Священство и царство (Иван Грозный и митрополит Филипп). Часть 1

В мире есть только два владыки — меч и дух. И в конце концов дух всегда одерживает победу над мечом.

Наполеон

Царь Иван был грозовым разрядом русской свободы, скопившейся в одном человеке за счёт всех остальных маленьких свобод. Русь притихла, смолкла перед этим разрядом огромной силы. Но нельзя сказать, что она совсем ничем не ответила на него. Безграничному произволу она противопоставила его абсолютную противоположность — святость.

Своё понимание священства и царства Грозный изложил в переписке с князем Курбским. Царь выше священника, ибо священство — это дух, а царство — дух и плоть, сама жизнь в её полноте. Судить царя — значит осуждать жизнь, чьи законы и порядок предустановлены свыше. Упрёк царю в пролитии крови равнозначен покушению на его обязанность хранить Божественный закон, высшую правду. Усомниться в справедливости царя уже означает впасть в ересь, «подобно псу лая и яд ехидны отрыгая», ибо «царь — гроза не для добрых, а для злых дел; хочешь не бояться власти — делай добро, а делаешь зло — бойся, ибо царь не зря носит меч, а для кары злых и ободрения добрых».

Напомню, что опричнина была ничем иным, как государственной попыткой претворить в жизнь идеал Святой Руси — разумеется, в том виде, в каком его понимал грозный царь Иван Васильевич. Теократический идеал Святой Руси был решён им в пользу обожествлённого цезаризма. Соединив священство и царство, примешав к святости, в качестве её необходимого элемента, мирское зло, Иван вступил на опасный путь. На лик земного бога лёг отблеск адского пламени, и его помрачённый духовный взор уже не различал свет и тьму, добро и зло, преступление и святость.

Особенно ярко духовное ослепление торжествующего самодержавия проявилось в столкновении царя с митрополитом Филиппом.

Герб рода Колычёвых

В миру его звали Фёдором Степановичем, и происходил он из знатного рода Колычёвых. Эти старомосковские бояре имели общего предка с боярами Захарьиными-Юрьевыми — Андрея Кобылу и таким образом состояли в родстве с семьей, которой суждено было дать России новую династию.

Федор Степанович родился 11 февраля 1507 года в новгородской земле, где его отец Степан Иванович владел поместьем. Мальчик готовился пойти по стопам своих предков — в государеву службу. Его детство и отрочество прошли в «книжном учении» и познании правил «воинской храбрости». Затем он был взят ко двору Василия III. В это время с ним, вероятно, познакомился и малолетний Иван IV, но показать своё усердие на государственной службе Федору Степановичу не довелось.

Колычёвы издавна служили старицким удельным князьям. В частности, дядя Федора Иван Умной-Колычёв «ведал думу» князя Андрея Ивановича Старицкого, брата Василия III. В 1537 году, после смерти этого государя, князь Андрей поднял мятеж против Елены Глинской —второй жены великого князя Василия и матери Ивана Грозного, которая вместе со своим молодым фаворитом князем Иваном Телепневым-Оболенским встала у кормила государства. Андрею обещали прощение, если он сложит оружие, но после его приезда в Москву схватили и заточили в тюрьму. Род Колычёвых тоже подвергся опале: Иван Умной-Колычёв, его троюродные братья Андрей Иванович и Гаврила Владимирович, были биты кнутом и казнены. Остальные Колычёвы, видимо, тоже ходили под подозрением.

В 1537 году Фёдору Степановичу пришлось бежать из Москвы. Некоторое время беглый боярин пас скот у одного крестьянина в Кижах, потом перебрался ещё дальше на север — в Соловецкий монастырь, где принял постриг под именем Филиппа. Выполняя в течение десяти лет различные тяжёлые послушания, Филипп заслужил доверие и уважение братии, которая в 1548 году выбрала его игуменом.

Икона «Соловецкая обитель преподобных Зосимы и Савватия». Около 1629 г.

