Рыжая дама показывает прелести на коричневом кресле
Рыжая дама показывает прелести на коричневом кресле
Русский толстый журнал как эстетический феномен
Журнальный зал
© Горький Медиа. Сетевое издание «Горький» зарегистрировано в Роскомнадзоре 30 июня 2017 г. Свидетельство о регистрации Эл № ФС77—70221
Опубликовано в журнале Октябрь , номер 2, 2017
Валерий Бочков – писатель, художник. Родился в Латвии в семье военного
летчика, вырос в Москве на Таганке. Окончил художественно-графический факультет
Московского педагогического государственного университета. Жил в России, Нидерландах,
Германии, США. Лауреат Русской Премии (2014, роман «К югу от Вирджинии »). Автор восьми
романов и четырех сборников прозы. Живет в Вермонте.
Роман публикуется
в журнальном варианте.
Хочешь, расскажу, как нас учили рисовать?
Обучение классическому рисунку – штука
нудная и начинается с правильной заточки карандаша. Сколько карандашей я переточил,
пока освоил эту премудрость! Никаких точилок, никаких механических приспособлений
– только нож. Тяжелый , с бритвенно-острым лезвием. Некоторые пользуются скальпелем, но
у скальпеля недостает веса. Торопиться нельзя, плавность движений – залог успеха.
Важно воспринимать процесс не как досадную неизбежность, а как творческий акт: грамотно
заточенный карандаш должен стать твоим первым произведением искусства.
Выбор бумаги тоже важен. Плотный,
чуть шершавый ватман – вот идеальный вариант для классического рисунка. По гладкой
бумаге графит будет скользить, как по стеклу, чересчур шершавая поверхность вроде
торшона [1] при штриховке проявит фактуру и даст грязь.
Настоящий рисовальщик никогда не скручивает бумагу в рулон – этим художник отличается
от чертежника. Ватман хранится в папке – именно по таким черным гигантским папкам
можно выделить из толпы будущего мастера.
Меня приняли в Брю [2] в неполных восемнадцать, я оказался самым
юным в группе. Училище размещалось на задворках Лефортова, в старом школьном здании
из красного кирпича. Фасад украшали мертвые часы, застывшие на половине первого.
Парадный подъезд выходил на узкую улицу, которая упиралась в глухой забор. Из-за
забора выглядывали макушки кленов и изредка
доносилась заунывная музыка Шопена. Весь третий этаж занимали классы
живописи и рисунка, в коридорах терпко пахло масляными красками и скипидаром, вдоль
стены на грязноватых тумбах стояли пыльные гипсовые головы: лобастый Цезарь, гладкий
Аполлон, взъерошенный Сократ. До них мы добрались лишь к концу третьего семестра.
Первый курс начался с унылого натюрморта
– щербатый гипсовый конус на фоне линялой тряпки. Через несколько занятий к конусу
добавился шар, потом цилиндр. Цель тоскливых упражнений сводилась не только к умению
составить гармоничную композицию на листе, рука рисовальщика должна была стать идеально
точным инструментом.
Во время осады Флоренции принцем Оранским
Микеланджело угодил в плен; ему удалось избежать смерти, убедив испанцев, что он
не шпион, а художник, нарисовав с закрытыми глазами два идеальных круга метрового
диаметра – одновременно правой и левой руками. На самом деле Микеланджело являлся
одним из руководителей обороны города, гонфалоньер Каппони
назначил его архитектором всех фортификационных сооружений Флоренции. Именно его
стены превратили город в неприступную крепость.
Если вдуматься, любой художник по сути обманщик. Иллюзионист.
Что такое картина, если не визуальный фокус? На плоской поверхности путем разных
художественно-графических трюков создается иллюзия трехмерного мира. Посмотрите
на толпы зрителей, зачарованно блуждающих по галереям мира: с какой страстью и трепетом
они вглядываются в старые холсты! Ради них идут на преступления. А какие сумасшедшие
деньги платят на аукционах – и за что? За раскрашенные тряпки, вставленные в золоченые
рамы.
Классический рисунок подкупает аскетизмом,
честной простотой. Живописец вооружен сотней оттенков, у него на выбор кисти всех
размеров – от острой, как жало, нулевки до малярного флейца. Рисовальщик подобен матадору: в правой руке карандаш, в левой ластик.
Перед ним пугающий девственной белизной лист ватмана. Как страшно нанести первый
штрих, испортить гармонию идеальной пустоты!
