Субстанция Ромео
Колотясь всем собою о рёбра изнутри, во летучем хмелю, в ледяном рапиде, от которого мир делается эпилептически подробен и прозрачен, посреди второй сцены второго акта, когда Джульетта отбежала на зов Кормилицы, пообещав вернуться, Ромео пропихивает горлом воздух и поверх него вдруг произносит:
O blessed, blessed night! I am afear’d.
Being in night, all this is but a dream,
Too flattering-sweet to be substantial.
В каноническом, из «юбилейного» собрания, переводе Щепкиной-Куперник, 1941 год это звучит так:
Счастливая, счастливейшая ночь!
Но, если ночь — боюсь, не сон ли это?
Сон, слишком для действительности сладкий!
В самом популярном и ставимом переводе Пастернака, сделанном в 1942 году, так:
Святая ночь, святая ночь! А вдруг
Всё это сон? Так непомерно счастье,
Так сказочно и чудно это всё!
Чем объяснить сбой ритма в первой строке, не знаю и придумать не могу.
Пройдёмся по истории переводов.
Пётр Плетнёв — да, тот самый — первым переводит отдельные сцены «Ромео и Джульетты» для «Северных цветов» 1829 года. У него этот фрагмент передан так:
O ночь блаженная! страшусь, что ночь
Теперь: так обольстительно и сладко
Все наяву, что б в сонь не обратилось.
У Ивана Росковшенко в 1839 году читаем вот что:
О, благостная ночь! Но я страшусь,
Как ночь теперь, чтоб не быль это сонь, —
Он для действительности слишком льстив.
У Михаила Каткова в 1841 (трагедию он озаглавил «Ромео и Юлия», вот она, школа отечественной гиперлокализации):
О, ночь счастливая, счастливая!
Боюсь я, чтобы не проснуться мне!
Нет. Это сонь — роскошный, чудный сон!
У Аполлона Григорьева, в 1864 году:
О, счастливая, счастливая ночь!
Боюсь я только: это все не сон ли?
Сон слишком сладкий, чтобы был он правдой!
Не отсюда ли сбой ритма у Пастернака? Попытка передать эмоциональное состояние героя?
Платон Кусков в 1891 для суворинской «Дешёвой библиотеки», опять «Ромео и Юлия»:
Благословенная, божественная ночь!
Боюся одного: теперь ночное время, —
Не сон ли это все, сон слишком сладко-льстивый,
Чтоб быть действительностию.
У Дмитрия Соколовского, 1894:
О, ночь блаженства
И радости!.. Подумать страшно мне.
Не грезой ли ночной я очарован!..
Все то, что испытал я, слишком нежно,
Чтоб быть действительным!..
Александр Лукич переводы свои называл «разъясняющими», поэтому ни о какой эквилинеарности речи нет.
У Михаловского в 1899 году:
Блаженная и сладостная ночь!
Но это всё — не грезы ли ночные,
Столь сладкие и чудные, что им
В действительность нельзя преобразиться?
У Бальмонта в 1919:
О, ночь благословенная. Мне страшно:
Ведь ночь кругом, что если всё лишь сон,
Чрезмерно сладкий, чтоб была в нём правда.
У Анны Радловой, в 1934:
О ночь благословенная! Боюсь,
Что этой ночью сон приснился мне;
Он слишком гладок, чтобы правдой быть.
У Осии Сороки в 2001 (там ещё сокрушительное «ты лучезаришь ночь» — то ли Хлебников, то ли Северянин):
О ночь блаженная! Не сон ли это?
Уж чересчур волшебна эта явь.
У Екатерины Савич (с годом разночтения):
Божественная ночь! Беда в одном —
Всё так невероятно хорошо,
Что может оказаться только сном.
Многое можно про это сказать, но не стану.
В новом ПРАВИЛЬНОМ — авторское определение — переводе Кирилла Шатилова, 2016:
Не ночь, а праздник! Только я боюсь,
Что оказался в сладком сновиденье
Для яви даже приторно-блаженном.
Не перевод, а праздник.
Юрий Лифшиц, 2017:
О ночь! Благословенная! Святая!
Но если ночь, то я, наверно, сплю?
Не может явь пленять, как этот сон.
Эти три восклицательных знака в первой строке очень напоминают актёрскую манеру незабвенного Ника Основы из «Сна в летнюю ночь».
И, наконец, Алексей Козлов, 2019:
Блаженная и сладостная ночь!
Я так боюсь, что это лишь виденье,
Всё слишком чудно, чтоб существовать.
Есть и другие новейшие переводы, но приводить их смысла особого нет, потому что объединяет их одно: Ромео там не тот, что у Шекспира.
Ромео, книжный мальчик, только что, пару сцен назад, виртуозно игравший петраркистскую меланхолию с риторическими периодами, упражнявшийся в нанизывании оксюморонов и сочинявший себя прилежно в качестве лирического героя, говорит вовсе иное.
Ночь у него «благословенная», тут особых проблем у большинства переводчиков не возникает, но дальше… стоп, начинается путаница.
Afear’d — не «боюсь», и не «страшно», здесь страдательный залог, это страх первичен, он действует над Ромео. Но это бы ладно. Не «слишком сладок», а «слишком лестно сладок», сновидение льстит мальчику, поддакивает ему, соглашается — так что в этом sweet больше опасности, чем собственно сладости, оно тревожно, оно балансирует, не прилипает и не патокой ползёт. Но и это бы ладно.
А вот на substantial сыплются все переводчики. Мало того, что это не правда, не действительность, не явь, а именно нечто, обладающее осязаемой вещественностью, оно ещё и названо словом, очень по-шекспировски выбрасывающим слушателя в другой лексический пласт: субстанционально. Шекспир вообще любит взорвать стилевой регистр изнутри и за счёт этого его построить просторнее и богаче.
Субстанция и производные её — понятия не из сладкоголосой лирики, они были бы уместны в разговоре с умницей Меркуцио, а не то с Жаком-меланхоликом или самим Горацио-книжником. Подкрасться к ним, беседующим, незаметно и лязгнуть зубами: не только грубо-физикально, говорят, в отличие от акциденций, говорят… или, вот, Бертран Расселл вслед за ними рассуждает через три с лишним столетия: «Субстанция», если принимать ее всерьёз, вызывает непреодолимые трудности. Предполагается, что субстанция — это носитель свойств, нечто отличное от всех своих свойств. Но когда мы отбросим свойства и попробуем вообразить субстанцию саму по себе, мы убеждаемся, что от нее ничего не осталось… «Субстанция» — это фактически просто удобный способ связывания событий в узлы… Понятие «Субстанция» — это метафизическая ошибка, которой мы обязаны переносу в структуру мира структуры предложения, составленного из подлежащего и сказуемого».
То есть, оно и материально, пощупать можно, и просто помещает явление в понятные, привычные, одомашненные структуры мышления; и всё это наш мальчик сообщает одним словом.
Здесь переводчик горько рыдает, понимая, что — никак.
А Ромео-то всего лишь бредит под балконом, задыхается и бормочет.