Незадолго до появления Филиппа на Соловках в обители случился сильный пожар, и монастырь сгорел до основания. За те восемнадцать лет, которые Филипп управлял обителью, Соловецкий монастырь обновился и преобразился. Новый игумен пробудил и оживил созидательную силу и лучшие традиции осифлянства, Церковь приобрела в нем неутомимого труженика и подвижника. Напомню, что осифлянство — это церковное течение XV—XVI вв., названное по имени ярчайшего его представителя — архимандрита Иосифа Санина (Волоцкого). Осифляне (в противовес нестяжателям) отстаивали право Церкви владеть сёлами и угодьями, чтобы иметь возможность заниматься благотворительностью и проводить социально-экономическую политику Церкви. Получая от казны щедрые дары — земли, деревни, утварь, торговые льготы, — Соловецкий монастырь богател и рос, количество монахов вскоре достигло двух сотен. Доходы и пожалования дали возможность игумену и братии развить на суровой соловецкой земле кипучую хозяйственную деятельность, причём Филипп обнаружил талант энергичного организатора. Обитель сделалась как бы лабораторией технических изобретений. Монахи придумывали одно за другим разные хозяйственные приспособления — то сеялку с десятью решетами, на которой работал всего один старец; то чаны и трубы для варки и разлива кваса, который «сам сольётся изо всех чанов, да вверх подоимут, ино трубою пойдёт в монастырь, да и в погреб сам льётся, да и по бочкам разойдётся сам по всем»; то ветряные мельницы с мехами, благодаря которым работники монастыря перестали вручную веять рожь. На выделке кирпича людей, мявших глину, заменили лошадьми. При Филиппе была продумана и создана система каналов, соединивших многочисленные озера, осушены болота, выкопаны пруды для разведения рыбы, сделаны просеки в лесах, проложены дороги, устроены соляной и железоделательный промыслы, выстроены водяные мельницы. Игумен питал страсть к каменному строению, и в годы его управления обитель украсилась двумя каменными храмами — Успенской церковью и Преображенским собором, для братии были выстроены каменные двух- и трёхъярусные кельи, больница, трапезная, из хозяйственных построек появились новая келарня с мукосейней и хлебопекарней, хлебный и квасной погреба. Вместо бил и клепал Филипп завёл колокола.

Размах его деятельности казался сказочным самим монахам, на глазах у которых все это происходило. «О отче, — спрашивали они, — откуда берёшь злато на воздвижение великой церкви?»

В сане игумена Филипп вновь сделался известен царю; посетив Москву в 1550—1551 годах для участия в работе Стоглавого собора, соловецкий игумен заслужил расположение Грозного. Царь пожаловал монастырю грамоты на сёла и волости, подарил Филиппу богатые ризы, шитые жемчугом, и два покрова на раки святых угодников соловецких — Зосимы и Савватия, а впоследствии прислал тысячу рублей на строительство Преображенского собора и разную утварь для его украшения. Доверие Ивана Грозного к соловецкому игумену было такого, что именно к нему под надзор был сослан священник Сильвестр, попавший в опалу в 1560 году. К чести Филиппа, надо сказать, что к бывшему наставнику грозного царя не применялись какие-то особые строгости. В Соловецком монастыре опальный благовещенский протопоп мирно окончил свои дни.

Летом 1566 года Филипп вновь приехал в Москву. Это было тревожное время. Разделение государства на опричнину и земщину и последовавшие за этим казни вызвали открытый протест со стороны всех слоёв русского общества. Летописец говорит, что «была в людях ненависть на царя от всех людей…»

В столице заседал Земский собор, на котором 300 земских бояр и дворян подали царю челобитную об отмене опричнины.

Серьёзность положения чувствовали даже иностранцы. Немецкие купцы, вернувшиеся из Москвы в конце этого года, считали, что дело шло к государственному перевороту: «Другое правление должно прийти в стране…».

Приезд Филиппа был вызван внезапно возникшим церковным нестроением. Введение опричнины привело к кризису внутри Русской Церкви. Опричный государев чин — так, как его понимал Грозный, — сам по себе уже нарушал традиционные взаимоотношения светской и духовной власти, ибо царь фактически присвоил себе главенство в вопросах церковной жизни. Это отлично подметил один иностранец, который писал, что „всей своей одеждой, окружением и всем прочим“ царь выказывал „величие даже не королевское, но почти папское“; более того, и то, „что относилось к почитанию Бога, он перенёс на проявление самого себя“. С другой стороны, обязательство не ходатайствовать за опальных, вырванное Грозным у духовенства при учреждении опричнины, лишало Церковь значительной доли нравственного авторитета.

