Толстая тётя смогла сама довести себя до окончания с помощью пальцев
Толстая тётя смогла сама довести себя до окончания с помощью пальцев
Учетная запись
Войти
Зарегистрироваться
Выпуски
Номера газеты
Выпуски журналов
Рубрики
ПРОЗА
ПОЭЗИЯ
КРИТИКА
ПУБЛИЦИСТИКА
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
ПОЛЕМИКА
ТРИБУНА МОЛОДЫХ
ФОРУМ
ЮБИЛЕЙНОЕ
ДАЛЁКОЕ - БЛИЗКОЕ
СОБЫТИЕ
БЕСЕДА
ПАМЯТЬ
РЕЦЕНЗИЯ
СОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ РОССИИ
ОТ РЕДАКЦИИ
ИНФОРМАЦИЯ
МИР ИСКУССТВА
ИЗ ПОЧТЫ СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ РОССИИ
ОБЪЯВЛЕНИЕ
ОЧЕРК
ОТ РЕДАКЦИИ
Господь долготерпелив и многомилостив, прощающий беззакония и преступления,
и не оставляющий без наказания, но наказывающий беззаконие отцов
в детях до третьего и четвертого рода…
Библия, кн. Числа 14:18
– Прадед мой Герасим, – издалека начинал рассказ о себе и своей первой поездке в Америку Ефим Климентьевич Проков, – был незаконнорожденным, то бишь продуктом крепостнических «шалостей» помещика Павла Платоныча Граббена с дворовой девушкой Настасьей. Хочется надеяться, что у них по любви вышло, без насилия. Всё же Граббен – из воспетых поэтом «бессмертных», александрийский лейб-гусар. Его лицо украшали аристократические черты и многочисленные шрамы, полученные в боях «за веру, царя и отечество». Но как там у него было на самом деле с Настенькой – глухие и смутные тени альковов молчат…
Достоверно известно лишь, что старик Граббен байстрючонка любил – пусть жестокой и барской, но искренней любовью, и, отдав в учение в пансион – от своей губернии подальше, выдумал ему фамилию Проков.
Дабы, стало быть, из лé парвеню́ вышел прок!
Гераська показал большие таланты в математике, и его «побочный отец» не без гордости – «J'ai ma fierté!» – ждал отпрыску «кафед’рэ» и «рено’ме». На этой развилке в первый раз «что-то пошло не так» – вы убедитесь, друзья, что я… – Ефим Проков с улыбкой показывал себе на грудь вогнутым жестом руки, – …уже четвёртая попытка рода Проковых.
Математические таланты подмётного сынишки Граббена обернулись содержанием трактира и постоялого двора, откуда до самой отмены крепостного права Граббенам шли оброчные деньги: родной или не родной, внебрачный сын по законам Российской Империи оставался крепостным.
Дедушка мой был у своего папеньки поздним ребёнком, долгожданным, молебнами выпрошенным, и родился в один год с Лениным: в 1870-м. Но разные пошли у них пути: революцию дедушка встретил не вождём пролетариата, а купцом первой гильдии, оптовиком и пароходчиком, развивая счетоводческие таланты нашего рода.
Снова, вместо того, чтобы заняться делами, полезными человечеству, дедушка Климент – «борода окладом ра́менным, палата кладом каменным» – занялся делами, выгодными только ему лично. И в числе прочих сомнительных подвигов этот сукин «сын Отечества» вконец добил основную ветвь рода Граббенов, мстительно скупив все их бесчисленные векселя, по суду отобрав поместье, откуда сам, воленс-неволенс, проистекал.
Почему, спрашиваете, «мстительно»? Стыдились нас Граббены – и глумились. Обидной кличкой прозвали – «Хруст французской булки». Сейчас мало кто помнит, но в среде русской аристократии «хрустом французской булки» язвительно назывался тот конфуз, когда кто-нибудь из «их благородий» прямо посреди бомонда громко пустит ветры. Лейб-гусары же, из озорства, состязались, кто громче «французской булкой» хрустнет на караулах в Царском Селе. Цесаревичей это очень забавляло…
А вот моего дедушку совсем нет. Он понимал, что имеют в виду молодые Граббены: мол, Пал Платоныч остыднился Гераськой Проковым и род свой оскоромил.