К концу семестра мы перешли к капителям.
Три классических ордера: простой дорический с плоским эхином, затем ионический с
двумя волютами, напоминающими закрученные бараньи рога, и под конец – коринфский,
без меры украшенный завитками. Рисовать гипсовые колонны оказалось не более интересно,
чем кубы и пирамиды. Зато новый учебный год открылся сюрпризом: на подиуме сахарной
головой белел человеческий череп, гипсовая отливка превосходного качества; отлично
были видны соединения костей. В следующем семестре мы уже рисовали скелет целиком.
Покончив с костями, перешли к мышцам, к знаменитым моделям Жана-Антуана
Гудона – жутковатые копии человека в натуральную величину,
только без кожи, они так и назывались – « экорше », что
в переводе с французского означает «ободранный».
К концу зимы мы были готовы к главному
испытанию – обнаженке , рисунку обнаженной натуры. Первой
моей моделью оказался коренастый старик с большими желтыми ступнями и красными узловатыми
руками. Он возвышался на подиуме, опираясь на палку от швабры, точно на копье, усталый,
с выпяченным бледным животом и внушительными гениталиями, затянутыми в холщовый
мешок на завязках. Людочка Беккер, чей мольберт стоял
рядом, наливалась румянцем, стараясь не пялиться
на седые космы, торчащие из этого импровизированного гульфика. У ног старика тихо
потрескивал рефлектор. После старика появилась крашеная тетка, которая требовала
называть себя Ангелиной Павловной. Она была профессиональной натурщицей; по слухам,
в молодости ее рисовал даже кто-то из академиков. Тетка по-барски долго раздевалась
за ширмой, томно выплывала оттуда в черном атласном халате с порочными кружевами.
На стул она пристраивала подушку. Нагота Ангелины Павловны была далека от эротизма
– сероватые прожилки на парафиновых грудях, куриная кожа дряблой шеи, жирные ляжки
и грязные плоские пятки производили обратный эффект. Впрочем, значения это не имело:
стоило прикоснуться карандашом к бумаге, голая женщина в моем сознании исчезала,
превращалась в гармоничную конструкцию из идеальных костей, обтянутых превосходно
упругими мышцами. Динамичный поворот торса, сильная шея, горделивая посадка головы,
энергичный угол локтя – вот что я видел. Даже складки жира неожиданно обретали визуальную
привлекательность.
В перерывах Ангелина Павловна отдыхала
в преподавательской . Она курила
длинные тонкие сигареты, оставляя на золотом ободке мундштука кровавую полоску помады,
неспешно прохаживалась, стряхивая пепел небрежным жестом прямо на пол. С важностью
королевы в изгнании она поглядывала в коридор или, благосклонно наклонив голову,
слушала байки Ильи Викентьича , нашего учителя рисования,
мелкого и ухватистого мужичка, похожего на уволенного за пьянство сельского дьячка.
В начале апреля она слегла с воспалением легких, о чем сообщил Викентьич , озадаченно почесывая репинскую бородку. По рисунку
обнаженной Ангелины Павловны нам должны были ставить оценку за семестр, а из семидесяти
двух часов мы отрисовали лишь половину. Викентьич пообещал к следующему занятию раздобыть новую натуру,
юные рисовальщики возмутились: никому не хотелось начинать задание с нуля. Бунт
закончился побегом с занятий, часть группы пошла в кино, другая, включая Илью Викентьича , – в пивную у трамвайного депо.
Пытаюсь вспомнить, как я впервые тебя
увидел. Вернее, что почувствовал, ведь не мог не почувствовать, правда?
В ту пятницу я опоздал. Утро выдалось
сиротское, прищуренное, с неба сыпал мокрый снег – и это в апреле. Я забыл перчатки
и плелся по лужам от остановки. Дерматиновая папка с бумагой и метровым подрамником,
набитая всяким художественным хламом, упрямо сползала с плеча.
В аудитории пахло сырой пылью и тряпками,
точно в нетопленой лавке старьевщика, студенты уже расставили вокруг подиума мольберты.
Я втиснул свой, неживыми пальцами прикнопил лист, достал
нож, начал точить карандаш. На подиуме стоял пустой стул, на сиденье сияла вишневым
атласом кокетливая подушка Ангелины Павловны. За окном снег сменился дождем, капли
колотили по подоконнику. Из-за драной ширмы
выглядывали резиновые сапоги пронзительно-желтого цвета, тонкая струйка воды вытекла
из-под литой рифленой подошвы. Людочка Беккер тронула
меня за плечо и попросила нож, я взял его за лезвие и хотел протянуть ей, но так
и застыл на полпути. Замер как истукан.
