Споры о революции
https://t.me/okna_rostaАвт.: Тимур Валитов
Владимир Ильич просыпается. Да, тот самый Владимир Ильич Ленин просыпается в… в чём-то неясном. Небольшое, но уютное помещение. Роскошные стены с серебристым узором, такая же прекрасная люстра со свечами, стоящая явно больше пятисот рублей. Посередине помещения — деревянный столик, такой же красивый, как и всё вокруг. У столика — окно, за которым виднелась лесная опушка, заваленная снегом и охваченная ласковым январским солнцем. По обе стороны столика по креслу, роскошному и удобному. Прервал идиллию, творящуюся в этом месте, лишь сидящий в одном из кресел — Николай Второй.
Звучит странно и бредово… И ровно так же посчитал Владимир Ильич. Он попытался моргнуть, думая, что всё, творящееся здесь — лишь его сон. Но выйти из этого “сна” он почему-то не мог. Может, всё это было наяву? Товарищу Ленину не осталось ничего, кроме как поговорить со своим новым собеседником.
— Хорошая погода за окном. Правда ведь, Николай Александрович?
— Николай Александрович! — хмыкнул Николай, не отрывая глаз от газеты в руках. Возле него, на столе, стояла чашка чая, пар из которой постепенно шел вверх и так же постепенно, медленно растворялся в комнате. Пар из чашки как-то дополнял обстановку, делал её уютной и приятной. Тогда Владимиру почему-то захотелось чаю, — дерзости у вас не занимать. Вы с первых своих слов показали, как вы ко мне относитесь: мол, никакой я не государь, а обычный гражданин, как и все другие. Да, погода чудесная. Я бы провел её на охоте, а не с вами за одним столом.
— Что вы! Я думаю, беседа будет приятной, — Владимир Ильич сел за стол, ухмыляясь недовольному происходящим императору. Как оказалось, рядом с ним тоже стояла чашка чая. Этому известию он обрадовался, взяв её в руки с улыбкой, — Это вы чай налили? Весьма почтительно, благодарю. Можете ли вы мне сказать, как мы здесь оказались?
— Нет, чай тут уже стоял с моим приходом. И до сих пор горячий, что странно, — с несколько презрительным видом подняв глаза, ответил Николай, — насчет места, где мы с вами оказались… увы, понятия не имею, где мы. Неужели это — ад?
— Не преувеличивайте. Будь это ад, вы бы не со мной говорили, а с народом, который замучали.
— Я — замучал? — Николай взглянул в глаза Ленину с неподдельным возмущением, — и всё-таки вы излишне дерзок. Может, для вас это тоже что-то вроде ада? Почему вы всё время мне дерзите?
— Несомненно, — улыбнулся Владимир, — если так выглядит христианский ад, то я жалею, что мало молился.
— Не за молитвы вы здесь, раз на то уж пошло, цареубийца. У братца вашего не вышло, а вы вон как! Превзошли свои корни.
— Цареубийца? Я не давал никаких указаний к вашему расстрелу, как бы я вас не ненавидел. Солдаты, охранявшие вас, сами приняли решение. Так вышло, что окружавший вас народ желал вашей смерти. Не впервой, не так ли? — Владимир вспылил в ответ. До этого он лишь ехидничал, но теперь он загорелся. Он не желал терпеть упоминания своего брата в такой обстановке, — да, может и мои руки в вашей крови! Но на руках вашего покойного папеньки родственная мне кровь! Как вы вообще можете его упоминать?
— Ваш брат готовил убийство моего отца, что-то в духе народовольцев, которые моего деда убили! Что мой папа должен был сделать? Отпустить его? Чтобы он потом успешно закончил начатое? Простили ли вы Фанни Каплан, которая в вас стреляла?
— Фанни Каплан? — Ленин задумался, — в меня стреляли в августе восемнадцатого года… А вас расстреляли в июне того же года. Откуда вы про неё знаете?
— Да я про многое знаю, про многое и дальше моей смерти. И про продразверстку, и про продналог… И про восстание в Кронштадте, и про Тамбовское восстание. Многое знаю, Владимир Ильич.
— Если вы желаете упрекнуть меня в продразверстке, то спешу вас удивить. Политика продразверстки началась еще до Февральской Революции, при вашем правительстве. Мы её продолжили из-за нехватки ресурсов для борьбы с контрреволюционерами. Приходилось разгребать то, что осталось нам в качестве царского наследия!
