“Смерть Сталина” и особенности российской политкорректности

Сталин умирает на своей даче под Кунцевом. Его соратники в растерянности перед открывшимися возможностями. Хрущев и Берия начинают соревнование, кто быстрее остановит репрессии и уничтожит соперника.

Убедившись, что Сталин окончательно умер, члены Комитета (в реальности — Политбюро) голосуют, кому из них достанутся новые обязанности. Хрущев, матерясь, отказывается от чести организовывать похороны вождя, но на голосовании он поднимает руку вслед за остальными. Маленков объявляет, что решение принято unanimously, единодушно.

Понятно, что проголосуй Хрущев против, он все равно был бы один против шестерых. Но какой смысл сначала громко противостоять Комитету, а потом сразу соглашаться? Почему Маленков начинает говорить, что они “единодушны”, когда Хрущев еще не поднял руку?

Алексей Юрчак в книге “Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение” пишет, что граждане участвуют во всенародном голосовании как в ритуале. В списке только один безальтернативный кандидат, но голоса избирателей все равно необходимы, чтобы выборы были легитимны и само существование государства имело смысл. “Смерть Сталина” показывает зарождение этого принципа. В Комитете уже возможна дискуссия, и Хрущев грубо возражает Маленкову и Берии. Но, как и при Сталине, чтобы не допустить десакрализации власти, Комитет должен принять решение монолитно, и все его члены — на бумаге — должны выступить “за”.

Точно так же в финале Хрущев будет требовать от Маленкова подпись на смертном приговоре Берии. Несмотря на то что лояльный Хрущеву Жуков со своей армией легко может уничтожить физически Берию и весь НКВД, все должно выглядеть так, как будто Берия уничтожен в соответствии с генеральной линией партии. Впервые о линии заговорил Бухарин в 1925 во время внутрипартийной борьбы за власть (в которой победил Сталин), и с тех пор линия становится для коммунистов догматической доктриной, сравнимой с символом веры в христианстве

Другое понятие — политическая корректность — в современном значении стало употребляться в семидесятые, а широко обсуждаться — только в девяностые. Однако раньше им пользовались еще в первой половине XX века, когда, по воспоминаниям педагога Герберта Коула, американские коммунисты спорили, должны ли они следовать кремлевской партийной линии. Тех догматиков, которых не смущали советские репрессии и союз с нацистской Германией в 1939, и вообще любые колебания той самой линии, называли “политически корректными”. В Китае в 1960-е Мао Цзедун руководствовался политкорректностью, когда наказывал за критику своей политики после провала Большого скачка (аналог пятилеток). По мнению Майкла Конье из Люблинского университета, именно из Китая политкорректность попала в речь американских новых левых.

Две вещи составляют политкорректность. Во-первых, правила: что-то говорить или делать поощряется, а что-то — категорически не рекомендуется. Именно не рекомендуется — потому что это неписаные правила и предполагается, что человек должен осознавать их интуитивно. Из этого следует, что, во-вторых, эти правила не носят пассивный ритуальный характер, а активно изменяют культурные практики в обществе. Люди, которых приучили не называть других людей niggers или не рассказывать политические анекдоты, будут мыслить и действовать уже не так, как раньше.

Над членами Комитета довлеет главный предмет их политкорректности — личность Сталина. Когда они несут бессознательное тело в спальню, то успевают польстить, что “голова — самая тяжелая часть”. Череп называют “толстым”, когда его распиливают при вскрытии, хотя это уже абсурдно: о чем вообще может говорить толщина черепа? Чтобы не нанести Сталину никакого публичного оскорбления, герои до последнего момента не называют его мертвым и прибегают к эвфемизмам типа “лежит на полу”. Сталин действительно еще жив, но его товарищи уверены в обратном: Берия обыскивает его карманы и шепчет то, что никогда не сказал бы живому. Даже независимый Жуков, когда видит выставленный гроб Сталина, говорит: “Я видел много смертей, но это — потеря”. То есть то, что произошло со Сталиным, нельзя называть смертью.

Некоторые персонажи отзываются о смерти Сталина неполиткорректно, например, пианистка Мария Юдина: “Он выглядит маленьким” (о Сталине в гробу). Случайную оплошность допускает Молотов. Он не присутствует на даче во время осмотра тела и сам накануне внесен в списки репрессированных, однако откуда-то знает о случившемся. Когда к нему приезжает Хрущев, Молотов думает, что сейчас его будут проверять на верность партийной линии и заявляет, что Сталин “не любил фракционность”. Прошедшее время выдает его.

Начальная сцена посиделок на сталинской даче воспроизводит классический сюжет о неполиткорректности — библейский Валтасаров пир. Правитель Вавилона Валтасар устроил роскошный пир во время осады города персами. На стене появляется надпись на неизвестном языке, которую расшифровывает пророк Даниил и предрекает царю скорую смерть. В ту же ночь Вавилон захватывают.