Из-за ширмы появилась ты. Бесшумно
ступая на цыпочках, в три шага поднялась на подиум, скользнула по мне взглядом и
опустилась на подушку. Три вещи произошли одновременно: в аудитории стало светлее
– звучит дико пошло, но это правда, словно солнце проклюнулось сквозь тучи и заглянуло
в окно. Это раз. Вторая: за моей спиной тихо присвистнул Игорь Малиновский, талантливый
мерзавец , на которого вешались все девицы курса. И третья:
с кладбища долетел траурный марш Шопена, третья часть, где неожиданно возникает
мажорная мелодия, робкая и певучая, точно ангельский голос пробился сквозь черноту
ада, намекая, что не все потеряно. Поперек твоего живота отпечатался след от резинки.
Эта розовая полоска казалась невероятно эротичной и целомудренной одновременно.
Я сглотнул, чувствуя, как начинают гореть уши.
Описывать красоту женского тела –
занятие безнадежное. Да и что есть красота? Восточные эротоманы воспевали женский
пупок – о, дивная пери, твой пупок вмещает сорок унций благовонного масла. Они же
сравнивали женские ноги с мраморными колоннами… У Тициана есть картина «Любовь
земная и небесная». На мраморном саркофаге сидят две женщины: слева венецианская
матрона в белом платье и с мандолиной в руках, справа – обнаженная дама с чашей,
в которой пылает огонь. Я всегда считал даму в белом аллегорией любви небесной –
прилично одетая, да к тому же с музыкальным инструментом. Нагота же ассоциировалась
с чувственностью, греховностью. Выяснилось, что все наоборот – голая олицетворяла
чистоту чувств, а расфуфыренная модница – тщеславие и фальшь.
В аудиторию боком задвинулся Викентьич , начал говорить, закашлялся, махнул рукой, начал снова.
– Бездельники и оболтусы ! – Он бережно вытер губы белым
платком, поскольку был на редкость опрятным алкоголиком. – Не верьте, что с четвертого
курса не отчисляют! По результатам этого задания будет выставляться оценка за семестр,
которая, безусловно, повлияет на оценку за год. Более того, для тех из вас, кто
мечтает защищать диплом по моей кафедре или кафедре Шустова, наступает момент истины…
– По слухам, отец Викентьича служил в личной охране Сталина.
У них дома на Кутузовском якобы хранилась вересковая трубка – подарок вождя верному
телохранителю. – Сорок два часа – уйма времени. Леонардо, Веласкес, Дюрер или Репин
за это время создали бы шедевр. Хочу посмотреть, на что способны вы. Тем более с
такой … – Викентьич
замялся, неловко повернулся к подиуму. – … Мм ,
э-э, с такой моделью. Прошу любить, как говорится … Н аша новая натурщица – Лариса… – Он сделал паузу, взглянул
на тебя, ожидая отчества.
– Лариса, – повторила ты. – Просто
Лариса.
Смысл рисунка не в копировании натуры,
натура – лишь отправная точка, твое вдохновение. Нельзя по частям, как это делают
новички, переносить натуру на бумагу: срисовать похожий глаз, к нему приделать нос,
потом пририсовать плечо. Перед тобой чистый лист, пустота. Ты подобен Творцу. Недаром
говорят, что творчество – единственная божественная черта в человеке.
Я чуть отодвинул стул – расстояние
до мольберта должно быть равно вытянутой руке. Прищурился и сосредоточился. Еще
до того, как карандаш коснется бумаги, важно увидеть, каким будет рисунок в законченном
виде, попытаться удержать образ в сознании. Композиция – первый шаг, ошибка здесь
будет непоправимой.
Первые линии. Рука движется легко
и свободно. Намечены пропорции, определено, где закончится голова, куда упрутся
ноги. Вот локоть, тут колено. Движения стремительны, это почти танец. Важно не упустить
образ, не потерять ритм. Решительной вертикальной линией определяется динамика позы.
Модель сидит? Да. Но это не значит, что у нее нет внутренней динамики. Это же не
мешок картошки, не прибрежный валун. Ради чего ты потратил годы на изучение всех
этих костей, мышц и сухожилий? Именно ради этого. Чтобы увидеть внутреннюю конструкцию,
найти сжатую пружину, спрятанную под кожей.
