываясь на заспанных школьников, неохотно стекающихся в парадный вход. — Это Степанчук все.

Он заходит внутрь вместе с остальными, беспрерывно вертя головой. По вестибюлю носятся первоклашки, красуются у зеркала девчонки. Уборщица машет шваброй и прикрикивает на кого-то. Будничный беззаботный шум разбавляет тревогу, но она не исчезает полностью, а только прячется глубоко внутри острым осколком.

Голос Демьянова в трубке звучит настороженно:

— Что Степанчук?

— Она преследует меня. Это точно она. Я вчера еще сомневался, но вечером… Блин, не знаю, как сказать. Сначала днем мне кто-то испортил сумку, а вечером, когда мы разошлись от Карягина, мне срезали волосы. Прямо на ходу, хотя рядом никого не было! Я теперь лысый вообще, триммером пришлось все начисто убирать! Ты понимаешь?

— Как-то не особо…

— Пошевели мозгами! Помнишь, прошлой зимой Степанчук забыла свою сумку на скамейке, и я об нее бычок потушил? А когда она только к нам перешла, я выпросил у Янки ножницы эти для ногтей, маленькие, и на истории порезал Степанчук волосы. Это точно не совпадение, это как-то все…

— Серег, ты просто чуть-чуть тронулся, — Денис сменяет тон на сочувствующий. — Ты слишком себя накрутил после случившегося. Это все жесть, конечно, но не надо так себя гнобить. Тебе ничего не будет, я не допущу, понял? Я сейчас приду в школу, и мы…

— Твою мать!

— Что?

Сеньков замирает как вкопанный: у стенда со школьным расписанием стоит вчерашний следователь, задумчиво водя пальцем по таблице с подписью «9Б». Полицейская форма в школьных стенах выглядит как смертный приговор.

Попятившись на несколько шагов, Серега разворачивается и бросается к лестнице, продолжая прижимать телефон к уху одеревеневшей рукой.

— Да что такое-то? — выкрикивает Денис, услышав частое дыхание.

— Этот мент… Тут… Снова… Он за мной… Точно что-то нарыл… Я…

— Да не ссы ты! Я скоро буду, хватит истерить, а!

— Я спрячусь, понял? — пыхтит Сеньков. — Буду в каморке, пока он не свалит, а потом… Потом…

— Я понял, просто будь там!

Школьная каморка расположена на третьем этаже в закутке за актовым залом. Это не каморка даже, а крошечный кабинет, которому не нашли применения. Раньше театральный кружок использовал его для переодеваний перед выступлениями, но пару лет назад кружок прикрыли, и про каморку теперь мало кто вспоминает. Серега ныряет за старую рассохшуюся дверь и закрывается, пока кто-нибудь не увидел.

Собственное дыхание стоит в ушах бесконечным хрипом. Ватные ноги еле держат, по лицу струится пот. В голове все перемешалось: школьные лестницы, подъезд Карягина, двойные листочки для контрольной. Осыпающиеся клочками волосы. Ухмыляющееся лицо следователя. Прыщавая рожа Степанчук. Сейчас и не разберешься, кто из них пугает больше. Случайные неясные образы мельтешат и мельтешат, мешая сосредоточиться. Все вокруг стало слишком неправильным, слишком ненормальным.

Переведя дыхание, Сеньков оглядывается. Здесь старый стул без ножки, какое-то тряпье в углу и окно напротив входа. Побеленные стены сжимают в крепкий кулак, отчего тут же захлестывает душное ощущение клаустрофобии.

Серега прижимает пальцы к вискам в попытке успокоиться. Кажется, будто вокруг пляшет жаркое пламя: куда ни ступи — сразу пропал. Надо что-то делать, вот только от любых действий теперь толку не будет. Даже если сегодня скрыться от мента, он придет в школу завтра, или, что еще хуже, вообще домой явится. Что он узнал, что нашел? Все догадки похожи на ледяные иглы — колючие и холодные.

Задвижка на двери щелкает, и Серега оборачивается. Давно, еще до театрального кружка, каморку использовали как кладовку для хранения инвентаря техничек, поэтому закрыть ее можно только снаружи. Серега сам воспользовался этим в прошлом году, когда замкнул тут Степанчук, и она просидела взаперти несколько часов, пока кто-то из учителей не услышал крики.

— Вот блин, — шепчет Серега, мгновенно цепенея.

Он прижимается к двери ухом. Слышно беготню и смех, но слишком далеко. Можно было бы решить, что кто-то ради шутки закрыл каморку и убежал, но Сеньков уже уверен, что дело не в этом.