Не подлежит никакому сомнению, что Церковь в целом была недовольна опричниной. Разделение государства, предпринятое царём, шло вразрез с идеей единства Русской земли — этой воистину святой и величественной мыслью, которую Церковь тщательно культивировала на протяжении веков и которая, не утратив своей первоначальной духовной основы, была в конце концов развёрнута в государственную доктрину, сохранившую значение политической аксиомы и по сегодняшний день. Но личные качества митрополита Афанасия, возглавившего Церковь накануне учреждения опричнины, не позволили ему открыто воспротивиться разгулу беззакония. Его неприятие опричных порядков выразилось лишь в том, что в мае 1566 года, за месяц перед открытием Земского собора, он самовольно сложил с себя сан митрополита и удалился в Чудов монастырь. Пытаясь скрыть очевидную оппозиционность этого поступка, царь велел объявить, что митрополит оставил престол „за немощью велией“.

Вакантное первосвятительское место Иван поначалу предложил занять архиепископу Казанскому Герману, который, сменив в казанской земле архиепископа Гурия, показал себя ревнителем православия. Герман покорно переехал на митрополичий двор, но в первой же беседе с царём стал „тихими и кроткими словами“ убеждать его отменить опричнину. Двумя днями позже царь приказал Герману съехать с митрополичьего двора. Курбский передаёт, что Герман был не то отравлен, не то задушен. На самом деле он умер спустя полтора года после мнимой расправы над ним.

Требования земщины побудили Грозного как можно быстрее уладить свои отношения с духовенством. И вот, во время заседаний Земского собора Иван остановил свой выбор на соловецком игумене Филиппе.

Царь принял Филиппа с великой честью, удостоил царской трапезы и щедро одарил. Но когда царь в присутствии бояр и освященного собора предложил соловецкому игумену первосвятительскую кафедру, Филипп выказал упорное неповиновение. Вначале он просто смиренно отказывался от высокого сана, ссылаясь на слабость своих сил и уподобляя себя малой ладье, неспособной носить великие тяжести; но затем, будучи „понуждаем“ царём и собором принять митрополию, высказался откровеннее, публично потребовав, чтобы царь „оставил опричнину“ и соединил бы государство „воедино, как прежде было“, а иначе „ему в митрополитах быти невозможно“, и если его и поставят в митрополиты, то он все равно митрополию оставит.

Иван разгневался, но по челобитью святителей вступил с Филиппом в переговоры. Посредником между царём и игуменом выступил новгородский архиепископ Пимен, который от имени Грозного попытался разъяснить Филиппу, что опричнина — это личное и семейное дело царя, его „домовой обиход“, куда духовенству „вступаться“ неприлично, а потому лучше было бы, чтобы игумен не вмешивался не в своё дело, „а на митрополью бы ставился“.

Однако Филипп проявил твёрдость. В результате переговоров уступки пришлось сделать не только ему, но и царю. Соборный приговор явился своего рода компромиссом. Филипп обязался „в опричнину… и в царский домовой обиход не вступаться“; но и царь признал за ним право „советования“ с государем, „как прежние митрополиты советовали“. Иначе говоря, Грозный возвратил духовенству право ходатайства за опальных.

Возникает вопрос: что же побудило царя настоять на поставлении в митрополиты именно Филиппа, когда под рукой находились гораздо более послушливые и угодливые люди, вроде того же архиепископа Пимена? Ответ на него столь же прост, сколь очевиден: Иван желал дать Церкви истинного пастыря, поборника православия. Красота самодержавия была немыслима без красоты церковной. Во всех своих действиях царь исходил из желания блага государству и Церкви — в том смысле, в каком он это благо понимал. Во главе Церкви должен был встать достойнейший, и выбор Ивана безошибочно остановился на знаменитом соловецком игумене, хотя царю при этом, быть может, и пришлось в чем-то переломить себя.

