Сужет
@e_xlibris
Солнце только что село, и грудастые редкие облака были обложены потухавшими углями. Помигивали, покачиваясь на воде, бледные огоньки бакенов. С носу доносилось:
-- Шесть с половино-о-й... Семь... Одна вода!
Отбойный маленький свисток с капитанского мостика, и голос смолк. Внизу, на корме, стоял, перегнувшись через барьер, длинный, тощий человек в купеческом картузе и смотрел в убегающую из-под колес воду. Щеки его бледны и впалы; желтенькая козья бороденка и бойкие, с прищуром, глаза. Он любит поговорить, голос его тенористый, женский, но возле никого нет, и он ведет разговор с водой.
-- Все-таки пароходишко наш прытко бежит. Завтра и Нижний. Налаживают по тихости. А ведь гляди -- наладят. Истинный бог, наладят. В прошлом году совсем мертво было. Даже чаек и тех не встретишь. А теперича гляди, как вьются, ишь, ишь... Отчего же это даже чаек не было? Да как вам сказать? Полагаю -- от режиму. Ведь не всякая тварь любит режим. Так же касаемо и птиц. Эвота от режиму в нашем городишке ни одного голубя не осталось. Сначала говорили, как это возможно кушать: дух свят. А как настоящий-то режим пришел, так не то что голубей, галок-то всех сожрали, не взирая, дух там али не дух.
Он помолчал, вздохнул, снял картуз и перекрестился. Потом оглянулся, поднял голову, и глаза его остеклели.
-- Ба-ба-ба! Господи помилуй!! -- истерично крикнул он и в страхе сел на сложенный у лебедки аркан. Сверху пристально глядел на него огромный человек с короткой и толстой, как у вола, шеей.
-- Евсей Кузьмич, ты? -- весь дрожа, спросил тощий.
-- Я самый. А это, Михрюков, ты, кажись? -- густо рявкнул великан.
-- Так и есть... я, я, я... -- торопливо выдохнул из себя тощий и приподнялся. -- Господи, а я тебя в поминанье вписал -- раба божия, новопреставленного борца Евсея из убиенных. Истинный бог. Панихиду служил два раза. Ведь тебя же расстреляли...
-- Когда?
-- Как -- когда? Неужто не помнишь? -- вскричал тоненько тощий и, все еще дрожа, перекрестился. -- Да в третьем годе.
-- Ну? -- улыбнулся великан.
-- Истинный бог. Твой родной племянник сказывал.
-- Врет.
-- Ну? -- удивился тощий. -- Неужто врет? Вот стервец какой, скажи, пожалуйста. Значит, жив? Ну, слава богу, слава богу. Постой, я залезу к тебе, -- засовался он и побежал. -- Ах, Евсей Кузьмич, ах, ах... Ну, и Евсей Кузьмич... Жив!..
Великан был в чесучовой рубахе, бритый, гладко остриженный, скуластый, и ручищи возле плеч -- как самовары.
-- Ну, здравствуй, Михрюков, -- пошел он к запыхавшемуся тощему навстречу.
-- Стой, -- крикнул тот. -- Нет, ей-богу, ты?
Великан с хохотом схватил его за длинные сухие ноги, перекинул через плечо, как пустой мешок, и потащил.
Михрюков уже был под хмельком. Батарея бутылок -- портвейн с дурманной начинкой. Великан пьет вино, как кит, закусывает пивом. Кресло потрескивает под ним и гнется.
Кают-компания пуста. Только в уголке трудятся две кожаных куртки. Над ними смеются, что с самой Астрахани все щелкают на счетах, а один диктует.
-- Стою это я на корме, -- в третий раз говорит Михрюков, -- возьми да вспомни тебя к чему-то... Царство, мол, небесное, сколько разов выручал, -- глядь -- а ты, как живой, и уставился на меня. Я так и присел, вроде дурачка сделался... фууу...
-- Ну, а ты, Михрюков, как? Куда?
-- Да что, Евсей Кузьмич, я на ярмарку кожу везу.
Вот и ярмарка открылась. Все свой народишко, российский.