В перерыве случилась драка. Я первый
раз в жизни ударил человека в лицо. Мы курили на лестнице между этажами, в широком
проеме окна виднелась высыхающая жесть крыш. Дождь кончился, по тюремной краске
коридора хворое солнце раскидало
молочные пятна. К куреву я пристрастился
недавно, поэтому затягивался осторожно, стараясь не закашляться. Малиновский куражился над Заикой: под маской сердечной
заинтересованности расспрашивал его о чем-то, тот простодушно вдавался в подробности,
спотыкался на неизбежных «т» и « д », буксовал, пытаясь
выговорить слово. Внизу какой-то псих
непрерывно давил на клаксон, я выглянул в окно: караван из пяти похоронных автобусов
застрял на перекрестке.
– Саламандра, зеленая саламандра.
– Малиновскому наскучил Заика, он теперь обращался к Эдику по кличке Дункель . – Клеймо! Помнишь, как лилия на плече леди Винтер?
– Какой Винтер? – Дункель выпустил клуб дыма в лицо Малиновскому.
– У нее татуировка на ноге… – Малиновский
отмахнулся от дыма.
До меня дошло, что речь о новой натурщице.
О Ларисе. Это у нее на голени была выколота зеленая ящерица.
– Дункель ,
– проговорил Малиновский ласково, точно пытался объяснить что-то ребенку или идиоту , – ты про секту Костюковича
слышал?
– Не просто торгует. – Малиновский
облизнул мокрые губы. – Он их зомбирует…
– Осёл ты. Зомбирует по полной программе.
Если знать кодовое слово, то она становится как робот. Сечешь? Выполняет любое желание,
как рабыня в гареме. Желаешь в рот – пожалуйста, хочешь…
– А при чем тут саламандра? – перебил
я, зло воткнув окурок в консервную
банку, заменявшую пепельницу.
За окном продолжали настырно сигналить.
Подошла Таня Зотова с пятого курса, томная, как экзотическая аквариумная рыба, вынула
длинную сигаретку и вставила в красный рот. Малиновский изящно щелкнул « ронсоном », прищурясь , посмотрел на
меня.
– Не уверен, что это тема для твоих
девственных ушей, Голубь, – усмехнулся он. – От таких историй тебя по ночам поллюции
замучают.
Слово «поллюции» он произнес медленно
и с удовольствием. Зотова глупо захихикала, Дункель заржал.
Малиновский хотел еще что-то добавить, но не успел.
Такого обилия крови я не ожидал. Если
честно, я вообще ничего не ожидал. Сжал кулак и ударил. Кровь хлестала из разбитого
носа, мокрым пятном расцветала на пижонской
белой рубахе, кляксами покрывала грязный кафель.
Следующие пятнадцать минут начисто
выпали из памяти. Людочка Беккер нашла меня на скамейке
у кладбищенского входа. Костяшки правой руки были разбиты, я слизывал и сплевывал
кровь. Слизывал и сплевывал, тупо разглядывая грязноватый песок, две горелые спички
и сплющенный окурок. В голове пульсировала пустота.
Людочка села рядом, обняла меня за плечи.
От ее льняных русалочьих волос пахло подгорелым миндалем. Я слышал, как она дышит
– аккуратно и размеренно, как большая добрая собака. Я перестал лизать кулак, попытался
попасть в такт ее дыханию, успокоиться.
– Его мать их бросила, – тихо проговорила
Людочка мне в ухо. – Сбежала прямо под Новый год…
– Малиновского. Сбежала с испанцем,
представляешь?
Я кивнул. Представил испанца, злого
и поджарого, в костюме матадора – рейтузы, золотое шитье, шпага, спрятанная в мулету , усы, как у Сальвадора Дали.
– Я думал, у них там уже запретили…
это.
– Голубев . – Людочка строго посмотрела
на меня. – При чем тут коррида?
–
Понятия не имею, – чистосердечно признался я.
Мы помолчали, и я ни с того ни с сего сказал:
– Ударить человека по лицу, вот так
вот – в кровь… знаешь, как это страшно?..
Я остался один. Снова заморосило.
Песок темнел на глазах. Мимо прошла дама с рыбьим лицом, задержалась у торговки
цветами, выбрала сиротский букет гвоздик. Такой даже мертвому получить обидно, подумал
я, и в этот момент в конце аллеи заметил желтые сапоги.