По-видимому, Филипп воспользовался выговоренным правом печалования уже спустя несколько дней после поставления в митрополиты, когда царь обрушил опалы на бояр и дворян, подавших ему крамольную челобитную. Смертной казни подверглись, однако, только двое (по другим известиям, трое), 50 человек были биты батогами; остальные 200—250 человек, просидев в тюрьме пять суток, были выпущены без всякого наказания. Вероятно, относительная мягкость приговора не в последнюю очередь объясняется вмешательством нового митрополита.

И тем не менее, столкновение между царём и митрополитом Филиппом было неизбежно. Это было столкновение двух мировоззрений, двух взглядов на природу и обязанности верховной власти.

Церковь смотрела на царскую власть с подобающим благоговением. Знаменитое определение преподобного Иосифа Волоцкого гласило: „Царь естеством подобен есть всем человекам, властью же подобен вышнему Богу“. Но этой высоте соответствует и тяжесть ответственности: „Крепких же и сильных крепко истязание ждёт“. Поэтому повиновение царям имеет границы и служение им отлично от служения Богу: „Подобает тем поклоняться и служить телесно, а не душевно, и воздавать им царскую честь, а не божественную“. Власть царя не безгранична: если над царём начнут царствовать „скверные страсти и грехи — сребролюбие и гнев, лукавство и неправда, гордость и ярость, или хуже того неверие и хула“, то „таковой царь не Божий слуга, но диавола, и не царь, но мучитель“ („Просветитель“ Иосифа Волоцкого).

Святитель Филипп не покушался на то, чтобы ограничить теократическую власть царя. Подобно самому Грозному, он видел в царе вместилище веры, сосуд особой благодати, признавал за ним вероучительную власть. Но он стоял на том, что царь не выше правды и сам подчинён „правилу доброго закона“ — закона нравственного и религиозного.

В течение следующего года ничто не возмущало мира между царём и митрополитом, хотя Филипп в частых беседах с Грозным убеждал его отменить опричнину и не совершать новых казней. „Ты поставлен от Бога судить в правде людей Божиих, а не образ мучителя воспринять на себя, — поучал он царя. — Не разделяй свою державу… и устрой воедино народ свой, ибо там лишь пребывает Бог, где единодушие и нелицемерная любовь…“. В посланиях монастырям он приказывал молиться за государя, который воюет „за святые церкви“ против Ливонии и Литвы. Однако трагедия митрополита Филиппа заключалась в том, что он с самого начала оказался заложником политической интриги.

Весной 1567 года полоцкий воевода боярин Иван Петрович Фёдоров-Челяднин получил от короля Сигизмунда и литовского гетмана Ходкевича письмо с предложением перейти на службу к Речи Посполитой. Фёдоров, занимавший недавно одно из первых мест в думе, был сослан на полоцкое воеводство из-за того, что оказался в числе крамольных челобитчиков. Король и гетман напоминали ему о намерении царя „учинить кровопроливство“ над ним, о том, что теперь его „трудят“ службами в Полоцке и настойчиво звали „податься“ в Литву, обещая всяческие милости.

Помимо этого, король и гетман просили Фёдорова вручить подобные же письма главным земским боярам — Ивану Бельскому, Ивану Мстиславскому и Михаилу Воротынскому. План мятежа был разработан до мельчайших деталей. Король обещал подмогу своими „военными людьми“; средства на заговор предполагалось получить у английских купцов из Московской компании, которым Сигизмунд писал: „Прошу вас, английских купцов, слуг моих доверенных, помогать подателю сего письма и оказывать пособие и помощь тем русским, которые ко мне дружественны, как деньгами, так и всякими другими способами“.

Однако планы короля рухнули в самом начале. Фёдоров переслал изменные письма не Бельскому с Мстиславским, а прямиком царю. После тщательного сыска Грозный расценил королевские предложения как провокацию. В беседе с английским послом Дженкинсоном он поведал, что вначале „весьма оскорбился“ королевскими грамотами, но потом решил, что „всё это — козни польского короля, сделанные с намерением возбудить подозрения царя к английским купцам, а также вызвать обвинения различных его сановников в измене“.