-- Заграничных-то не любишь, что ли?
-- Эко ты! Нешто можно русского буржуя с заграничным уравнять?.. Ишь ты! Мы, говорит, завладеем вашей республикой, мы, говорит, желаем вашу кровь сосать... На-ка, выкуси. Словом, заграничный буржуй, благодаря, самая паскуда насчет коммерции. А к своему мы уже приобыкли...
-- Приобыкли?
-- Да как же, Евсей Кузьмич! Именно -- приобыкли. Понесешь, бывало, своему-то буржую курицу или гуся продавать, запхаешь в него камушек хороший, погрузней, -- ничего, сойдет. Или опять же свинью. Ей не пожалеешь, конечно, соли фунта три да еще селедку икряную астраханку стравишь, а то и две, она солощая, все сожрет с приятностью. Ну уж и навалится опосля того на воду, это свинья-то. Как бочку разопрет. Тогда надо, конечно, моментально продавать... Приведешь ее к барыне. Той лестно: "Ах-ох, какая прелесть! До чего гладкая". А я: "Что вы, ваша честь, как же! Специально для вашего удобства ярославским толокном откармливал". Так, благословясь, и обманешь. А попробуй теперича английского или, скажем, французского буржуя обмануть. Черта с два! Самая сволочная нация промеждународная... Нет, на карачках надо господа благодарить, что свой буржуй опять завелся в нашем режиме. Хоть худенький, да свой.
Щеки Михрюкова заалели. Он еще раз отфукнулся, перекрестился и выпил.
-- Да как же тебя-то, Евсей Кузьмич, бог спас? Как ты из-под расстрела-то убежал?
-- Ха, чудак! -- гукнул силач и, ударив ладонью в стол, крикнул: -- Я, брат, сам чуть не подмял под себя власть на местах!..
-- Тише... Тише... Народ.
Вошли трое военных, две хохотуньи-барышни и стриженый попик. Забренчал рояль, посыпались градом веселые разговоры, попик смеялся с барышней и, намотав на палец цепочку, крутил крестом, как красавица лорнетом. Кожаные куртки чертыхнулись, сгребли дело со счетами и сердито -- вон.
-- А ты что ж, Евсей Кузьмич, ведь ты борцом был?.. А теперича как живешь? -- спросил тощий и, прикрыв ладонью рот, зашептал: -- Расскажи, как власть-то под себя подмял?.. Люблю, благодаря... Занятно!
-- Происшествие со мною такое было, -- великан пободался и почему-то заглянул под стол. -- Ну, выпьем. Здорово, стервец, спирту набухал. Молодца! Вот я и толкую... Как только революция сделалась, тут уж не до борьбы. Поголодать пришлось. То есть я съедал -- на шестерых хватило бы, а мне мало, я ж барана могу в один присест схамкать. Приехал я на Кавказ. Ну, не стану распространяться, а начну с конца. Дополню тебе, что я был ужасный монархист. Но коль скоро опубликовали этот самый нэп, я открыл кавказский погребок и сразу же одобрил все завоевания революции, потому вижу: заграница признала нас, и возрождение началось, будто в лихорадке. Назвал я погребок -- "Свидание друзей". И, как на смех, вслед за таким названием стал страшный мордобой происходить между моих визитеров. Ну, ладно, это мимо. А главный сужет вот в чем. Вдруг пропечатали в местной прессе и на всех заборах, что пожалуйте, дескать, на Нижегородскую ярмарку. Я тогда принялся соображать и обмозговал дельцо одно, да такое, что надо за разрешением к большому лицу идти. А он человек внове да, говорят, злой-презлой, ежели насчет взятки заикнешься -- прямо в зубы бокс! Ах, черт тебя съешь! А у меня такое дело, понимаешь, что без взятки просто немыслимо разрешить: два вагона требовалось мне экстренно под товар. Написал заявление, пошел. В кабинете у него человек двадцать народу хвостом стоит, и я стал. Ну, гляжу на него, и он на меня глядит, а окошечки маленькие, серо кругом. Потом закричал мне:
-- "Эй, гражданин, вы кто такой?"
