Сергей Юрьевич Левик. Исповедь переводчика. Часть 1

Левик С. Ю. Четверть века в опере. М.: Издательство "Искусство", 1970. 536 с.

Глава восьмая. ИСПОВЕДЬ ПЕРЕВОДЧИКА

Как я стал переводчиком. — Первые опыты. — Оперные переводы. — Переработка либретто.

Мой отец был по-своему весьма образованным человеком. К двадцати годам он, еще не зная русской азбуки, знал наизусть все Пятикнижие и все семнадцать томов Талмуда со всеми комментариями. Он также прекрасно владел древнееврейским языком (иврит) и тем литературно-разговорным (идиш), на котором так замечательно писали знаменитые еврейские писатели Шолом-Алейхем и Менделе-Мойхер Сфорим (Менделе Книгоноша), на котором и сейчас издается журнал «Советише Геймланд» («Советская Родина»). Но он еще знал еврейскую философскую литературу начиная с VIII века, древнееврейскую литературу и красочную, цветистую поэзию последних двух веков, многовековую историю своего народа и математику, включая высшую. Именно недостаточность литературы по математике на древнееврейском языке за­ставила его оглянуться, осознать свою отсталость и заняться изучением языков — вначале русского, а затем немецкого.

Опуская подробности, скажу только, что к двадцати восьми годам он подготовил первый в России «Вечный календарь», учебник английского языка для евреев, эмигрировавших в Америку от еврейских погромов царского времени, и пришел к выводу о необходимости работать над неразрешимой задачей о трисекции угла. То обстоятельство, что со времен Архимеда только четырнадцать веков спустя была проведена еще одна или две линии, а дальше никто вперед не двинулся, отца не смущало. Он не мог выяснить причину этого явления, полагал, что люди слишком косны и нелюбопытны, чтобы заниматься такой трудной задачей, которая «не может быть неразрешимой», и по-видимому, безуспешно отдал этой задаче восемнадцать лет упорного, почти маниакального напряженного труда, чтобы в 1903 году выпустить книжку о своих достижениях, точность которых он все же сам не очень твердо отстаивал. Как явствует из этой книжки («Собрание формул элементарной и аналитической математики»), его оппоненты из Киевского, Казанского и Харьковского университетов не столько отрицали его предложения, сколько отстаивали старую веру в неразрешимость задачи, но не мне судить о том, кто из них прав. Так или иначе, отец был до предела увлечен математикой.

Но у отца еще была семья, которую нужно было кормить. Человек больших способностей, он в короткий срок самоучкой овладел бухгалтерскими знаниями. И не только для того, чтобы служить бухгалтером, а и для того, чтобы писать учебники по отдельным отраслям бухгалтерии (мельничной, лесной и т. д.) и успешно решать труднейшие бухгалтерские задачи, печатавшиеся в петербургском журнале «Счетоводство». Это дало ему какое-то небольшое имя и навело на мысль заочно преподавать «искусство Луки Паччиоло», то есть двойную итальянскую бухгалтерию. Делал он это при помощи лекций, напечатанных на русском и древнееврейском языках. Скоро его метод породил подражателей, но они послужили ему на пользу. Обладая острым полемическим пером, он разоблачал их невежество и плагиаты, и это только увеличило его популярность.

Так или иначе, отец обеспечил себе и семье скромное, но безбедное существование. (В частности, он имел возможность дать детям хороших учителей. Но я был туп к математике и из-за этого не мог попасть в гимназию: как еврей, я должен был на экзамене получить круглые пятерки, — по математике это исключалось. И я стал увлекаться писанием сочинений и изучением иностранных языков.

Французскому языку, независимо от занятий с преподавателем, я учился варварским способом, зубря слова по словарю три-четыре часа в день. Норму я определил в сто слов за день, хотя заранее знал, что добрая половина назавтра улетучится. Грамматику я изучал по какому-то архаическому учебнику «Метод Робертсона», в котором была особенность: приводившиеся там слова снабжались их «биографией», то есть приводился корень слова и подробности его эволюции, источники и формы его преобразований. Так или иначе, но месяцев шесть-семь спустя я в семнадцать лет стал печататься во французском журнальчике «Конкордия» — органе Общества международной корреспонденции. Став членом Общества, я скоро нашел «корреспондента согласия», то есть человека, который хотел учиться русскому языку, а сам обучал корреспондента французскому. Очень скоро исправления в моих длиннейших письмах и рассказах, аккуратно отсылавшихся с поправками обратно, почти не отмечали грамматических ошибок.

Тем временем мои мечты об экзамене на домашнего учителя рассеялись как дым. Меня стало неудержимо при­влекать пение. Но родители ни за что не хотели видеть меня артистом и вскоре послали служить. Однако перед этим неожиданно для самого себя я стал на некоторое время переводчиком. Случилось это при своеобразных об­стоятельствах.

Понятия «перевод», «переводчик», «стихи», «проза» и даже элементарные представления о метре я совершенно сознательно усвоил в восемь-девять лет.

