"Ненадёжные источники" в "Славянских мифах" Александры Барковой

Прежде, чем выпустить кракена на «Славянские мифы», напомню, что я не славист, а теорией и поэтикой мифа занималась лишь опосредованно, и вообще канал ведут одни там Штаны. Зато я умею читать тексты и подмечать в них, скажем так, странное.

Итак, чем же опус Александры Барковой не угодил нам с кракеном.

Во введении автор, говоря об источниках, предупреждает читателя, что их крайне мало – по сути, фольклорные записи, летописи и «Слово о полку», дальше указывает «менее надёжные» – это «археологические изыскания и образцы декоративно-прикладного искусства» и «данные сравнительной мифологии», а данные лингвистики вообще называет «самым сомнительным (и опасным!)» источником. С этим трудно не согласиться. Только вот Баркова на протяжении всей книги вовсю использует все эти ненадёжные источники, включая и самый, по её словам, опасный.

Справедливости ради отмечу, что в «Славянских мифах» всё-таки нет «восхитительных» лингвистических историй, как в другой книге автора – «Все тайны мира Дж.Р.Р. Толкина. Симфония Илуватара», где, среди прочего, Александра Леонидовна пишет:

«Владычица Лориэна оказывается чародейкой – в исконном, древнерусском значении этого слова, подразумевающего «действия с чарой» (чашей)».

Тут, конечно, прекрасно всё: и связь Толкина с Древней Русью через один из русских переводов ВК, и игнорирование данных этимологии и исторического словоупотребления, и вообще презрение к логике.

В «Мифах» Баркова обходится без подобных экзерсисов и, напоминая об их опасности, подчёркивает: «Даже профессиональный лингвист не застрахован от ложных трактовок». Впрочем, вовсе оставить лингвистику в покое ей не удаётся.

Рассказывая об ильинском быке, Баркова сообщает:

«Это отголосок древних жертвоприношений, суть которых состояла в том, чтобы вкушать ритуальную еду вместе с богами (слова «жертва» и «жрать» этимологически родственны, причём в древнерусском языке глагол «жрать» означал «совершать языческие жертвоприношения»)».

Да-да, мы помним, что «жрец жрёт, а вкушец вкушает»(с). И этимология русского языка с вездесущим Фасмером – тоже те ещё дебри, в которые я даже не стану лезть. О связи «жертвы» и «жратвы» высказываются разные мнения, то ли есть она, то ли нет – и это просто созвучие, а я германист и с историей русского языка, увы, незнакома. Но вот что ещё меня смущает в этих «лингвистических заметках». Почему «жрать» – это «совершать языческие жертвоприношения»? Если так говорили до принятия христианства, то зачем упоминать язычество? Это «викинги, объясняющие себя самим себе»(с). Если после принятия христианства, как же быть хотя бы с «Пожри, владыко» (обращение во время проскомидии, означающее, собственно, «пожертвуй», «принеси в жертву»). «Жрать» – это просто жертвовать, если уж на то пошло, а что и кому, древнерусские люди прекрасно разбирались и без нас с Барковой.

В главе о Хлебе Баркова пишет:

«Доля, часть – это воплощение судьбы, но не того, что предначертано, а собственно удачи. Доля – это кусок, который достался при дележе: большой или маленький, жирный или жилистый… В современном русском языке «доля» скорее означает судьбу («тяжёлая доля»), прямое значение сохранилось в слове «долька»».

Да, действительно, ведь не существует в русском языке долей собственности и наследства, лобных долей мозга, доли в прибыли... Проблема автора в том, что вот она пишет что-то адекватное, а потом ляпает какую-то ерунду про «дольку».

Дальше прелестное:

«Аналогичная ситуация с самым ярким сказочным персонажем – Бабой-ягой. Имя она, вероятнее всего, получила от татарского «бабай ага» («великий господин») – им пугали детей, и в итоге «бабай» перешло в «бабу» и закрепилось за универсальным, общемировым образом лесной ведьмы».