Отстранившись от двери, он обегает взглядом стены и потолок. Никого. Ни единого движения, ни звука, ни дуновения воздуха. Но при этом постороннее присутствие ощущается слишком уж явно, словно кто-то неотрывно смотрит в затылок.

— Прости меня, — тихо говорит Серега. — Прости меня, прости меня, прости меня.

Собственный голос кажется предательски чужим. Не голос будто, а блеянье застрявшей в ограде овцы.

— Я не хотел этого. Не хотел, не хотел. Я не хотел. Выпусти.

Застланный пеленой слез взгляд утыкается в окно, и в душе тут же вспыхивает надежда. Всего-то третий этаж. Не так уж опасно.

Как под гипнозом Серега раскрывает окно, закашлявшись от взметнувшейся с рамы пыли. Внутрь устремляется прохладный воздух вместе с чьим-то далеким радостным криком. Это задний двор, тут почти никого нет, только на самом краю обзора мельтешат яркие рюкзаки. Урок еще не начался, и малышня играет в догонялки. Тупые дети.

Взобравшись на подоконник, Серега смотрит вниз и стонет от досады: с этой стороны школы идет работа над пристройкой нового крыла, и внизу все сплошь завалено кирпичами, мешками и инструментами. А под самым окном лежит какой-то бетонный блок с торчащими прутьями арматуры. Даже если оттолкнуться ногами изо всех сил, перепрыгнуть вряд ли выйдет.

Сеньков стоит несколько минут, безнадежно прикидывая варианты, а потом разворачивается, чтобы слезть с подоконника, но кто-то сжимает его локоть. Чьи-то невидимые пальцы сдавливают сильно и уверенно, явно не собираясь отпускать.

Лоб мгновенно покрывается испариной, а сердце сжимается в тугой пульсирующий комок.

— Я не хотел, я не хотел, я не...

Еще одна невидимая рука хватается за другой локоть, и вместе они разворачивают Серегу обратно к окну. Стараясь не смотреть вниз, на торчащие будто иглы дикобраза арматурины, Сеньков окидывает глазами двор. Два пацана второго или третьего класса отбежали от остальных, чтобы отдышаться.

— Эй! — кричит Серега.

Они поднимают головы и глядят с недоумением.

— Позовите кого-нибудь!

Повторять не приходится: мелкие тут же улепетывают, переговариваясь о чем-то на ходу.

Изо всех сил стараясь не впасть в панику, Серега с трудом разводит руки в стороны, чтобы схватиться за раму. Если зацепиться покрепче, никто не вытолкнет. Чьи-то пальцы продолжают держать, но не предпринимают действий. Ждут чего-то.

— Степанчук, это ты, я знаю, — говорит Серега, почти физически ощущая, как ускользают из головы все вменяемые мысли. — Прости меня, пожалуйста, я правда не хотел.

Дети возвращаются, ведя за собой не меньше пяти одноклассников и запыхавшегося Андрея Михайловича. Заинтересованные происходящим, за физруком с сомнением тянутся другие. Тут уже и старшеклассники, и еще кто-то из учителей.

Бесплотные пальцы мгновенно сжимаются сильнее. Серега чувствует, как они продавливаются сквозь кожу, как пробираются через сплетения вен, чтобы коснуться костей. Тугая боль пронзает тело словно электрический разряд, и Сеньков вздрагивает, едва не разжав руки. Толпа внизу медленно разрастается, все смотрят с искренним недоумением.

— Я... Мне нужна...

Еще одна невидимая рука сжимает горло, не давая договорить. За ней появляются третья, четвертая, пятая. Десятки, сотни пальцев ползают по телу, проникая сквозь кожу под плоть. Чьи-то ногти царапают мясо, доставая до суставов. Чудится, будто попал в камнедробилку: все вокруг шевелится и суетится, мучая и разбирая на части.

Кто-то с размаху стучит в дверь каморки.

— Серега! — слышится голос Дениса. — Ты там?

— Помоги! — выплевывает Сеньков через сдавленное горло. — Она... о... она...

Внизу появляются директриса и следователь. Кажется, вся школа собралась поглазеть на торчащего в окне Сергея Сенькова. Застыв как статуя, он только корчится от боли, и никто не может понять, что происходит.

— Дверь не открывается, — пыхтит с той стороны Денис. — Задвижку заело, что ли?

— Сеньков, что за цирк? — Директрису трясет так, что очки едва не соскакивают с переносицы. — Прекрати немедленно!

— Он выпилиться хочет! — догадывается какая-то пятиклассница. — Сейчас прыгнет!

Ни за что. Только не из-за этой твари.

— Я не прыгну! — Слова выходят с трудом, как горошины через соломинку. — Не прыгну!

