Там, под серыми куполами...

/ фрагмент повести "Второй"

… А с песенкой той, надо сказать, была довольно забавная история. Говорят, на какой-то пьянке Моцарт под хмельком «напустил соплей» и стал кручиниться:

— Это что ж такое-то, ребяты? Уж такая славная наша часть, такая клёвая – а никто её до сих пор не воспел?

— Так вот ты и воспой, - рассмеялся Веткин. – Иль ты не гений? Или это сказка тупой, бессмысленной толпы?..

— Не-не-не! – замахал руками Моцарт. – В смысле – я гений, конечно; но вот так просто воспеть не могу, извиняйте. Мне надо, чтобы текст был. Текст! Чтобы было чего воспевать! А вот тогда уж и воспою, не сомневайтесь!

Веткин лишь усмехнулся. И, как гласит предание, в скором времени Моцарт обнаружил в своей тумбочке листочек, явно вырванный из тетради для конспектов. На листочке был нацарапан стишок.


Там, под серыми куполами,
В лабиринтах ходов запретных,
В полумраке постов заветных,
Что-то, верно, случилось с нами.

Помнишь, как был он тих и сладок
Тёплый воздух подразделений?
Золотые цветы площадок,
Тёмный шёпот живых ступеней?..

 
Стишок был странный, сумрачный, исполненный неясных метафор и непонятных отсылок. Моцарт малость посомневался, но после стакана «Сибирской» на него снизошло вдохновенье, и он выдал на-гора незамысловатую, но вполне годную песенку

Песенка эта, несмотря на мутный текст, мгновенно стала хитом. И не было теперь ни одной пьянки, на которой бы её не орали хриплыми голосами под рваные аккорды убитых ротных гитар; и нельзя было найти в батальоне ни одного дембельского альбома, в котором бы её текст не был старательно воспроизведён.

Тут надобно заметить, что сам Моцарт был приписан к клубу, в подразделениях почти не появлялся, и об объектах части имел очень смутное представление. А потому многие метафоры и недоговорки стиха были ему непонятны. Он обратился за разъяснениями к Максу, но тот брезгливо открестился от этого творения, и разъяснять ничего не стал. Озадаченный Моцарт долго доставал сослуживцев, пытаясь отыскать стихотворца, но не преуспел. И некоторые образы таинственного текста так и остались неразгаданными. К примеру, никто так и не смог понять, что такое «Заколдованная Голубятня» или кто такие «Отцы Аргона». И даже офицеры подразделений ясности по этому поводу не внесли.

Пожалуй, необычная популярность песенки была связана именно с её непонятностью. Эта недосказанность манила, будоражила воображение, была своеобразным пропуском в закрытый клуб посвящённых.

— Слышь, Махно! А ты песенку про купола слыхал?
— Ну, слыхал. Ну и чо?
— А что значит «все дороги ведут на Ветку»?
— Э, чувак! Типа, ты про Ветку не знаешь?
— Неа!
— Ну ты и тормоз, боец! Ладно, слушай… только не вздумай вякнуть, что это я тебе рассказал!

  И всё было хорошо, покуда отморозку-Моцарту не пришла в голову несчастная идея сбацать эту самую песенку на праздничном концерте силами нашего безымянного вокально-инструментального ансамбля. 

О, это был не просто фурор! Это был полный трэш, угар и катастрофа. Солдатики, едва заслышав знакомые аккорды, встали на уши. Более того – к ним позорно присоединились некоторые прапорщики и даже младшие офицеры. Исполнители, вдохновлённые бурной реакцией зала, совершенно распоясались – и безобразие случилось немыслимое.

Моцарт, выступавший в роли вокалиста, «нарушил установленную форму одежды и принимал на сцене непристойные позы». Гитарист Сашка-Пивень пал на колени, урезал дикое соло в самых паскудных традициях Блэкмора или Хендрикса и порывался разбить гитару об колонку. Двухметровый клавишник Андрюха-Клоп, впав в раж, долбил свою «Юность» с такой удалью, что стойка подломилась, и увесистый аппарат со страшным рёвом грянул об пол. С перепугу, ударник Витька-Черныш упустил из рук палочку; она угодила в софит; тот роскошно полыхнул, осыпав сцену дивными искрами; нач. клуба метнулся из-за кулис с огнетушителем; по сцене заклубились густо подсвеченные разноцветными лампами клубы углекислотного дыма. Публика ревела от восторга – такого эффектного шоу часть ещё не видала!

Но самая мякотка – это был, конечно, текст. Текст, который впервые прозвучал не в душной каптёрке, а публично, перед сотнями обалдевших зрителей. Прозвучал как-то совсем иначе – значимо, мощно, увесисто:

Ночь длинна, и горька сивуха.
Но дежурили через сутки 
Улиц Фрунзе святые духи
И дворяне кирпичной будки.