Лёгким движением руки Баба-яга низводится до бабайки. И неясно тогда, откуда сходные имена у сходных персонажей в иных славянских языках? Насколько же далеко простёрлась длань коварного Батыя (главного, согласно Барковой, источника нашей мифологической несостоятельности)?

Гораздо чаще, чем к лингвистическим данным, Александра Баркова припадает к образцам декоративно-прикладного искусства (припадать к которым, как она сама отметила во введении, также следует с осторожностью). Вслед за Борисом Рыбаковым (которого она тоже, кстати, записывает в сомнительные ребята, но при этом довольно многое берёт из его работ) она рассказывает нам про коней и колесницы на украшениях и наличниках (то в контексте каких-то «братьев Конёвичей», то бога Хорса), про наличники с Ящером, ручники с Рожаницами, колты с утками, оленьи рога на крестьянских домах (хотя это не избы, а охотничьи лабазы). «Символика орнамента более чем неоднозначна; чтобы соотнести изображение с конкретными образами и мифами, эти мифы нужно знать. И даже в этом случае исследователь не застрахован от ошибок!», – говорит автор, но её саму это совершенно не останавливает.

«Данными сравнительной мифологии, – пишет Баркова, – можно пользоваться только для подтверждения концепций». Ну, чего-чего, а концепций у неё в избытке, и чтобы «доказать» их автор в хвост и в гриву (привет братьям Конёвичам) использует индийскую и греческую мифологию, иногда скандинавскую, реже другие. Порой по делу, порой весьма парадоксальным образом.

Вот, например:

«К глубочайшей древности, ещё к культам палеолита (40 тысячелетий назад), восходит представление о быке как о воплощении Преисподней. Во многих мифологиях (греческой, египетской, финно-угорской, ряде африканских и др.) такой бык является водным, он выходит из моря, реки, озера (вспомним греческий миф о похищении Европы быком, плывущим через море)».

Возникает вопрос, если уж автору так нужен был пример из греческой мифологии, то почему Зевс-то? Зевс, который ради секса превращался вообще во всё на свете, даже в дождь? (Почему бы, кстати, не вспомнить об этом в пассаже про семя громовержца на предыдущей странице? Типа бог сам в собственное семя превратился – ну, класс же). Зачем здесь Зевс, похищающий Европу, если есть критский культ быка и Посейдона Энносигея (Колебателя/Сотрясателя земли). Тут тебе и «отец быков», и вода, и подземное. Обращение к сравнительной мифологии всё-таки не должно означать использования рандомных фактов по ключевым словам, нет?

Или вот ещё пример:

«Тот факт, что одежда у лешего запахнута налево, правый лапоть надет на левую ногу, а левый на правую – прежде всего знак нечистой силы, связи всего левого с потусторонним и вредоносным […]. Но есть и более глубинный уровень. Леший – по сути божество плодородия у всего того, что и кто обитает в лесу, а в мировой мифологии если у божества плодородия правое и левое меняется местами (самый яркий пример – хеттский бог Телепину), это приводит к мору, ураганам и прочим катаклизмам, убивающим всё живое. О гневе лешего, кстати, человек может узнать по внезапно налетевшему ветру. Таким образом, мы говорим об очень глубоких (возможно, восходящих в индоевропейской древности, возможно – универсальных) представлениях о том, что гнев божества плодородия связан с меной правого и левого и грозит гибелью людям».

Что делает Баркова в этом абзаце? Приводит общеизвестный и общепринятый факт и его классическую трактовку, а потом затевает игру в интерпретацию и поиски «глубинных смыслов».

Телепину действительно перепутал сапоги (или ботинки, как уж переведут), когда разозлился. Причём никто не знает, что стало причиной гнева (начало текста отсутствует, кусок таблички отвалился). Из текста также не вполне ясно, перепутал ли он обувь, потому что торопился (так хотел побыстрее свалить в закат), или потому что настолько был зол. Главное, что в неудобно надетой обуви он быстро задолбался убегать и уснул (а пока он спал, в мире, естественно, творился полный трэш) где-то am Arsch der Welt. Там его и нашли и притащили обратно, и всё наладилось. Наверное, раз неурожаи и прочая фигня стопудово случались ещё не раз, убегал он ото всех тоже неоднократно, а уж насколько он был внимателен к обуви – неизвестно.