— Мы тоже её не просто так ввели! — Николай немного осадился, но из гордости не хотел молчать в ответ на упреки, — только у вас плохая обстановка для правления, видимо. Всё не то досталось! Мне пришлось в эпоху террора работать. За мной, может и не охотились, а вот реформаторов да министров забивали как овец.
— Не влезали бы в империалистическую бойню — не пришлось бы крестьян и рабочих обдирать! Даже не смотря на смерть Столыпина, кого вы, видимо, решили упомянуть, до вступления в Мировую Войну в России была некая стабильность. Вы лишь облегчили работу мне и моим товарищам тем, что ввели Россию в такое положение.
— Про крестьян и рабочих говорите? Обдирал я их? Тогда ответьте, чем вы занимаетесь? В чем разница? Продразверстку оставили, потом еще и продналогом заменили. Деревни обдираете до нитки… Вы делаете всё то, в чем обвиняете меня. Почему тогда я — плохой, а вы — хороший?
— Ну, хорошо, — в глазах Владимира будто искрился огонь. Ему так нравилась эта дискуссия, что он продолжать говорить с довольствующейся улыбкой, — что есть Российская империя? Нищета. Русификация. Безмолвные колонии в пол Евразии. Автономия только у Польши да Финляндии, чтобы мятеж не поднимали! Полукрепостные подданные, у которых с восемьдесят первого года в жизни ничего не поменялось, кроме наименования! Не стоит и говорить про патриархат, не пропадавший из российских семей с самого становления русского государства.
— А у вас не нищета? — перебил Николай вновь.
— Нищета. Я не буду с этим спорить. Положение России моего времени тягостно. Но какая страна может обойтись без тягостей во время войны на своей территории? Нас уже четыре года грызут белые и прочие контрреволюционеры, и только сейчас Советская Россия может вздохнуть с облегчением, И то, не с полным. Нам еще пахать и пахать! И тем не менее, наше правительство пашет, наше правительство старается! Мы не Временное Правительство, что занималось болтовней весь семнадцатый год! Что мы успели сделать? Представляете, дорогой Николай Александрович, теперь у нас есть не только Россия. Мы признали права множества народов, которые теперь состоят в едином государстве: Советском Союзе. Теперь мы предлагаем не безоговорочное подчинение по праву силы — теперь мы предлагаем равноправное решение вопросов внутри страны. В нашей стране не подданство, а гражданство, и женщина уравнена в правах с мужчиной. Восьмичасовой рабочий день, в то время как рабочие по всей Европе чуть ли не все сутки пашут. В той же самой Европе, в стороне демократии и настоящей власти народа, женщина равной мужчине свободы не имеет. В Советском Союзе введены рабочие отпуска, в том числе и декретный отпуск. Советский Союз — первая страна, создавшая отпуск для женщин в положении. Для меня это лишь малое, на что способна большевистская власть, и тем не менее, прогресс на лицо. Что вы можете сказать по этому поводу?
Николай Александрович помолчал некоторое время и лишь затем решил отвечать:
— Отличная речь, Владимир Ильич. Я и не думал, что вы настолько грамотный и умелый человек. Могу поаплодировать, — Николая, видимо, утомила перепалка, хоть и во время речи Ленина на нем было заметно некоторое восхищение, которое он, затем, попытался скрыть за хладнокровием. Он похлопал Владимиру несколько раз, что Владимир воспринял неоднозначно, — хотел бы я встретиться лично, когда был жив. Да, вот, участвовать в прямом конфликте у нас не вышло. Было бы красивее, если бы большевистская власть меня свергла, но так вышло, что меня скинула группа трусливых чинуш. Единственная связь с вами у меня была в письме. Помните его?
— Где вы назвали меня “господином комиссаром”? — посмеялся Ленин.
— Да, когда вы потом назвали меня “саврасом”, — посмеялся Николай в ответ.
— Знаете, откуда это выражение?
— Нет, откуда?
— Салтыкова-Щедрина читали?
— Нет, увы, не доводилось.
— Тогда прочтите, вам понравится.
— А в чем же суть этого названия? Это что-то обидное?
