Терминологический курьёз в работах по истории языка | Причастия и деепричастия

Обнаружил, что в работах по истории славянских языков почти повально встречается как будто бы некоторое недоразумение: сущность «причастий» и «деепричастий» понимается совершенно по-разному в зависимости от того, о каком периоде истории языка идёт речь. Притом это разграничение никак не поддерживается собственно языковым материалом, никак не мотивировано логикой развития соответствующих категорий в языке.

Когда пишут о причастиях и деепричастиях применительно к текстам до XVIII в., почти повсеместно берут в расчёт внешний формальный признак расподобления форм: согласуются ли они по роду и числу с главным словом или нет.

Если согласуются — это причастие, если не согласуются — деепричастие.

Приведу пример для тех, кто смутно представляет, о чём речь.

Положим, от глагола хвалити форма хваливъ должна относиться к слову муж. р. в ед. ч., хваливъши — к жен., хваливъше — к муж. р. мн. ч.

Если это распределение соблюдается, учёные будут называть форму «причастием», а если нет — «деепричастием».

В живом языке это согласование было утрачено только к ХІІ–ХІІІ вв., потому общим местом стало утверждение: «деепричастий в исходной системе древнерусского языка не было, были только причастия».

Мне неясно, почему при описании древнего состояния языка учёные предпочитают использовать другое понимание грамматической категории, нежели при описании современного. Возможно, потому что при изучении древности учёных обычно больше интересует морфология, а не синтаксис. Но, согласитесь, это как-то ненаучно: менять определения важнейших понятий ради удобства исследования своей темы?

Я же предлагаю всегда определять причастия и деепричастия семантически-синтаксически — по тому, какой смысл они заключают в себе и как сочетаются с другими частями предложения. Этот же подход принят и при описании грамматики современного языка.

• Деепричастие — это форма глагола, которая обозначает обстоятельство либо добавочное действие при основном.

• Причастие — это форма глагола, которая обозначает признак предмета по действию.

При таком определении для ранней древнерусской эпохи мы получаем картину, радикально противоположную высказанному выше: в древнерусском (разговорном) языке не было (!) причастий, были только деепричастия и прилагательные с набором соотв. суффиксов (напр., бывшии, могучии, ходѧчии). По крайней мере, такая система нам известна из берестяных грамот.

В древнерусском же книжном языке, как и в церковнославянском, причастия были редки, в основном также были деепричастия; в том числе во многих оборотах, которые были скалькированы с греческого языка.

«Ездящие по краю проезжей части велосипедисты повышают уровень опасности на дороге»; «Дом, строившийся много лет, наконец-то решили продать» — в этих предложениях современного русского языка мы видим именно определения — определения объекта по конкретному действию: велосипедисты (какие?) ездящие по проезжей части, дом (какой?) строившийся много лет.

Такого рода причастных употреблений в церковнославянском языке было просто мало — сильно меньше, чем в современном русском.

А в древнерусском разговорном их и вовсе не было. Даже сами формы указывают в русском на чужое происхождение этих слов: суффикс -щ-ий вместо исконного -ч-ий; нередуцированное произношение постфикса -ся вм. -сь в безударной позиции, аномальное для исконных русских форм.

Но именно такие и только такие формы мы можем подлинно называть причастиями.

Может статься, место причастий в грамматической системе языка было таким же, как и у аориста — глагольной формы, вроде: рече ‘он сказал’, приидохъ ‘я пришёл’, писахомъ ‘мы написали’.

Древнерусский аорист сравнивают с той же формой в современном сербском или с passé simple во французском. Суть такова: есть грамматическая форма, которая не употребляется в разговорном языке, но которая присутствует в книжности либо, если речь о дописьменной эпохе, — в фолькоре; оттого она пассивно знакома всем носителям, даже неграмотным.

То, что это очень может быть так, доказывается следующим образом: древнерусские писцы не делали ошибок в построении этих форм. Притом, как известно, они не изучали грамматики языка как таковой — и  потому верно умели воспроизводить книжную грамматику только в том случае, если ей прямо соответствовали формы разговорного языка.
Я об этом рассказывал в своём видео «Как на Руси учили читать и писать» — посмотрите, если интересно.

За вышеизложенную мысль благодарю свою коллегу Веру Паутову.

Вернёмся к тому суждению, будто бы почти всё, что зовётся причастиями, на деле — деепричастия. Приведу несколько примеров c анализом:

1.) Новг. берестяная грамота 752 (ХІІ в.):

ци оуже ти есмь задѣла сълюци?

'Неужели я тебя задела, посылая (людей к тебе)?'

Здесь интересующая нас форма согласована: т. к. пишет женщина, то стоит форма ж. р. сълюци, форма же муж. р. была бы сълѧ.

Везде пишут о «причастии» в этом примере. Хотя какое же это причастие? Эта форма показывает добавочное действие к основному или же даже просто даёт обстоятельство: задела тебя (как, каким образом?) — посылая к тебе людей.

2.) В чешском языке в книжной речи возможны деепричастия. Притом они так же, как и в древнерусском языке ХІ–ХІІ вв., согласовываются с подлежащим в роде и числе: возьмём тот же глагол posílat 'посылать': муж. р. ед. ч. — posílaje, жен. р. и ср. р. — posílajíc, мн. ч. — posílajíce. По логике авторов наших монографий, этот нюанс должен был бы мгновенно превратить эти формы из деепричастий в причастия! Но это место уже занято формой posílající. Да и вообще это был бы вздор с т. з. современной чешской грамматики.

3.) Выскажу напоследок, пожалуй, самое радикальное мнение: почти все «причастия», которые входят в калькированные с греческого обороты, например, в дательный самостоятельный — это тоже деепричастия. Да, это склоняемые (а не только согласуемые по роду и числу) деепричастия с собственным подлежащим:

А. Н. Радищевъ. Путешествіе изъ Петербурга въ Москву:

Ѣдущу мнѣ изъ Едрова, Анюта изъ мысли моей не выходила.

'Когда я ехал из Едрова, Анюта из мысли моей не выходила'

Ѣдущу в первую очередь нужно полагать не словом, которое определяет субъект «я» в дательном падеже по глаголу «ѣхать» (эта функция у него под вопросом), но словом, обозначающим добавочное действие к не выходила. Ведь дательный самостоятельный не может стоять сам по себе , он целиком обозначает второстепенное действие по отношению к основному. Грубо говоря, не было бы смысла сообщать о том, что автор едет из Едрова, если не говорить потом, что Анюта не выходила из его мыслей.

Ни в одном из учебников по церковнославянскому языку не будет сказано, что оборот «дательный самостоятельный» предполагает деепричастие в дательном падеже; только причастие. Но почему?

***

Кто мне объяснит, что здесь не так: я чего-то не понимаю или же десятилетиями в наших книгах написано А, а думать надо Б?