В “Смерти Сталина” роль пророка играют сразу несколько персонажей. Сначала Хрущев в шутку дает лайфхак, как заставить человека обмочиться — это случится со Сталиным, когда он потеряет сознание. Потом Маленков некстати вспоминает репрессированного Польникова, что вызывает неудовольствие Сталина и омрачает пирушку. Наконец письмо Юдиной с пожеланием смерти действительно доводит Сталина до кровоизлияния в мозг или, по крайней мере, приходит за минуту до этого.

Юрий Карра в 1989 снял фильм “Пиры Валтасара, или Ночь со Сталиным”, но там пир является предзнаменованием будущих репрессий.

Сакральность фигуры Сталина для членов Комитета можно объяснить при помощи книги Эрнста Канторовича “Два тела короля”, исследования о природе власти в христианском Средневековье. Хрущев говорит Берии: “Ты сгибаешь и препарируешь истину как человеческое тело”. Body в английском языке означает также юридическое лицо или государственный орган. Английский король составлял одно тело с парламентом, то есть ни монарх, ни парламент не могли править самостоятельно, но делали друг друга легитимными. Английская юриспруденция XVI века говорила, что “король не умирает никогда”. Государь — это не личность, а такой же институт власти, как все остальные: люди сменяются, а орган (body) остается прежним.

Риторика членов Комитета напоминает логику книги Канторовича. Молотов говорит, что Сталин “хотел бы, чтобы Комитет действовал как один”. Потому что Комитет является продолжением тела Сталина и действует от его имени, несмотря на биологическую смерть последнего. Политическая смерть еще не наступила. Слово, которым Маленков заканчивает голосования, unanimously, происходит от unus animus — одна душа. Так и выходит, что у семи людей в Комитете одно тело и одна душа, и те принадлежат покойному диктатору.

Политкорректность — свойство языка, а язык меняет восприятие реальности. В начале фильма Сталин просит директора московского радио доставить ему запись сегодняшнего концерта, но оказывается, что запись не велась. Испуганный директор сгоняет обратно в зал уже разошедшихся музыкантов и зрителей. Чтобы Сталин не заметил изменений в акустике (еще одна абсурдная лесть), в зал загоняют рабочий народ с улицы. Получившаяся граммофонная пластинка становится репрезентацией общества: народные массы присутствуют, но молчат, а Сталин услышит только элитарную музыку Моцарта.

Политическая и культурная элита в кино про сталинский СССР говорит по-английски, но русский язык иногда слышен в сценах массовки, например, когда НКВД арестовывает жителей многоквартирного дома. Когда жертвы все-таки переходят на английский, как в сцене с врачами, они говорят мало или сбивчиво, как будто язык их палачей для них чужой.

Репрессии старательно исключают из политкорректного дискурса. Офицер с известием о болезни Сталина приходит к Берии, когда тот допрашивает арестованного. Берия велит офицеру говорить не обращая внимания на связанного человека, ведь у него “залиты кровью уши”. Но в комнате находится еще один человек — палач, который избивает, пока Берия задает вопросы. Ни офицер, ни глава НКВД ни единым жестом не показывают, что замечают этого человека. Его лицо скрыто в темноте в верхней трети экрана. Кто застрелил Берию, камера тоже не показывает.

В титрах герои фильма или их лица пропадают с черно-белых фотографий. В настоящем СССР с фото пропадали не вписывающиеся в линию партии люди. Во время поездки Ленина в Кашино в рамках электрификации его и Крупскую сфотографировали вместе с крестьянами. Позднее этих крестьян раскулачили, и всех их на фотографии замазали черным, кроме детей.

В финале фильм сообщает, что “Хрущев правил до тех пор, пока в 1964 не был отстранен от власти Леонидом Брежневым”. В реальной истории это произошло бескровно, и Хрущев считал это заслугой своих реформ: «Может быть, самое главное из того, что я сделал, заключается в том, что они могли меня снять простым голосованием».

Но если забыть реальность и остаться наедине с фильмом, то конец Хрущева выглядит гораздо мрачнее. Только что закончилось кино, в котором герои постоянно говорили эвфемизмами и исподтишка уничтожили того, кого больше всех боялись. По такой логике “отстранен от власти” тоже звучит как эвфемизм и намекает, что Хрущев во вселенной “Смерти Сталина” не разорвал круг и погиб, как жертвы Берии и сам Берия.

Разумеется, это не так, и фильм просто играет с нашими ожиданиями, чтобы не подслащать черный юмор. Из закольцованного сюжета возможно следует, что насилие продолжается, как и оправдание насилия, и Сталин политически еще не умер.

Мифы и кино - телеграм-канал, анализирующий фильмы в культурном контексте.