По настоянию царя все русские участники этого дела отписали Сигизмунду и гетману гневные отповеди. Фёдоров, в частности, писал Ходкевичу: „Не бывало того, чтобы Литва Москву судила — вам, пане, впору управиться со своим местечком, а не с Московским царством“.

В такой тревожной обстановке Иван возобновил войну с Речью Посполитой. Во главе большого войска он выступил по направлению к Новгороду и Пскову, намереваясь идти на Ригу или Вильну. Сигизмунд двигался навстречу русским к Радошковичам. Однако в середине ноября царь внезапно оставил войско и „погнал к себе в Москву“ на перекладных. Перед отъездом Иван собрал воевод и объяснил свой отъезд начавшейся распутицей, которая задерживает подвоз осадных орудий, и многочисленностью польской армии.

На самом деле причина поспешного отъезда царя была иной: его известили о заговоре земских бояр и дворян во главе с Фёдоровым.

Сведения о заговоре 1567 года сохранились почти исключительно у иностранных писателей, часть из которых были непосредственными очевидцами событий. Из русских источников один „Пискарёвский летописец“ упоминает о заговоре. Как можно понять из этих источников, заговор 1567 года был вызван опричной политикой царя; в нём приняла участие верхушка земщины под руководством И. П. Фёдорова; целью заговора было устранение царя и его опричного окружения и передача власти двоюродному брату царя, старицкому князю Владимиру Андреевичу.

Старицкий князь сыграл во всём этом деле самую неблаговидную роль. По-видимому, вначале он вошёл в заговор, но вскоре испугался и выдал царю мятежников. Подтверждением его предательского поведения может служить тот факт, что князь Владимир Андреевич не понёс на этот раз никакого наказания, хотя именно его заговорщики прочили на престол.

Началось следствие. Однако Грозный как будто пребывал в нерешительности. Начавшиеся казни были немногочисленны. Глава заговора Фёдоров был всего-навсего сослан в Коломну, правда обобранный до нитки: царь наложил на него такой огромный штраф, что для того, чтобы расплатиться, Фёдорову пришлось отдать все своё состояние, продать драгоценную посуду, платье и прочее; в ссылку он уехал на лошади, одолженной ему монахами одного монастыря.

Царь не решался начать массовые избиения заговорщиков из-за того, что столкнулся с противодействием террору со стороны митрополита Филиппа. В „Житии“ последнего имеется известие, что осенью 1567 года к нему пришли „некии… благоразумные истинные правители и искусные мужи, и от первых вельмож, и весь народ“ и просили „с великим рыданием“ заступиться за опального боярина Фёдорова. По-видимому, земская дума, чуть не поголовно замешанная в заговоре, искала заступничества у митрополита. Угроза массовых казней виднейших лиц в государстве заставила Филиппа внять прошению депутации. „Бог не попустит до конца пребыти прелести сей“, — ободрил он челобитчиков.

Печалование митрополита оттянуло казнь главных заговорщиков на целых полгода. Однако в результате своего заступничества Филипп и сам оказался в положении подследственного. Одного ходатайства за опальных было достаточно, чтобы возбудить гнев царя; но, на беду, Филипп к тому же доводился дальним родственником Фёдорову. Подозрительность Ивана не могла не усмотреть в послед нем обстоятельстве прямую связь с действиями митрополита; и как только эта связь в глазах царя сделалась очевидной, Филипп в одни миг превратился из главы Церкви в пособника заговорщиков.

Но всё же обрушить удар на земскую думу, не обеспечив себе поддержки или, по крайней мере, не добившись нейтральной позиции духовенства, Иван не решался. И вот направление следствия поменялось. Прежде чем начать казни заговорщиков, Грозный вознамерился свести Филиппа с митрополичьего престола.

Продолжение следует

Для проявления душевной щедрости

Сбербанк 2202 2002 9654 1939

Мои книги на ЛитРес

https://www.litres.ru/sergey-cvetkov/

Вышла в свет моя новая книга "Суворов". Буду рад новым читателям!

Последняя война Российской империи (описание и заказ)

Заказы принимаю на мой мейл cer6042@yandex.ru

ВКонтакте https://vk.com/id301377172

Мой телеграм-канал Истории от историка.