Лариса помедлила у входа в церковь,
словно не решаясь, потом все-таки поднялась по ступеням и толкнула дверь. Сам не
знаю зачем, я досчитал до ста и почти бегом кинулся следом.
Церковный сумрак, почти осязаемый
от тяжкого свечного смрада и горького запаха нечищеной меди, протыкали пыльные лучи
из узких окошек где-то наверху. Перед слепыми иконами сияли лампады, тускло светилось
серебро окладов. Христос, жутковатый своей натуральностью, раскинув парафиновые
руки с плоскими ладонями, выплывал из алтарного мрака, точно пытался улететь.
– Лариса, – прошептал я, словно пробуя
имя на вкус.
Не знаю, молилась она или просто стояла
у иконы какого-то малоизвестного святого. Отчаянная желтизна ее сапог казалась кощунственной.
На стене рядом темнела старая фреска, я узнал сюжет, один из бесспорных хитов Нового
Завета: «Усекновение глав ы Иоа нна
Крестителя».
Саломея , юное существо, едва достигшее половой
зрелости, в награду за свой танец просит в подарок голову пророка. Буквально – отрубить
и принести на блюде. На фреске художник добавил ей лет десять – широкоплечая и сисястая , она напоминала бойкую ассистентку балаганного факира.
Ухватив не очень умело нарисованными руками поднос, она показывала нам свой приз
– отрубленную голову. Пророк, лохматый и бородатый, как хиппи, продолжал смотреть
на мир большими черными глазами. Его голова плавала в алой лужице, красный пунктир
изображал капающую с подноса кровь.
Иоанн, родственник Христа и его идейный
предтеча, глубокий философ и яркий оратор, был убит по капризу девчонки. Казалось
бы, Божья кара неизбежна, уж такой грех точно будет наказан. Ничуть не бывало. И
более того, в пятнадцать лет Саломея выходит замуж за
своего дядю, а после его смерти – за кузена по имени Аристобул
Халкидский . Это удачный брак, поскольку муж успешно работает
царем Сирии и Армении. Царица Саломея живет долго и счастливо
и в семьдесят три года умирает в кругу любящей семьи. Воистину, неисповедимы пути
Господни.
Я тихо подошел к Ларисе. Мне вдруг
взбрело в голову, что она плачет. Глядя в затылок, нарисовал в воображении ее лицо
– слегка скуластое, с едва уловимой
татарщинкой . Добавил мягкие тени: свет падает сверху справа,
левая часть головы уходит в полутень, фон за ней должен быть светлей: это закруглит
голову и даст воздуха рисунку; рефлексом добавил объем, блики в глазах. Никак не
мог вспомнить ее уши.
Рисуя, я выпадаю из жизни. Даже рисуя
не на бумаге, а в воображении. Банальная фраза «время остановилось» объясняет мое
состояние лучше всего. Когда Лариса обернулась, я не мог точно сказать, сколько
времени простоял за ее спиной – пять минут или час.
Она не плакала. Посмотрела на меня
без удивления.
– Тебе что-то нужно? – Вопрос прозвучал
вполне доброжелательно, я даже растерялся.
– Ухо… – проговорил я. – Покажи мне
ухо. Пожалуйста.
И снова она не удивилась, отвела рукой
прядь волос, чуть наклонила голову. Ухо оказалось безупречной формы, чистый Бартоломео
Венето .
– Спасибо… – пробормотал я. – Очень
хорошее ухо…
– Нет. Остальное я помню… – ляпнул я, краснея. – Не в том смысле…
Она приложила палец к губам, строго
поглядела наверх, в подкупольный сумрак.
– Ты молилась? – прошептал я первое,
что пришло в голову.
– А что, разве Бог есть? – так же
тихо спросила она.
– Половина произведений искусства
посвящены Ему… так или иначе, – ответил я.– Когда прилетят инопланетяне и будут
производить раскопки нашей цивилизации, у них наверняка будет достаточно доказательств
Его существования.
– Инопланетяне? Зеленые, из тарелки?..
– Она ус
Худая мастурбирующая брюнетка садиться сверху на член парня онлайн
Девушки при встрече занимаются лесбийским сексом с помощью язычков и страпона секс порно видео
Мамочка в ванной трахается с двумя молодыми поклонниками групповухи