Пальцы сползают с шеи, и писклявый голосок Олеси Степанчук шипит в самое ухо:

— Расскажи им, Сережа.

Она проталкивается через хрустнувшие ребра, чтобы добраться до пульсирующего сердца. Прикосновения осторожные, почти ласковые, но каждое отдается болью до самого мозга костей. Обливаясь потом, Серега переводит глаза с одного лица на другое: озадаченная директриса, хмурый мент, взволнованный Андрей Михайлович, испуганные одноклассники. Им нельзя знать. Никому нельзя.

За дверью тоже прибывает народ: кто-то вместе с Демьяновым толкает дверь плечом, но, судя по раздосадованным возгласам, тщетно.

— Расскажи им, Сережа.

Движения под кожей делаются резче и грубее, меся плоть как тесто. Словно утопающий, готовый на все ради глотка воздуха, Серега сдается, грезя хотя бы о секунде без боли.

Набрав в грудь воздух, он хрипло выкрикивает:

— Степанчук не повесилась!

В толпе кто-то охает. Кто-то изумленно вскидывает брови. Кто-то оглядывается на других, чтобы убедиться, что не послышалось. Сразу несколько умников поднимают телефоны, направляя глазки камер на Сенькова, пока он продолжает:

— Это я... Я задушил ее ремнем, а потом мы с Денисом... Мы... Сделали, как будто она сама...

Следователь тут же вынимает из кармана блокнот, и Серега почти слышит, как шуршит по бумаге карандаш. Андрей Михайлович недоверчиво качает головой. Директриса промокает лоб платком, что-то бормоча под нос. Блестят на солнце ее янтарные бусы.

Раздается звонок на урок, но ни один не трогается с места.

Олеся не отпускает. Кости трещат под незримыми пальцами, каждое нервное окончание раз за разом вспыхивает болью.

— Расскажи им, что я увидела.

— Нет!

Собрав в кулак всю волю, Серега пытается оттолкнуться от рамы, чтобы рухнуть с подоконника в каморку, но тут хватка на локте стягивается железными клещами. Раздается влажный хруст, боль неумолимо взрывается новой захлестывающей волной, мечутся перед глазами черные мушки. Словно откуда-то издалека Сеньков слышит собственный крик. Сломанная правая рука болтается вдоль туловища как тряпичная, и теперь Серега висит у края трехэтажной пропасти, едва удерживаясь за раму только вспотевшими пальцами левой.

Голос Степанчук становится непреклонно требовательным:

— Расскажи им, что я увидела.

Ее прикосновения ползают по костям, готовые в любой момент раздробить любую. Как будто голодный волк обнюхивает тушу, выискивая кусок повкуснее. Глядя, как тянется изо рта ниточка слюны вниз, к бетонному блоку, Сеньков скулит в сторону толпы:

— Она увидела нас в бараке... Застукала, когда... Увидела, как мы с Денисом... ц-целовались... Поэтому я не мог...

Степанчук исчезает. Все. Никакого чужеродного ощущения под кожей, ни единого касания, только опустошающее ощущение свободы. Словно кто-то несколько дней подряд держал в темном подвале, а теперь вдруг выпустил. Даже сломанная рука будто бы болит не так сильно.

Толпа внизу суетится и шумит. Сейчас каждый второй снимает происходящее на мобильник. Мелкие со смехом переговариваются, тыча пальцами в сторону Сенькова. Ленка шепчет что-то Янке, обе брезгливо морщатся. Следователь не перестает строчить, ежесекундно бросая недоверчивый взгляд наверх. Кто-то особо остроумный кукарекает на всю округу.

— Серега? — слышится из-за двери растерянный голос Дениса.

Никто больше не ломится внутрь.

Боль отцвела, перестала быть главной, теперь страх и стыд перемешиваются внутри, окрашивая все черным, марая гудроновой жижей — от такого не отмоешься. Тело будто побывало в мясорубке с тупыми лезвиями и кажется бесполезным куском мяса, дрожащим сплетением нервов.

Все еще хватаясь пальцами за раму, Сеньков рассматривает собравшихся. Раньше никогда не приходилось ловить на себе такие взгляды — наглые, презрительные, осуждающие. Никто не боится, никто не жалеет, и почему-то это кажется запредельно логичным, как прописные истины из букваря. Иначе и быть не может. Он сам один из них, поэтому точно знает, что происходит в этих головах, что каждый из них думает и чувствует. Пощады не будет. Выйдя из каморки через дверь, он навсегда станет для всех новой Олесей Степанчук.

Так что нет.

Закрыв глаза, Серега разжимает пальцы и шагает наружу.