В случае с хеттским богом неправильно надетая обувь – что-то из ряда вон, он так её не носил обычно, это действительно нарушение миропорядка. А леший-то по жизни одет и обут неправильно, то есть, следуя логике Барковой, он по жизни пребывает в гневе? Как он тогда в славянских землях всё к чертям не разнёс? Штука в том, что странная манера одеваться у лешего не связана с эмоциями, стиль у него такой, популярный среди нелюдей. Он и правда может гневаться, может быть опасным, а может быть пофигистом, или вовсе даже помочь человеку, например, заблудившемуся в лесу. А ещё может поржать, если его обматерить.

Про лешего вообще столько всего интересного можно было бы рассказать, но автор предпочитает демонстрировать широкие познания в мифах народов мира и проводить «чепуховые аналогии»(с).

И снова излишнее обращение к сравнительной мифологии: в главе о Хорсе Баркова вспоминает, что в «Слове» Всеслав «Хорсу великому волком путь перерыскивал», и считает такое поведение оскорблением, мол, надо же, богу Солнца дорогу пересекал, невежливо-то как. А дальше удивляется, как это Хорс его за это не покарал, почему? И тут же тянет за уши греческие мифы, перечисляя, как доставалось несчастному Гелиосу и от богов, и от просто так себе греков, а он, бедолага, тоже никому не отмстил.

«Что же это? – вопрошает Баркова. – Почему бог солнца вынужден терпеть дерзости? Почему совпадают русский и греческий сюжеты? Мы не можем дать убедительного ответа на этот вопрос».

Прямо даже удивительно, что автор признаёт убедительный ответ невозможным, обычно ответы у неё находятся легко (так что, спасибо за честность). Только вот непонятно, где сюжеты-то совпадают? И зачем тут Гелиос вообще?

Всеслав гоняет по городам и весям ночью на огромных скоростях, и в строчке про Хорса мне видится (как и в объяснительном переводе Д.С. Лихачёва) всего лишь, что этот чувак перебегал дорогу солнцу до восхода. А что это может значить? Особенно с учётом того, что он «из Киева дорыскивал до петухов Тмуторокани» (до есть до рассвета из пункта А в пункт Б поспевал)? Что он дофига успевал за ночь, пока солнце не взошло, и наверняка обогнал бы всех на марафоне «Беги, герой». Всеслав не то чтобы очень герой для автора «Слова», но Солнце он, кажется, оскорблять и не думал.

Дальше Баркова рассказывает об оскорблениях Гелиоса: и быков-то его спутники Одиссея съели, а Зевс убил только их, а Одиссею всё с рук сошло (ну да, сошло, потому что Одиссей сам ничего не делал, идиотов этих предупреждал, и вообще довольно прилично себя на острове вёл и молитвы возносил), и Фаэтона, сыночка, Зевс укокошил (как будто бы Зевс сделал это просто так, ни за что, а Фаэтон не творил никакой дичи).

В общем, всё это представляется какой-то ненужной, надуманной параллелью, а не совпадающими сюжетами о Солнце-терпиле.

Параллелей Александра Баркова проводит много. Иногда, повторюсь, это оправдано, иногда совершенно нет, и кажется, будто все эти сравнения – ради красного словца только (ну и от огромной любви к «Рамаяне» и «Ригведе» ещё, конечно). Занятно, что к кельтской мифологии автор (если я ничего не упустила) не обращается вообще, хотя там тоже можно было бы накрутить интерпретаций. Отчего такая избирательность, непонятно.

Ещё один эпизод, где Баркова прибегает к сравнительной мифологии (там фигурирует Гермес), делая парадоксальные и странные выводы, я разберу отдельным постом, «очень уж он замечательный»(с).

Здесь я привела примеры того, как автор, сформулировав во введении некие принципы работы с источниками, довольно легко эти принципы игнорирует, поступая порой ровно наоборот.

В следующем посте прокомментирую некоторые удивительные авторские интерпретации, которых в «Славянских мифах» в избытке.