Бабка мне рассказывала, что Климента такое отношение очень задевало. Он ведь уже крепостного права не застал, носил сюртук, а не поддёвку, и полагал себя Граббенам единокровной ровней. Тем более, что Граббены никаких счётных талантов, в отличие от Проковых, не наследовали почему-то… В том числе и денег считать не умели.
– Нешта, нешта, твоё Зиятельство! – рычал, рассказывала бабка, на молодого Граббена Климент с купеческой одышливостью. – Отольются мышке кошкины слюнки…
С того все и думали, что Проков Граббенам мстит. В отместку за насмешки пустил их по миру. Правда, сам-то Климент Герасимович плёл, будто не местью баловался, а просто слабины хозяйства Граббенов знал лучше всех прочих помещичьих усадебных усадок… Кто теперь уж скажет – лукавил он, или нет, уверяя, что в коммерческом кровопийстве нет ничего личного, только «мыт»?
Когда нас с мамой в советское время в анкете или инде где спрашивали о дедушке – мы говорили и писали довольно лапидарно: «в Гражданскую убит белогвардейцами». Как бы намекая, что был-де эдакий народник, беспартийный «сочувствующий», от колчаковцев умученный…
Грубого вранья тут нет, а есть только лёгонькое передёргивание: деда моего, Климента Герасимовича Прокова, действительно изрубили шашками изверги атамана Калмыкова. Но, как вы уже догадываетесь, безо всякой «политики».
Дедушка Климент, рассказывают, в драном армяке, на который выменял своё пальто тонкой шерсти, под видом «босяцкого элемента» пробирался в Харбин через Хабаровск, обвешанный по всему изрядно завшивевшему телу мешочками с крупными бриллиантами. Как рождественская ёлка, честное слово!
Он, наверное, и пробрался бы, куда хотел, но его опознал «Николя» – по «пачпорту» он, амикошонец, Николаем, конечно, был – Граббен. Сиречь, молодой и очень злой на деда моего поручик семёновской «сечи посполитой». Вот и вышли, можно сказать, родственные, семейные разборки.
Калмыковцы тогда уже совсем ошалели от крови, мародёрствовали, чинов, званий и сословий не разбирая. Они очень обрадовались, когда Граббен разоблачил лженищего:
– Ату его, голубцы! Это первогильдейский купец Проков. У него под армяком моё поместье!
Тут-то и застал деда печальный конец, которого врагу не пожелаешь. Думая в детстве об этой истории, я всегда выводил из неё мораль: если бы Климент Проков тратил свой математический талант на общеполезные дела, а не на шкурные махинации – то не только был бы сам жив, но, может быть, и никакой революции бы не потребовалось!
«Несть власть, аще не от Бога» – говорит Евангелие, на современный русский язык переведённое лукавцами. Первоначальный смысл фразы – если власть не от Бога, то и не власть она вовсе! И не за что её уважать, служить ей – если вместо лаборатории новаторов клуб богачей превращается в разбойничий вертеп. Если государство не выродилось, и честно служит долгу, то революции не нужны.
Про Граббенов и Проковых такого сказать не могу, увы… – сокрушённо качал головой Ефим Климентьевич на склоне лет. – Я очень старый человек, заедающий чужой и чуждый мне XXI век, так что уж простите мне мою занудную нравоучительность. Обогащение – главный соблазн для ума. То, что дураку недоступно чисто технически, умный человек должен отталкивать от себя, как падаль от лодки, из соображений гигиены! Первое, с чем сталкивается всякий, «способный» выше среднего, – это навязчиво прущая в руки возможность обхитрить окружающих.
Вот видите, Герасиму Прокову прочили кафедру и счастье первооткрывателя, он мог выйти в Лобачевские, а на что себя разменял? На рубли да алтыны! И второй шанс рода, Климент Герасимович, – отличается от новогодней ёлки только тем, что ёлку сперва рубят, потом обвешивают стекляшками, а у дедушки вышло всё наоборот…
Но, поскольку я вам изрядно надоел с делами давно минувших дней и преданиями старины глыбо-окой, сиречь каменноглазой, – возьму поближе к себе, ребятки! Матушка моя, Катя-Катерина, родилась в 1912 году, в богатстве и роскоши, холе и неженьи – за что потом всю свою жизнь нищенствовала и поражалась в правах. На семилетнюю девочку возложили «классовую вину» купечества, что вряд ли справедливо – как, впрочем, и горькодолье всех тех, кто рождался в нищете, угнетаемый моей семейкой!