Что за кубки блестят на полках?
Что за знаки? Никто не скажет!
Мы - Конюшни немые волки.
Мы – Тимура лихие стражи...

Соратники выли от избытка чувств. Командование пребывало в жестоком ступоре, не имея понятия – как на это реагировать.

По большому счёту, «предъявить» Моцарту было нечего: представление состоялось в клубе части, и о «страшных секретах» подразделений посторонние услышать не могли. А даже если бы и услышали – чего бы они поняли-то? Серые купола… Священный огонь… Живые ступени… Что это? О чём это? Эзоп от зависти удавится.

  Скажем честно: даже изрядная часть срочников, отродясь кроме своих боевых постов ничего не видевших, далеко не всё могла уразуметь. Но командование понимало: песенка с дембелями разъедется по всему Союзу, и… зачем нам лишние проблемы, товарищи офицеры?

А потому Моцарт получил мощный втык. Особист наш – ебанутый на всю голову майор Ветров - тряс его несколько часов, пытаясь выведать, кто написал этот текст и что это за рельсы такие, которые за чужими лазами стынут. Моцарт непонимающе таращил глупые серые глазоньки и бесхитростно отвечал: «Христом-Богом! Говорю вам: не знаю, кто написал! Говорю вам, в тумбочку подкинули! Что за рельсы? Конечно, рельсы «Кольца»! Это ведь не обосраться какой секрет, да? Мне там по духовству чуть ноги железяками не переломало… А вы о каких рельсах гутарите, товарищ майор?»

   Но супротив Ветрова Моцарт был слаб. И струхнул он, в конце концов, и выдал тот самый листочек в клеточку. И Ветров восторжествовал. Он изъял конспекты всех срочников батальона и реально несколько дней пытался найти автора по почерку. Но ждал его жестокий облом: ну, не совпадал этот самый почерк ни с чьим, хоть ты тресни! Да и вырванный лист ни к одной тетрадке не подходил.

А когда скандал докатился до штаба части, отцы-командиры тоже очень заинтересовались происхождением злосчастного стиха - ибо они-то знали всё: и про «чужие лазы», и про «Голубятню», и даже фамилии «Отцов Аргона» им были известны наперечёт. И едва взглянув на измятый листочек, отцы-командиры изменились в лице, долго молча переглядывались, а потом беседовали с особистом за закрытыми дверями довольно продолжительное время. Поздно вечером пьяного вдрызг Ветрова увезли домой на командирской «Волге», и к бедолаге-Моцарту он более не приставал.

Но без последствий не обошлось: в части устроили небывалый шмон. Прапора, под бдительным руководством озверевшего майора, перетряхнули все каптёрки, склады, подсобки выискивая дембельские альбомы. Шмон докатился даже до подразделений – чего отродясь не случалось. Улов был богат, и деды взвыли: их многомесячные труды пошли прахом! Великолепные, обтянутые багровым ковролином, сверкающие бронзовыми «стяжками», шуршащие разрисованными «кальками» альбомы были безжалостно изъяты и поруганы. Это была трагедия. Это было крушение основ. Это было… чёрт знает, что такое! И в батальоне, фактически, случился бунт.

Ну, как – бунт… Просто, когда на ближайшем построении командир вальяжно гаркнул с трибуны «Здравствуйте, товарищи!» - батальон ответил ему угрюмым молчанием.

— Не понял! – изумлённо рявкнул полковник. - Ещё раз! Здравствуйте, товарищи!» - Офицеры-прапорщики, привыкшие полагаться на солдат, что-то уныло простонали, но сквозь их нестройный хор отчётливо были слышны несколько наглых молодых голосов: «Альбомы отдайте, товарищ полк!».

Командование призадумалось. На носу была итоговая проверка, и саботаж со стороны батальона мог весьма фатально сказаться на показателях части вообще и на перспективах её командиров в частности.

Жёстко отцензурированные альбомы вернули; в батальоне даже устроили смотр «Лучший альбом демобилизующегося воина». На песенку был наложен абсолютный запрет, а Моцарт получил знатных пиздюлей от своих же: из-за тебя всё, сука!

Впрочем, легендарный этот распиздяй не шибко расстроился. И, выцыганивая сигаретку, гордо демонстрировал свой роскошный фингал: «Видали? Во, бля! За искусство пострадал! Подайте страдальцу. Да не жопьтесь, суки! Для вас же старался!» - и сигарет ему отсыпали весьма щедро.

  А саму песенку уже было не истребить: она передавалась из уст в уста; из альбома в альбом; от призыва к призыву. И, хотя с изрядными искажениями, дожила она аж до 2010-го года, когда прервалась связь времён, и само Управление перестало быть собой…

Теперь её уже не знают в той части... Но живы ещё многие, кто помнит:

Видишь, Дом – вот и клёны мокнут
В заповедных дворах Арбата.
Мы сочли эти злые окна –
Пусть сойдутся твои солдаты!