— Нет, совсем нет, — Ленин решил не объяснять смысл слова, оставив на лице легкую улыбку. Да, это была небольшая “ленинская шалость”.
— Знаете. А ведь в нас есть общее, — с некой загадкой начал Николай.
— Общее? На “общее” взглянуть довольно интересно. Различия мне известны, думаю, вам тоже. А насчет “общего” могу лишь догадываться. Что же в нас — “общее”?
— Мы когда-то управляли страной. Россия, не Россия, не важно. Я думаю, в данном случае это не важно, ведь проблемы правления касаются всех стран.
— Так вы интернационалист?
— Прекратите шутить, я серьезно, — Ленина забавляла реакция Николая, а он уставал от периодических подшучиваний собеседника, — может, я и обвинял вас в подавлении восстаний ранее, негодовал по этому поводу. Но и я в этом провинился. Вы ведь правы, для меня адом была бы встреча с народом, который от меня пострадал. Я не прощу себе Ленский расстрел, я не прощу себе Кровавое Воскресенье. Решения тогда отдавали мои подданные, а я был на охоте или на отдыхе с семьей. Мне нельзя было править, я не годился для этого. Я так любил путешествовать. Так любил свою семью. А досталась мне корона, которую я никогда не желал. Всё, что у меня осталось от жизни царя — это груз совести. Есть ли у вас что-то подобное?
— Конечно есть, — на лице Ленина возникла серьезность, — потери в ходе нескольких лет интервенции и борьбы с белыми составили около десяти миллионов человек. Страшная цифра. Мы начали работать в суровое время. Я был готов к тому, что не все будут счастливы нашему приходу к власти. И не всем будет сладко. Я знал, что гладко всё не выйдет. Большевистская власть до начала НЭпа — огромный и жестокий аппарат насилия. Пусть он и работает в целях пролетариата — он действует насилием. Я не этого желал, это трудно назвать тем, что было в моих мечтах все эти годы. Но выбора нет. Либо мы будем цепляться за власть всеми методами, либо нас сметут. Да и страшно представить, что будет теперь, после моей смерти. Троцкий и Сталин во вражде, противоречия между ними мог решить только я, находясь в лидерстве партии. Теперь меня нет, и большевиков ждет междоусобица.
— Так вы уже понимаете, что умерли?
— Да, понимаю. Даже и не горестно, хоть я и всегда боялся смерти.
— Смерть страшна для живых. А в момент смерти всё и не так страшно.
— Николай, мне жаль, что всё так вышло. Вся твоя семья мертва. Мертва, отчасти, и по моей вине.
— В этом нет ничего страшного. Они в лучшем месте, я их не потерял, — Николай улыбнулся. А Ленин уже осознавал, что здесь происходит.
В Усадьбе Горки, в ночь на 22 января 1924 года Владимир Ильич Ленин скончался. Вскрытие показало серьезные травмы мозга, из-за которых долгое время Владимир не мог нормально соображать. Неизвестно, что было тем, что представлено в произведении. Может, предсмертная галлюцинация? Возможно. Кто знает, о чем думал дедушка Ленин в минуты своей смерти. Вряд-ли об этом. Уверен, что настоящий Владимир Ильич думал о Николае исключительно как о том самом “саврасе”. Скорее всего, он думал о своей жене, как и любой другой умирающий человек, вспоминающий, в первую очередь, о своих самых близких людях. О чём же тогда эта работа?
Эта работа о вкладе Ленина и большевиков в историю Россию. Самый великий вклад не только двадцатого века, но и нескольких рядом стоящий веков — Великая Октябрьская Революция, самая первая попытка борьбы народов всего мира с властью капитала. После революции в России революция произойдет в Монголии, а через пару десятков лет появится Китайская Народная Республика. По настояниям российской революции весь мир охватят попытки отобрать власть у капиталистов. Почти половина современных стран опробуют социализм для построения справедливого общества. Европейские страны, оставившие капитализм, будут перенимать социальную политику СССР, чтобы показать себя лучше в ходе Холодной Войны. Таким образом, именно благодаря СССР в Европа появится та самая социальная защита, которая славится до сих пор. Разве это — та картина, которую рисуют современные общественные деятели?
Вклад Великой Октябрьской Революции как в историю России, так и в историю всего мира сложно переоценить. Это великая память, которая может пригодится нам даже в будущем.