Маму сперва «уплотнили» с особняка до комнаты в её же бывшем особняке, потом стали травить, учиться не дали, хоть она, как и все Проковы, способная была. Чтобы попасть хотя бы в техникум – мама уехала далеко-далеко в посёлок городского типа Плёсенево, который, как вы понимаете, злые языки всегда звали-дразнили «Плесенево». Так и писали, через «е» вместо «ё». Разница, думаю, всем понятна?
Там мама работала на железнодорожном узле, и даже получила отдельную «жилплощадь». В этом Плёсенево родился и я, в победном 1945 году, от с детства неведомого мне проезжего победителя, потому и был записан «Климентьевичем» по деду.
Отца своего я не виню: время такое! Женщин очень много, и все одинокие, мужчин очень мало, и все в эйфории победителей, очень гордые собой, заласканные вниманием и восторгом. В иных местах, вроде нашего Плёсенево, даже одноногий инвалид мог себе гарем завести…
Вот, собственно, те кирпичики, из которых генетика, продажная девка империализма, меня и сложила! Я и сегодня, по сути, тот же самый мальчишка-оборванец из Плёсенево, в детстве ходивший босиком на залитые половодьем картофельные поля. Идёшь, ногами кисель-жижу ковыряешь – бах, к тебе недобранная по осени колхозниками картошка выскочит… Вода ледяная, и думаешь, что ноги отвалятся, но… Вот видите, доселе носят!
Я тот самый мальчишка, который жарил на костре с этой самой подводной картошкой речные ракушки, так что деликатесный вкус мидий и устриц узнал, наверное, первым из советских людей. И странно было за этим босяцким занятием сознавать, что ты – одновременно потомок и помещиков бархатной книги, и купцов первой гильдии, и жертвы колчаковцев, и советской станционной, железнодорожной служащей, и… разумеется, и пионер!
Уже говорил, что талант к математике в нашем роду крепко засел, как моллюск в двустворчатой раковине? Я – четвёртая попытка Проковых. Прадеду давали учиться – он предпочёл хищничать, постоялую сволоту проститутками увеселять. Деду не то, что давали учиться – сам Бог велел, а он туда же: дензнаки пересчитывать слюнявыми от жадности ручонками. Мать моя, Екатерина-свет-Климентьевна, может быть, исправила бы их изврат – но матери уже не давали ходу по классовым соображениям. Так что и у матери не вышло «брака по любви» с его величеством Познанием.
Ну, друзья мои, я всё это учёл, за три поколения горький опыт, и решил пойти в ту дверь, которую предки обошли! Сильно помогла мне в этом средняя школа в Плёсенево: она была, как вы, наверное, догадываетесь, очень слабой. Это не какое-то там столичное, элитное учебное заведение – а так, чёрный, чёрствый хлеб для ума глубокой провинции. В столице я наверняка бы затерялся в толпе «олимпиадников», но в нашем несчастном Плёсенево я был такой один!
В итоге о моей скромной персоне узнали все: и в РОНО, и в райкоме партии, и в райисполкоме: мол, вот наша надежда, наша гордость, вот кого мы отправим на очередной … – «нужное вписать». Стал я звездой, ни дать ни взять!
В столичный институт меня, как надежду области, всем посёлком собирали… Бабы в ситце, в косынках, мужички в траченых кепках и заношенных «пинжаках» с отходящей пузырями клеевой основой ткани… На многих – ордена, цветы среди серости… Колоритные такие, знаете, нашенские типажи – провинциальные советские, пыльные, мозолистые…
Попал я, стало быть, в столице на «физтех», спал в общаге на железной койке, в комнате на шестерых таких же, как я, очкариков. Побелка над головой – словно карта мира времён Колумба: жёлтая и вся в трещинах… Когда вечерами в потолок смотришь – о многом думается, Колумбом себя воображаешь!
У семьи Проковых в ходу была поговорка, которая больше говорит о деньгах, чем целый экономический факультет: «Прибыль в итоге – это преимущество в начале».
Несколько слов – а вся жизнь, как на ладони! Чем бы вы ни занялись – на общих основаниях всегда получите в итоге два гроша да три шиша. Про такое у Проковых говорили: можно бежать за ветром, да только никогда не догонишь. А в разреженную зону – ветер сам прилетит. Её ищи – а не ветра в поле!