-- "Граев, -- говорю".
-- "Ага! А меня узнаете?"
Я присмотрелся и обомлел весь. "Ну, все пропало, -- думаю, -- и кабачок мой закроют: ведь это ж кровный враг мой, Гузинаки, борец известный, грек". Лицо у него медное, и глазищи на лоб лезут. Я говорю:
-- "Действительно, узнал теперь. У меня, товарищ Гузинаки, спешное дельце к вам".
Тогда он встает медведем и объявляет, что, мол, граждане, прием закончен. Заругались, загалдели, однако вышли. Он запер дверь на ключ и ко мне.
-- "Стерва ты, сукин сын... Ты меня в Харькове публично на обе лопатки положил и реванш не хотел дать... Реванш! Согласен?!"
-- "Согласен", -- говорю.
Он сбросил в два счета пиджак, жилетку, рубаху, подтянул штаны, разулся, -- и я разулся, согнул голову да на меня быком. Сгреблись. А во всю комнату ковер, удобно действовать. Чувствую: его силенка балла на три послабже моей, а я этого не предвидел и нажрался, дурак, пива, страсть как опучило живот. Ну, ничего, даже лучше, про вагоны помню, надо, думаю, поддаться ему. А он:
-- "Чур, в поддавки не играть!"
Черт с тобой. Стал я тогда в роль входить помаленьку, кровь борца во мне заиграла, про все забыл. "Эх, несмотря на пиво, грохну-ка я его, греческого дьявола!" Сюда рывок, туда рывок, обманул, поймал да хлоп! В момент на обе лопатки, как бревно, и сам лбом об пол, аж искры из глаз, и сразу вспомнил: "Два вагона... Миллиарды пропадут!" Чуть приослаб нарочно, глядь: славу богу, уж он на мне верхом сидит. Потом вскочил:
-- "Руку, товарищ! Ну, какое дело-то? Говори!.."
Я ему бумагу. Он прочел в голом негляже, и кровь в три ручья текет из носу, а между прочим, положил весьма приличную резолюцию: "Немедленно предоставить, приняв во внимание развитие торговли". Я с радости и сапоги забыл. Вот, брат Михрюков, какой сужет греческий вышел.
А Михрюкова развезло совсем. Он плакал, вытирал слезы салфеткой и слюняво бормотал:
-- Господи, боже мой... Какие хорошие люди. А? Евсей Кузьмич!.. Ангел ты нечеловеческий... А? Кровь текет, а он пишет... Дай бог новому режиму. Пишет и пишет! А? Евсей Кузьмич...
-- Да, брат... Пишет. А ты не плачь, пей! Чего скулишь?..
-- Как же мне, Евсей Кузьмич, не плакать, ежели у меня тоже был сужет! Подарил я для уважения господину исправнику рыбку, ну, правда, чуть с душком, потому -- жара, зной! Через часок призвали меня, заорали, затопали:
-- "Это, -- говорят, -- разве щука? Она прокисла вся".
-- "Никак нет, -- говорю, -- ваше высокоблагородие, даже совсем живая была..."
-- А они схватили щучину-то в обе руки, вроде как сужет, да хрясь мне в физиономию личности... А?.. При новых правах из обеих ноздрей кровь рекой валит, и то пишет... А тут щукой паршивой... по человеческой морде, в рыло... А?.. Обида! Обида!!
Михрюков горько завыл и повалился головой на стол.
-- Постой, постой... Чего ты хрюкаешь, как баран на цыпочках, -- захмелевшим голосом сказал борец; его глаза плаксиво замигали, и медное лицо одрябло вдруг. -- Нет, ты погоди новые-то права хвалить. Бывало, до революции, взятку дал, и свято. А тут... а тут пришел я к греку благодарность принести... Хвать -- а его уж коленкой под филе... Коммунист на его месте... Вагонов мне не дали, конечно... И вот, Михрюков, голубчик мой, замест выгодной коммерции в цирк еду... Это при моей-то одышке... А? Не горько?!
Борец всхлипнул, уткнулся в широкие, как лопата, ладони и тоже заплакал.