Мой отец в те годы переводил на древнееврейский язык тургеневские «Стихотворения в прозе». К нам приходили его друзья и ученики по бухгалтерии, гебраисты и студенты Киевского университета, проводившие свои каникулы дома, все они сходились на том, что «библейский язык еще украсил, опоэтизировал тургеневскую прозу». Несколько времени спустя варшавский доктор Заменгоф изобрел язык эсперанто. Потрясенный его простой и легкой грамматикой, в которой не было, кажется, и тридцати правил, отец при своей прекрасной памяти очень скоро усвоил несколько сот слов и поехал в Варшаву познакомиться с создателем «новой эры» в области языкознания и облегчения международных отношений, как тогда многим казалось. Из Варшавы отец вернулся очень обогащенным в вопросах стихосложения и стал переводить на язык эсперанто стихи Пушкина и Лермонтова. Некоторые из его переводов были напечатаны в журнальчике доктора Заменгофа «Эль эсперанто». В результате переводческой деятельности отца, как она ни была малозначительна, я проникся симпатией к этому искусству, и когда меня в день моего десятилетия спросили, кем я хотел бы стать, когда буду взрослым, я, не задумываясь, ответил: «Переводчиком». Я не знал, что осуществления моей мечты придется ждать семь лет, а осуществилась она тогда, когда я уже больше мечтал стать певцом. Переводить же я начал в связи с одним случайным обстоятельством.

На одной лестничной площадке с нами жил сослуживец моего отца. У него была очень милая жена и два прелестных мальчика девяти и пяти лет. Жена забеременела в третий раз, преждевременно родила мертвого ребенка и несколько дней спустя скончалась. Соседки во главе с моей матерью приняли большое участие в судьбе вдовца, присматривали за детьми, а по окончании. траурного года подыскали ему невесту — «разводку» с десятилетней девочкой, не лишенную кое-каких средств, и уговорили его жениться.

Новая жена оказалась человеком сварливым, и скоро до моей матери стали доходить слухи о неладах в семье. Соседки стали вмешиваться, срамили молодую жену за телесные наказания мальчиков, бранили ее фурией, подлой мачехой.

Я знал о том, что сыновья соседа с первых дней приняли мачеху в штыки, что они очень плохо обращались с ее девочкой, и нередко пытался открыть на это глаза и моей маме и ее сподвижницам по борьбе со злой, мачехой, но безуспешно. Не знаю почему, но мне все время чудилась какая-то несправедливость в отношении к этой самой мачехе.

Однажды — это было в начале 1901 года — разыгрался большой скандал: мачеха выставила за дверь своих непрошеных советчиц. В это время из ее квартиры доносились дикие вопли всех троих детей, которых она — не знаю за что — основательно отхлестала ремнем.

Когда отец пришел обедать, мама с возмущением стала ему рассказывать о происшествии. Отец спокойно и не без иронической улыбки слушал рассказ, а по окончании его вынул из кармана номер только что полученной венской газеты и, ткнув пальцем в большой «подвал», который тогда именовался фельетоном, сказал мне:

— Тут как раз про это самое неплохо сказано. Прочти и переведи маме. Может быть, не так все нужно было делать.

И отдал мне газету.

B ней, в форме письма к какой-то даме, была напечатана статья очень популярного в те годы венского историка литературы и критика Макса Нордау под названием «Мачеха». Он доказывал, что установленное веками априорно враждебное отношение к мачехе и порождает тот тип плохих мачех, соприкосновение с которыми порой отвратительно, как соприкосновение с жабой. Если бы люди вникали в их положение, разбирались в подробностях и только потом вмешивались по возможности объективнее, результаты во многих случаях были бы совсем другими.

Статья привела меня в восторг. А впечатление, которое она произвела на мать и соседок, навело меня на мысль о желательности ее популяризировать в назидание другим. Посоветовавшись с отцом, я перевел статью и отправил ее в «Киевскую газету», где она была напечатана в двух номерах. Она принесла мне, мальчику, и огорчение — по неопытности я не подписал перевода, и моей фамилии под статьей не было, но она принесла мне и большую радость — я получил по почте пятнадцать рублей, которые мне показались воротами в рай. Коль скоро я могу зарабатывать переводами, я смогу стать самостоятельным человеком, работать переводчиком и учиться пению.

И я стал вылавливать из получаемых в небольшом количестве в Бердичеве иностранных газет и журналов рассказы и другую мелочь, которая в моем представлении имела право на перевод. Увы, я не знал, что первый мой перевод напечатали так скоро, потому что это была статья известного Макса Нордау. Следующий перевод мне удалось напечатать только три месяца спустя. И я понял, что служба — более верное дело, которое, к тому же, не будет мне мешать печататься, если я найду интересный материал.

«Большой лодырь» без надежды на какой-нибудь диплом, я начал изучать экономическую науку и по предложению родителей поступил на должность «коммерческого корреспондента».

В эти годы я время от времени возвращался к мелкой газетной работе: то что-нибудь переведу, то напишу небольшой репортаж.

В 1905 году я уже было совсем воспрянул духом и думал, что поймал переводческую фортуну за хвост.

Знакомый переплетчик, накопив какие-то жалкие гроши, решил сделаться издателем. Он затеял выпуск небольших рассказов крупных иноземных писателей для «вагонного чтения» и поручил мне сделать перевод рассказа Жоржа Онэ «Лебединая песня». В тот самый день, когда я корректировал верстку перевода, сгорела маленькая типография моего благородного, но бедного заказчика, и на этом его издательское дело прекратило свое существование…

Мечты моего детства о профессии переводчика я все же не терял, но по-настоящему осуществиться ей суждено было значительно позже.