Как понимаете, мысли далеко не праздные для желторотого юнца с казённой койки, который даже в жару из всех соков выбирал томатный: подешевле…
А какие у меня преимущества в начале? В Москве я бездомный, стипендия маленькая, одежонка – дрянь, в хороших семьях такую надевают на природу, чтобы у костра рукав прожигать… Все мои преимущества только в голове. Через это и полез наверх – сейчас бы ни у меня, ни у вас, ребята, так бы не вышло! В нынешней жизни человечешку в стоптанных сандаликах и шнурованной толстовке не то что выслушивать – а и на порог-то не пустят!
Однако, рассказывая о себе, я прошу учесть, что речь идёт про СССР, и ещё не самый загнивающе-поздний. А СССР, поверьте, молодые, был «страной чудес», хоть иной раз и напополам с ужасами. Ну, всё, как в сказке: и чудеса вам, и леший бродит, не отходя от кассы…
Вижу, не терпится вам узнать, что я сделал? Выложил я перед собой на обшарпанный столик тетрадь в клеточку, на 18 листов, перо мне служило, помнится, такое мощное, как копьё, на деревянном черенке… Чернильница была тогда у меня – «непроливайка», стекляшка с загнутыми вовнутрь краями… И свёл я воедино то, о чём перед этим лет… дай Бог памяти… Ну, наверное, не меньше семи думал и в уме прикидывал!
Тогда, при тусклом свете дешёвенькой настольной лампы в жестяном колпаке, у окна с видом на гранитные бока Москвы-реки, у меня был единственный актив-капитал…
Говоря кратко, я составил базовые уравнения имплозии. Это, если запамятовали, – такой противоположный эксплозии, проще говоря, взрыву, процесс: резкое падение давления жидкости или газа, их «взрыв внутрь». Как бомбёжку на киноплёнке задом наперёд проматывать…
А? Что? – прикладывает ветхий старик ладошку к своей тугоухости. – Где такое можно посмотреть, спрашиваете? Ну, в простейшем виде, имплозия – это сила, которая сжимает всмятку железнодорожные цистерны, если из них неправильно сливают жидкость. Вода не сжимаема – но разжимаема. При разжимании жидкости можно высвободить колоссальную энергию. И всего лишь за счёт разницы давления внешней и внутренней среды!
«Кому нужна неисчерпаемая, чистая и безопасная энергия – приходите ко мне!» – сказал молодой и самонадеянный Фимка Проков, твёрдо решивший не повторять ошибок предков. А это значит, категорично, с юношеским максимализмом: не тратить мозги ни на какие шкурные аферы, а сразу, не мелочась и не жмотясь, – осчастливить всё прогрессивное человечество!
Из моих уравнений имплозии постепенно вырисовывалась рабочая схема машины, прозванной после в инженерских кругах «репульсивной». И её сила не только цистерны плющить могла!
Повторять не пытайтесь: нынешним «хозяева́м» листочки из ученической тетрадки не то что оценить – и прочитать-то недосуг!
Но в советской Москве меня почти моментально выдернули из привычной среды «лимиты́» и «понаехавших» искателей счастья и стали возить. Уже не на метро. Уже в чёрных автомобилях. Вначале к клинобородым академикам в шапочках-ермолках, которым я, в сущности, лишь пересказывал свои уравнения устно, а они кивали мне, как китайские болванчики и, радушно улыбаясь, ласково уговаривали своих домработниц подать гостю чаю с вареньем.
Пройдя академиков с их чайными церемониями, попал я в высокие кабинеты с красными ковровыми дорожками и таинственными шкафами, содержимое которых скрывали внутренние шторки за стёклами многостворчатых дверок. Мне сделали несколько заманчивых предложений по поводу будущего места работы и по поводу кафедр, где я мог бы защищаться.
Скоро сказка сказывается, да и дело в сказочном СССР тоже скоро делалось. В течение нескольких лет, лучших лет в моей жизни, я защитился в престижном научном совете, получил напрямую от правительства полнометражную квартиру с паркетом, раздельным санузлом и непонятными мне окнами над межкомнатными дверями. В эту квартиру я перевёз маму из Плёсенево, и попутно со слезами благодарности судьбе заметил, что мама мной «гордится в острой форме».
В лаборатории, в которой вместе с бесчисленными лампочками загорались и глаза энтузиастов-шестидесятников, в романтической обстановке всеми порами кожи ощущаемого Свершения – мы собрали пробную модель репульсивной машины, маленькую и примитивную, но для демонстрации пузатым министрам вполне годную.
Моя машина работала на воде. Мы специальным поршнем разжимали воду, отчего в ней появлялись пузырьки вакуума, пузырьки эти схлопывались по причине имплозии, и напитывали энергией демонстрационное оборудование. Оно, в свою очередь, на радость приёмным комиссиям, загоралось светом, пыхтело, вращая маховики, и в целом оправдывало оказанное ему высокое доверие!
– Это что, вечный двигатель? – помню, спросил меня тогда один из заместителей профильного министра.
– Ну, если вы домкрат считаете вечным двигателем, то да! – ответил я с мальчишеской вихрастой гордыней и смешной заносчивостью юнца.
– А при чём тут домкрат? – хлопал он вельможными ресницами.
– Ну, как аллегория… Человек не может поднять автомобиль рукой, но рукой он может вращать домкрат, который поднимает автомобиль! Как это возможно, если никакой энергии извне руке не добавилось?
– За счёт перераспределения векторов сил! – ответил замминистра, потому что в замминистры совсем уж тупых тогда ещё не брали.
– Ну вот и здесь примерно то же самое! – засмеялся я. – Мы, конечно, не берём энергию из ниоткуда. Мы извлекаем из вещества скрытые резервы энергии. Точно так же, как это делают физики-ядерщики, отцы атомной энергетики, но только заходя с другой стороны.
– С чёрного хода в магазин природы? – понимающе подмигнул мне большой начальник.
– Иначе нельзя с её товароведами! – блистал я, а точнее, мне казалось, дураку, что я блистаю. – Прибыль в итоге – всегда есть преимущество в начале!
Да, да, я не скрывал от товарища замминистра семейной купеческой тайны, потому что действительно считал его своим товарищем, а не конкурентом. Роду Проковых хватило Герасима и Климента, загубивших жизнь моей маме своими долбанными «коммерческими тайнами»! Пора уже сделать так, чтобы сбылась мечта моего незаконного пращура, старого развратника Грабена – сиречь, из Проковых вывести прок!
Будучи Проковым, я прекрасно понимал, как обогащается человек лично, и как обогащается общество в целом. Пути эти несовместимы. И я уже решил для себя, что пойду обогащать всю «новую историческую общность советский народ», а не только свой брючный карман, будь он проклят!
Мысли, не скрою, были… Ну, чего уж мне старику, теперь скрывать – были проковские подленькие мыслишки, сделать свою машину тайно, в гараже, подключить её к огуречным теплицам личного подсобного хозяйства, и там, в вечных тропиках, круглый год гнать огурцы на продажу… У меня пример был перед глазами – соседка наша в Плёсенево торговала на колхозном рынке парниковыми огурцами, трём сыновьям по автомобилю купила – каждому! А если снять затраты на отопление парников, боже, сколько же…
Вы поймите, кровишка-то во мне та ещё, с имплозией: и от гусарского картавого шалопая, который про себя хвастал «я как Герцен», имея в виду, полагаю, некоторое сходство склада фамилий. И от первых Проковых, выжиг-процентщиков… Призраки дворян-упырей и купцов-хватов укоризной стояли перед моим мысленным взором…
Ефим Проков получит от жизни всё! – горделиво сказал я сам себе. – Но не тайком, не аферой, не карманником, не вором, а как процент за найденные клады, по закону полагающийся от государства! А кладов я найду много, потому что я знаю туго, где они залегают! За сданный государству клад тогда платили премию в четверть от его стоимости. Для того чтобы собрать полный клад – нужно всего лишь сдать государству четыре клада, фигня вопрос, делов-то на копейку!
Вам, конечно, интересно – зачем я с такими витиеватыми подробностями всё это расписываю? Ну, дело в том, что ответ на вопрос – как я в 29 лет оказался в длительной загранкомандировке в США – нельзя осветить короче! Любой более лаконичный ответ покажется знающему человеку неправдоподобным.
Потому что все понимают, чт
Ты не оставила мне выбора сама виновата
Татуированная мачеха смотрела порно и трахалась с своим сыном
Лижет Пизду Жене До Оргазма Частное Видео